Натурфилософия

Натурфилосо́фия (от лат. natura — природа) — исторический термин, обозначавший (примерно до XVIII века) философию природы, понимаемую как целостную систему самых общих законов естествознания. Впервые термин «philosophia naturalis» встречается у Сенеки. Натурфилософия возникла в античную эпоху как попытка найти «конечные причины» и фундаментальные закономерности природных явлений. Яркими представителями натурфилософии в средние века являлись схоласты. Большинство натурфилософских систем до XVIII века были чисто умозрительными; с появлением классической физики натурфилософия быстро вытесняется философией науки, отсекающей всякую гипотезу, которая не представляется необходимой для доказательства. Тем не менее, различные натурфилософские системы появлялись в XIX и XX веках.

Предмет натурфилософии

Под натурфилософией обычно понимается философская и естественно-научная дисциплина, в рамках которой делается попытка свести все доступные на данный момент знания о природе в единую систему, основанную на некоторых исходных принципах. Неизбежные пробелы в естественно-научных знаниях заполнялись при этом экстраполяцией уже известных фактов, основанной на принятой в данную эпоху научной картиной мира. В круг интересов натурфилософов попадали вопросы космологии, космогонии, строения вещества, сущности движения. Различные натурфилософские системы включали такие важнейшие естественнонаучные понятия, как субстанция, материя, пространство, время, движение, закон природы и др.

История натурфилософии

Древняя Греция и Рим

Как отмечает проф. Г. В. Драч, в отечественной литературе термин "натурфилософия" применительно к древнегреческой философии ориентирует на трактовку охватываемых им учений о природе в их противопоставлении учению о человеке, начинаемому обычно с софистов и Сократа.

Средневековье: страны ислама

См. также: Исламская философия

Наиболее важные школы философии в странах ислама называются калам и фальсафа.

Калам это ортодоксальное мусульманское богословие. Основой калама является идея бесконечного всемогущества Бога. Мутакаллимы (сторонники калама) отвергали причинность в материальном мире, полагая, что единственной причиной всего, что происходит во Вселенной, является Аллах; Аллах не просто сотворил мир в какой-то момент в прошлом, но творит мир в каждый момент. В области натурфилософии эта идея сочетается с концепцией атомизма, заимствованной у греков. По мнению сторонников калама атомы, из которых состоят все физические тела, сцеплены друг с другом не посредством каких-либо физических связей, но исключительно благодаря тому, что их удерживает Аллах. Крупнейшими представителями калама были Абуль-Хасан аль-Ашари (873 или 874 — 935) и Абу Хамид аль-Газали (1058—1111).

Фальсафа в переводе с арабского означает просто философия. Большинство сторонников фальсафы поддерживали учение Аристотеля. Его первым пропагандистом в арабском мире был Абу Йусуф Йакуб ал-Кинди (ок. 800—873), работавший в багдадском «Доме мудрости» под покровительством халифа ал-Мамуна. В Багдаде работал и философ Абу Наср Мухаммад ал-Фараби (ок. 870—950), которого называли «Вторым учителем» («Первым» считался сам Аристотель). Следующим выдающимся натурфилософом был уроженец Бухары Абу Али ибн Сина, или Авиценна (980—1037), известный также как выдающийся медик и астроном. Однако интерпретация учения Аристотеля этих трех философов несла на себе существенный отпечаток неоплатонизма. Наиболее чистой считается трактовка аристотелизма, которую излагал Мухаммад Ибн Рушд (1126—1198), известный также как Аверроэс; именно по его комментариям изучали Аристотеля в средневековых европейских университетах.

Особое место в арабской натурфилософии занимает персидский ученый-энциклопедист Абу Бакр ар-Рази, известный на Западе как Разес (ок. 865 — ок. 925). По своим взглядам он был ближе к Демокриту, чем Аристотелю. Интересные натурфилософские были у Абу-р-Райхана ал-Бируни (973—1048), Мухаммада ибн Баджжа (ок. 1070—1138 гг), известного также как Авемпац, Абу-л-Бараката ал-Багдади (ок. 1080—1165), Мухаммада ибн Туфайла (ок. 1110—1185).

Сторонники фальсафа отнюдь не всегда безоговорочно следовали Аристотелю. Например, Разес и ал-Бируни отвергали аристотелеву теорию естественных мест, полагая, что все частицы материи обладают тяжестью, хотя и в разной степени; в своем стремлении к центру мира более тяжелые частицы вытесняют более легкие). Авиценна, Абу-л-Баракат ал-Багдади считали неверными взгляды Аристотеля о причинах движения брошенных тел, развивая теорию, впоследствии получившую название теории импетуса. Неаристотелевы взгляды на движение развивал и Авемпац. Некоторые мыслители стран ислама (в частности, Разес, ал-Бируни, Авемпац, Абу-л-Баракат) считали возможным существование пустоты.

Средневековье: латинский Запад

Ранний период (V — XI века)

Главным источником знаний по натурфилософии и светским наукам в Европе V — XI веков были сочинения древнеримских популяризаторов — Плиния, Марциана Капеллы, Макробия, Халкидия. Некоторые европейские авторы (преимущественно представители католической Церкви) создают и свои собственные сочинения энциклопедического характера, затрагивающие вопросы натурфилософии: Этимологии и О природе вещей Исидора Севильского (ок. 560—636), О природе вещей Беды Достопочтенного (ок. 672—735), О природе вещей Рабана Мавра (822—842). Эти сочинения не содержали каких-либо новых идей, но сыграли большую роль в знакомстве европейцев с основами естественнонаучных знаний Древней Греции.

В этот период возникла схоластика — своеобразная область мысли, пытавшееся гармонически сочетать христианское богословие с античным наследием — логикой, метафизикой, натурфилософией. Ранними представителями этого направления были Иоанн Скот Эриугена (ок. 810—878), Ансельм Кентерберийский (1033—1109), Беренгар Турский (ок. 1000—1088), Иоанн Росцелин (ок. 1050—1122), Пьер Абеляр (1079—1142).

Ренессанс XII века

См. также: Возрождение XII века

Перелом в европейской науке наступил в XII столетии. Этот период часто называется Ренессансом XII века. В этом столетии впервые возникла научная литература на латыни — языке образованных слоев европейского населения. Первоначально это были труды древнегреческих и арабских авторов, переведённые на латинский язык с арабского. Так, итальянец Герардо Кремонский (ок. 1114—1187) перевел с арабского на латынь более 70 книг по математике, астрономии, оптике, философии, медицине, в том числе натурфилософские труды Аристотеля — Физику и О Небе.

Вскоре появились и оригинальные труды европейских авторов. Английский философ Аделард из Бата в сочинии Естественные вопросы выражал точку зрения, что природа развивается по своим собственным законам и человек в состоянии познать эти законы с помощью своего разума. Эта точка зрения получила наглядное воплощение в трудах группы натурфилософов Шартрской школы — Гильома из Конша, Тьерри Шартрского и Бернара Сильвестра. Шартрские натурфилософы развивали натуралистические концепции, в которых развитие мира не предполагает прямого божественного вмешательства.

Так, по мнению Гильома из Конша, Бог создал четыре вида атомов, характеризовавшимися четырьмя качествами: влажностью, сухостью, холодностью и теплотой. Между атомами действуют некоторые физические силы, благодаря которым они могут комбинироваться между собой, образуя элементы земли, воды, воздуха и огня. Под воздействием звездного тепла вещество Земли высыхает и при выделении из неё тех или иных элементов образуются различные живые существа, включая человека. Прямое вмешательство Творца при этом заключалось только в том, что он дал человеку душу: его тело возникло естественным образом. В космогонической схеме Тьерри из Шартра делом Бога также было только создание материи, состоящей из четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Чем тяжелее элемент, тем ближе к центру мира он оказался. Самый легкий из элементов, огонь, оказался при этом на периферии Космоса, ближе к центру мира воздух, далее вода и, наконец, земля. Жар, исходящий от огня, испарял воду, и часть поверхности земли обнажалась; так посреди мирового океана появлялись острова. Поднявшиеся вверх водяные пары застыли и образовали звезды.

Средняя схоластика (XIII век)

Начало XIII века характеризуется бурным распространением учения Аристотеля. Синтетическую концепцию, в которой делалась попытка согласовать натурфилософию Аристотеля с догматами христианства, разработали Альберт Великий и Фома Аквинский. Среди сторонников Аристотеля были также Роджер Бэкон и Роберт Гроссетест. Гроссетест разработал космогоническую теорию, согласовывающую аристотелизм, неоплатонизм и христианство. В этой теории предполагается, что мир возник при испускании света из одной точки, созданной Богом. Однако ряд виднейших богословов (в том числе Бонавентура и Генрих Гентский) считали попытки синтеза христианства с учением Аристотеля враждебными вере. Несмотря на это, вскоре учение Аристотеля стало практически непререкаемой догмой среди натурфилософов.

В начале XIII века преподаватель Парижского университета Давид Динанский представил пантеистическую интерпретацию аристотелизма: «мир есть сам Бог», «Бог есть разум всех душ и материя всех тел». Эти взгляды были осуждены как еретические в 1210 году.

В середине XIII века сложилась группа мыслителей, преподавателей факультета свободных искусств Парижского университета, полагавшего, что во всех случаях такого противоречия мнение философии нужно считать как минимум не менее истинным, чем мнение религии. В тех случаях, когда точки зрения религии и философии противоречат друг другу, эти мыслители призывали на помощь учение о двойственной истине. Этих философов часто называют «латинскими аверроистами», поскольку в основу своих взглядов они положили учение Аристотеля в том виде, как его выразил Аверроэс. Неформальными лидерами этого движения были Сигер Брабантский (ок. 1240—1282) и Боэций Дакийский (ок. 1240—1284).

Посредством различных логических аргументов аверроисты доказывали вечность и несотворённость мира. Неизбежно вставал вопрос, как вечность мира может соотноситься с христианским догматом о творении мира Богом. В ответ аверроисты обратились к учению о двойственной истине. Против этого взгляда (в защиту христианского догмата) выступил Фома Аквинский, однако опровергнуть логические доводы аверроистов он не смог.

По инициативе Генриха Гентского в 1270 г. архиепископ Парижа Этьен Темпье выпустил специальный эдикт из 13 положений, предающий анафеме взгляды аверроистов. В 1277 г. был обнародован эдикт уже из 219 положений. Вскоре Сигер Брабантский был отправлен под следствие инквизиции и погиб при неясных обстоятельствах; Боэций Дакийский бежал из Парижа. Почти все сочинения этих философов были сожжены. Некоторые пункты эдикта 1277 года были направлены, впрочем, против Фомы Аквинского.

Хотя эдикт был направлен прежде всего против претензий рационального познания на независимость от религии, отчасти он имел и положительные последствия, поскольку в конце XIII века учение Аристотеля начинало становиться тормозом научного прогресса. Впрочем, всерьёз поколебать доминирующее положение аристотелизма в натурфилософии ему не удалось.

XIII век отмечен также заметными успехами в конкретных науках: математике (Фибоначчи), статике (Иордан Неморарий), оптике (Роджер Бэкон, Вителло, Дитер Фрейбургский, Джон Пекхам), астрономии (Гильом де Сен-Клу). Важным событием в науке XIII века была разработка Альфонсовых таблиц движения планет, служивших основным астрономическим справочником вплоть до XVII века.

Поздняя схоластика (XIV век)

См. также: Теория импетуса и Оксфордские калькуляторы

Вершиной философско-богословских споров средневековья стало творчество Уильяма Оккама (ок. 1285—1349). Основой его учения была мысль о всемогущества Господа, ограниченным только невзможностью сотворения логически противоречивых вещей. Таким образом, всё логически возможное может существовать в действительности. Отсюда следовало два важнейших следствия. Первое касалось взаимоотношения разума и веры. Раз порядок природы полностью зависит от божественного произвола, то его изучение ничего не может сказать о Боге, в том числе установить сам факт его существования. Это означало, в свою очередь, полное размежевание философии с богословием: как философия не могла дать ничего богословию, так и богословие ничего не могло дать философии. Хотя с богословской точки зрения мир полностью зависел от Бога, с философской точки зрения в учении Оккама мир от Бога полностью свободен.

Второй вывод касался натурфилософии как таковой. Особенностью философии предшествующего периода была вера в то, что весь порядок мироздания может быть логически выведен из небольшого числа постулатов; результатом такого исследования считалось учение Аристотеля. Оккам в значительной мере обесценил это представление: Бог, ввиду своего всемогущества, мог создавать Вселенную на основании каких угодно принципов. Отсюда следовало, что человеку, который действительно желает разобраться в устройстве мироздания, ничего не остается кроме как наблюдать за природой и ставить опыты. По этой причине некоторые современные философы полагают, что учение Оккама положило начало экспериментальному методу в естественных науках. Ближайшие последователи Оккама (в их числе схоласты из Парижского университета Жан Буридан, Альберт Саксонский, Николай Орем, Николай из Отрекура), впрочем, экспериментированием как таковым не занимались, но зато уделяли большое внимание разработкой новых натурфилософских идей, выходящих за рамки учения Аристотеля — которое уже не могло считаться логически неизбежным фундаментом науки.

Во многих случаях новые натурфилософские идеи схоластов XIV века были «хорошо забытым старым», поскольку они рассматривались ещё в античности:

• Представление о существовании множественных миров, аналогичных нашему (Буридан, Орем);
• Гипотеза о вращении Земли вокруг оси (Буридан, Орем);
• Представление о движении тел под действием вложенной силы — импетуса (Буридан, Орем, Альберт Саксонский);
• Представление о существовании безграничного пустого пространства за пределами мира (Роберт Холкот, Жан де Рипа, Томас Брадвардин, Николай Орем);
• Атомизм (Николай из Отрекура).

Больше всего повезло наименее радикальной из этих идей — теории импетуса, как согласующейся по духу с аристотелевской динамикой. Co временем она получила довольно широкое распространение среди схоластов. Остальные же гипотезы так и остались мысленными экспериментами: каким мог бы быть мир, если бы он не был аристотелевским. Считалось, что Бог, если бы захотел, мог бы сотворить мир иначе, но в действительности Он сотворил его именно так, как описывается в учении Аристотеля.

Важнейшим достижением науки XIV века была попытка математизации натурфилософии, предпринятая Оксфордскими калькуляторами — группой английских философов, связанных с Оксфордским университетом (Томас Брадвардин, Уильям Хейтсбери, Ричард Суайнсхед, Джон Дамблтон). Фактически они положили начало кинематике. Они ввели понятия равномерного и равноускоренного движения, сформулировали теорему, согласно которой путь, проходимый телом за некоторое время при равнопеременном движении, равен пути, проходимому телом за то же время при равномерном движении со скоростью, равной среднему арифметическому максимального и минимального значений скорости в равнопеременном движении. Идеи Оксфордских калькуляторов получили своё развитие в работах Николая Орема и Джованни ди Казали, которые впервые представили графический анализ движения тел с переменной скоростью. Однако работы этих учёных не были применены к реальному движению земных тел и остались в области чистой абстракции.

Существенным шагом в сторону методологии, характерной для современной науки, явился отказ от аристотелевской теории причинности у Оккама и Буридана. Они отрицали существование аристотелевской конечной причины (энтелехии) и полагали, что для объяснения явлений природы достаточно поиска эффективных причин. Следствием отрицания конечной причинности был интерес, с которым Оккам отнёсся к взглядам Эмпедокла об эволюции органического мира. Для ряда натурфилософов этой эпохи (Буридана, Орема, Альберта Саксонского и других) характерен натуралистический подход: они полагали, что при объяснении какого-либо явления природы следует избегать предположения о непосредственном вмешательстве Бога. Примером использования такого подхода является объяснение Буриданом пепельного света Луны, попытки объяснения геологических процессов Буриданом и Альбертом Саксонским несовпадением центра тяжести твердой земли и воды.

Однако в целом натурфилософия XIV века оставалась в рамках аристотелевской парадигмы. Примером могут служить постоянные бесплодные споры о природе движения, которые вели схоласты (Оккам, Буридан, Альберт Саксонский): является ли движение «текущей формой» или «потоком формы». Другой пример — дискуссии о возможности одушевлённости небес и о природе интеллигенций, отвечавших за движение небесных сфер. Само существование небесных сфер даже не было поставлено под сомнение. B 1341 году преподаватели «свободных искусств» в Парижском университете были вынуждены давать клятву преподавать студентам учение Аристотеля и его комментатора Аверроэса, за исключением тех случаев, когда это противоречит Писанию.

Эпоха Возрождения

См. также: Философия Возрождения

Возрождение интереса к античной натурфилософии

Единственным философом античности, изучаемым в средние века, был Аристотель. Влияние Аристотеля по-прежнему было сильным на протяжении всей эпохи Возрождения. Видными их защитниками на рубеже XV/XVI веков были Пьетро Помпонацци и Алессандро Акиллини. Вместе с тем, во времена Возрождения европейцы открыли для себя и другие философские школы древности, что не могло не оказать влияния на развитие натурфилософии и науки.

Натурфилософские взгляды Платонa были известны по диалогу Тимей, частично переведённым на латынь ещё Халкидием в первой половине IV века н.э. Хотя В XII веке Платон оказал определённое влияние на философов Шартрской школы, во времена средней и высокой схоластики он был практически полностью вытеснен Аристотелем. В начале Ренессанса взгляды Платона снова оказались востребованными. Ведущую роль в возрождении интереса к Платону сыграл византийский мыслитель Георгий Гемист Плифон (ок. 1360—1452), а позднее Марсилио Фичино (1433-1499) во Флоренции. Фичино перевёл на латынь все сочинения Платона и написал трактат «Платоновское богословие о бессмертии души», значительная часть которого посвящена изложению натурфилософских взглядов Платона — правда, в сочетании с идеями неоплатоников и герметистов.

В 1417 году итальянский гуманист Поджо Браччолини случайно обнаружил рукопись поэмы Лукреция «О природе вещей», посвящённой изложению натурфилософских взглядов Эпикура. Различные издания этой поэмы появились в 1473, 1500, 1515 и 1563 годах. По этой поэме ренессансные философы изучали античный атомизм.

Этические взгляды стоиков, известные через Цицерона и Сенеку, получили некоторую известность ещё во время итальянского Проторенессанса, и в XVI веке получили широкое распространение среди гуманистов. Вместе с этикой стоиков возрождался интерес и к их натурфилософским взглядам. Отдельные натурфилософские и космологические идеи стоиков заимствовали такие мыслители позднего Ренессанса, как Яков Циглер и Кристоф Ротман в Германии, Жан Пена во Франции, Тихо Браге в Дании. Идея стоиков о материальном единстве Земли и неба сыграла большую роль в крушении влияния аристотелевской космологии в следующем, XVII столетии.

Широкое распространение в эпоху Возрождения получили и различные магические концепции вместе с содержавшимися в них натурфилософскими идеями, в частности, герметизм и каббала (Пико делла Мирандола, Парацельс, Агриппа Неттесгеймский).

Раннее Возрождение (XV век)

Выдающимся натурфилософом раннего Возрождения был Николай Кузанский. Хотя у него сохраняются многие элементы средневековой космологии (в том числе вера в существование небесных сфер, включая внешнюю из них — сферу неподвижных звёзд), в целом его космология носит новаторский характер. Небесные «сферы» не являются абсолютно круглыми, их вращение не является равномерным, оси вращения не занимают фиксированного положения в пространстве. Вследствие этого у мира нет абсолютного центра и чёткой границы (вероятно, именно в этом смысле нужно понимать тезис Кузанца о безграничности Вселенной). Кузанец предполагал материальное единство Вселенной и считал Землю одной из планет, также совершающей движение; небесные тела населены, как и наша Земля, причём житель любого тела во Вселенной с равным основанием может считать себя неподвижным.

В предположении о тождественности материи неба и Земли ему следовал Леонардо да Винчи, который пытался подкрепить свои идеи наблюдениями над небесными телами. Леонардо правильно объяснил причину пепельного света Луны. Он заключил, что Земля такое же тело, как и Луна. В области механики Леонардо был сторонником теории импетуса, о которой он узнал, скорее всего, из сочинений Альберта Саксонского. Землю он считал живым существом, у которого суша является плотью, водные потоки — кровью, приливы и отливы — биениями пульса.

Новые космологические теории XVI века

Первая половина XVI века отмечена появлением новой, гелиоцентрической системы мира Николая Коперника. В центр мира Коперник поместил Солнце, вокруг которого вращались планеты (в числе которых и Земля, совершавшая к тому же ещё и вращение вокруг оси). Коперник осознавал, что его теория противоречит основным положениям натурфилософии Аристотеля, но он надеялся, что для их согласования в последнюю достаточно будет внести только небольшие изменения. В частности, он предположил, что тяготением обладает не только Земля, а все небесные тела.

Развивая идеи Коперника, английский астроном Томас Диггес предположил, что звёзды располагаются во Вселенной не на одной сфере, а на различных расстояниях от Земли до бесконечности. По его мнению, «сфера» неподвижных звёзд есть «Дворец величайшего Бога, пристанище избранных, обиталище небесных ангелов». Следующий шаг сделал Джордано Бруно, выдвинувший концепцию бесконечной, качественно однородной Вселенной и звёзд как далёких солнц (см. ниже).

По-видимому, Коперник по прежнему считал, что планеты переносятся в своём движении небесными сферами. Однако некоторые небесные явления, наблюдавшиеся во второй половине XVI века (Новая звезда 1572 года, комета 1577 года) заставили астрономов отказаться от этой догмы. Измеряя горизонтальный параллакс этих небесных тел, датский астроном Тихо Браге сделал вывод, что Новые звезды и кометы располагаются не в непосредственной близости от Земли (как полагал Аристотель), но дальше Луны. Отсюда следовали революционные выводы для космологии и всей натуральной философии: твёрдые небесные сферы не существуют, материя небес так же подвержена изменениям, как и материя Земли.

Однако Тихо Браге не согласился с гелиоцентрической системой мира. В противовес Копернику он выдвинул свою собственную, гео-гелиоцентрическую систему мира, в которой Земля неподвижно находится в центре мира, вокруг неё обращаются звёзды, Луна и Солнце, но все планеты обращаются вокруг Солнца. Система мира Тихо Браге стала главным конкурентом системы Коперника в следующем, XVII столетии.

• Системы мира эпохи Возрождения (иллюстрации из сочинения Иоганна Преториуса)
• Fotothek df tg 0005490 Astronomie ^ Astrologie ^ Zodiak ^ Sternbild ^ Tierkreiszeichen ^ Karte ^ Spielk.jpg

  Геоцентрическая система мира: Солнце и планеты обращаются вокруг Земли
• Fotothek df tg 0005496 Astronomie ^ Astrologie ^ Zodiak ^ Sternbild ^ Tierkreiszeichen ^ Karte ^ Spielk.jpg

  Ограниченная гео-гелиоцентрическая система мира: Марс, Юпитер, Сатурн обращаются вокруг Земли, Меркурий и Венера обращаются вокруг Солнца, Солнце обращается вокруг Земли
• Fotothek df tg 0005497 Astronomie ^ Astrologie ^ Zodiak ^ Sternbild ^ Tierkreiszeichen ^ Karte ^ Spielk.jpg

  Гео-гелиоцентрическая система мира: все планеты обращаются вокруг Солнца, Солнце обращается вокруг Земли
• Fotothek df tg 0005499 Astronomie ^ Astrologie ^ Zodiak ^ Sternbild ^ Tierkreiszeichen ^ Karte ^ Spielk.jpg

  Гелиоцентрическая система мира: все планеты обращаются вокруг Солнца, Луна обращается вокруг Земли

Итальянская натурфилософия позднего Возрождения

См. также: Космология Джордано Бруно

Своеобразным явлением в мысли XVI — начала XVII веков была итальянская натурфилософия, представленная именами Бернардино Телезио (1509—1588), Франческо Патрици (1529—1597), Джордано Бруно (1548—1600), Томмазо Кампанелла (1568—1639). Идеи этих философов были развитием принципов неоплатонизма. Содержащиеся у них взгляды об одушевлённости природы (ранее получившие выражение у Леонардо да Винчи, Фичино и др.) на пороге научной революции постепенно становились архаическими; вместе с тем, большое значение для развития науки имеет проделанный ими глубокий философский анализ пространства, в значительной мере подготовивший ньютоновскую идею абсолютного пространства. Большой заслугой итальянских натурфилософов является систематическая критика физики Аристотеля.

В сочинении О природе согласно её собственным началам Бернардино Телезио утверждает, что вся природа состоит из одной и той же материи и является ареной действия двух сил, холода и тепла. Тепло лежит в основе жизни. Поскольку тепло внутренне присуще природе, вся материя в той или иной мере одушевлена. Телезио отрицает существование аристотелева пятого элемента (эфира). Таким образом, в его теории нет места особого элемента, из которого состоят небесные тела, однако сохраняется предположение о существовании небесных сфер.

Франческо Патрици в сочинении Новая философия Вселенной утверждает, что все тела состоят из четырех внутренних начал — пространства, света, тепла и потока. Пространство в натурфилософии Патрици однородно и бесконечно. За пределами материальной Вселенной оно описывается теми же законами геометрии, что и внутри, но заполнено не материальными телами, а особым сверхъестественным светом, исходящим непосредственно от бога. По мнению Патрици, Земля находится в центре мира и совершает вращательное движение вокруг своей оси. Предположение об осевом вращении Земли делает излишним существование сферы неподвижных звезд, совершающей полный оборот вокруг Земли за сутки. Патрици полагал, что планеты движутся самостоятельно, будучи гигантскими живыми существами, наделенными собственным интеллектом. Свет является активным началом природы, создающим различные вещи под действием исходящего от него тепла. Поток — это сама материя, находящаяся в состоянии вечного становления.

Джордано Бруно был одним из немногих мыслителей XVI века, полностью принявшим гелиоцентрическую систему мира. Однако он пошел значительно дальше Коперника. Он устранил небесные сферы и предположил бесконечность и однородность пространства, равномерно заполненного материей. Пространстве между телами не является абсолютно пустым, но заполнено всепроникающей средой — эфиром. В области механики он следовал теории импетуса, попытавшись дать с её помощью отсутствие отклонения падающих тел от вертикали на вращающейся Земле. По мнению Бруно, материя состоит из атомов; в отличие от атомов Эпикура, атомы Бруно не являются полностью материальными и инертными, но обладают определённой внутренней силой и жизнью, более напоминая монады Лейбница. Помимо Солнечной системы, существуют и другие системы, состоящие из центральных горячих тел (солнц) и обращающихся вокруг их холодных планет. С далёкими солнцами Бруно отождествлял звёзды. В натурфилософии Бруно небесные тела считались гигантскими живыми рационально мыслящими существами. Бруно не просто считал бесконечную Вселенную порождением всемогущего божества, но в некоторой степени проявлением самого бога.

Дальнейшее развитие натурфилософия итальянского Возрождения получила у Томмазо Кампанеллы уже в начале XVII века. По мнению Кампанеллы, все вещи причастны божественному единству и через него неразрывно связаны друг с другом. Проявлением этой «симпатической» связи вещей является естественная магия. В основе творения лежит единая мировая душа, которая связана с материальным миром посредством четырёх первоначал: пространства, теплоты, притяжения и отталкивания.

Научная революция (XVII век)

Эпоха Просвещения (XVIII век)

Законы Природы у французских просветителей представляют собой то, что сообразно с природой естественного права и что согласно с разумом — что может осчастливить, облагодетельствовать человечество; к ним они также добавляли собственные соображения, которые часто отождествляли с требованиями природы.

XIX и XX век

В конце XIX - начале XX века натурфилософию пытались возрождать В. Оствальд, X. Дриш, Т. Липпс и другие. В философии А. Уайтхеда и теории эмерджентной эволюции присутствуют элементы идеалистической натурфилософии.

Выдающиеся натурфилософы

Античность:

• Фалес Милетский
• Анаксимандр
• Анаксимен
• Пифагор
• Ксенофан
• Зенон Элейский
• Эмпедокл
• Анаксагор из Клазомен
• Левкипп
• Демокрит
• Филолай
• Аристотель
• Гераклид Понтийский
• Стратон
• Эпикур
• Зенон Китийский
• Хрисипп
• Посидоний
• Тит Лукреций Кар
• Прокл Диадох
• Иоанн Филопон

Византия:

• Михаил Пселл
• Симеон Сиф
• Иоанн Итал
• Георгий Пахимер
• Никифор Хумн
• Никифор Влеммид
• Феодор Метохит
• Никифор Григора

Исламское средневековье:

• Ал-Кинди
• Ар-Рази, Абу Бакр Мухаммад
• Аль-Фараби
• Авиценна
• ибн Туфайль
• ибн Баджжа
• Аль-Багдади, Абуль-Баракат
• Аверроэс
• Ат-Туси, Насир ад-Дин
• Ал-Кушчи

Иудейское средневековье:

• Авицеброн
• Маймонид
• Герсонид
• Хасдай Крескас

Европейское средневековье:

• Гильом из Конша
• Тьерри из Шартра
• Бернард Сильвестр
• Аделард из Бата
• Давид Динанский
• Сигер Брабантский
• Боэций Дакийский
• Фома Аквинский
• Альберт Великий
• Роберт Гроссетест
• Роджер Бэкон
• Томас Брадвардин
• Жан Буридан
• Альберт Саксонский
• Николай Орем
• Николай из Отрекура

Эпоха Возрождения:

• Леонардо да Винчи
• Джованни Пико делла Мирандола
• Бернардино Телезио
• Франческо Патрици
• Джордано Бруно
• Парацельс

Научная революция:

• Иоганн Кеплер
• Галилео Галилей
• Исаак Бекман
• Себастьян Бассо
• Пьер Гассенди
• Рене Декарт
• Отто фон Герике
• Роберт Гук
• Роберт Бойль
• Исаак Ньютон
• Николя Мальбранш

Эпоха Просвещения:

• Руджер Иосип Бошкович
• Пьер-Симон Лаплас
• Иммануил Кант
• Иоганн Генрих Ламберт
• Дени Дидро
• Поль Гольбах
• Жюльен Офре де Ламетри
• Клод Адриан Гельвеций
• Михаил Васильевич Ломоносов
• Леонард Эйлер

XIX век:

• Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг
• Иоганн Вольфганг фон Гёте
• Эрнст Генрих Геккель
• Джон Гершель
• Уильям Томсон
• Дмитрий Иванович Менделеев

XX век:

• Вильгельм Фридрих Оствальд
• Владимир Иванович Вернадский
• Николай Гартман
• Николай Онуфриевич Лосский
• Илья Романович Пригожин
• Альфред Норт Уайтхед

См. также

• Пантеизм
• Естествознание
• Панвитализм
• Натурализм (философия)
• История развития представлений о Вселенной
• Научная картина мира

Ссылки

• Еремеев В. Е. [www.synologia.ru/a/%D0%9C%D0%B5%D1%85%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B0 Физическая картина мира Китая] (рус.). Проверено 22 мая 2013. [www.webcitation.org/6GqJEYVYu Архивировано из первоисточника 24 мая 2013].
• Лупандин И. В. [www.krotov.info/lib_sec/12_l/lup/andin_00.html Лекции по истории натурфилософии] (рус.). Проверено 14 октября 2012. [www.webcitation.org/6BcdCzDKw Архивировано из первоисточника 23 октября 2012].
• Bodnar I. [plato.stanford.edu/entries/aristotle-natphil/ Aristotle's Natural Philosophy (Stanford Encyclopedia of Philosophy)] (англ.). Проверено 7 мая 2013. [www.webcitation.org/6GVqvFo76 Архивировано из первоисточника 10 мая 2013].
• Chatterjee A. [plato.stanford.edu/entries/naturalism-india/ Naturalism in Classical Indian Philosophy (Stanford Encyclopedia of Philosophy)] (англ.). Проверено 7 мая 2013. [www.webcitation.org/6GVqvhLyS Архивировано из первоисточника 10 мая 2013].
• Del Soldato E. [plato.stanford.edu/entries/natphil-ren/ Natural Philosophy in the Renaissance] (англ.). Проверено 4 мая 2015.
• Leclerc I. [www.religion-online.org/showarticle.asp?title=2432 The Necessity Today of the Philosophy of Nature] (англ.). [www.webcitation.org/6GVqw8rl1 Архивировано из первоисточника 10 мая 2013].
• McGinnis J. [plato.stanford.edu/entries/arabic-islamic-natural/ Arabic and Islamic Natural Philosophy and Natural Science (Stanford Encyclopedia of Philosophy)] (англ.). Проверено 7 мая 2013. [www.webcitation.org/6GVqwaHIb Архивировано из первоисточника 10 мая 2013].

Статьи по натурфилософии из различных энциклопедий:

• Огурцов A. П. [iph.ras.ru/elib/2010.html Натурфилософия (статья из Новой философской энциклопедии)] (рус.). Проверено 6 мая 2013. [www.webcitation.org/6GVquSwTX Архивировано из первоисточника 10 мая 2013].
• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/783/%D0%9D%D0%90%D0%A2%D0%A3%D0%A0%D0%A4%D0%98%D0%9B%D0%9E%D0%A1%D0%9E%D0%A4%D0%98%D0%AF Натурфилософия (несколько энциклопедических статей)] (рус.). Проверено 11 мая 2013.
• [www.terme.ru/dictionary/804/word/naturfilosofija из Советского философского словаря, 1974 г.] (рус.). Проверено 11 мая 2013. [www.webcitation.org/6GZCIuhR7 Архивировано из первоисточника 12 мая 2013].
• [www.terme.ru/dictionary/184/word/naturfilosofija из Философского энциклопедического словаря, ред.-сост. Е. Ф. Губский и др., 2003 г.] (рус.). Проверено 11 мая 2013. [www.webcitation.org/6GZCK9jw7 Архивировано из первоисточника 12 мая 2013].
• [www.terme.ru/dictionary/181/word/naturfilosofija из энциклопедии История Философии (А.Грицанов, Т.Румянцева, М.Можейко)] (рус.). Проверено 11 мая 2013. [www.webcitation.org/6GZCLC9bq Архивировано из первоисточника 12 мая 2013].

Литература

• Бур М., Иррлиц Г. Притязание разума. Из истории немецкой классической философии и литературы. — М.: Прогресс, 1978. — 322 с.
• Гаврюшин Н. К. [rudocs.exdat.com/docs/index-194264.html Византийская космология в XI веке] // Историко-астрономические исследования, вып. XVI. — М., 1983. — С. 325—338.
• Гаврюшин Н. К. [ru.convdocs.org/docs/index-31173.html Космологический трактат XV века как памятник древнерусского естествознания] // Памятники науки и техники. — М.: Наука, 1981. — С. 183—197.
• Гаврюшин Н. К. [krotov.info/acts/15/2/ponovlenie.htm «Поновления стихий» в древнерусской книжности] // Отечественная общественная мысль эпохи средневековья. Историко-философские очерки. — Киев: Наукова думка, 1988. — С. 206—214.
• Гайденко В. П., Смирнов Г. А. Западноевропейская наука в средние века: Общие принципы и учение о движении. — М.: Наука, 1989. — 352 с. — (Библиотека всемирной истории естествознания). — ISBN 5-02-007958-8.
• Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (XVII-XVII вв.). — М.: Наука, 1987.
• Гайденко П. П. История новоевропейской философии в её связи с наукой. — М.: Либроком, 2009.
• Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Становление и развитие первых научных программ. — М.: Либроком, 2010.
• Галушко В. Г. [cyberleninka.ru/article/n/antichnaya-filosofiya-i-logiko-terminologicheskaya-obuslovlennost-hristianskoy-filosofii Античная философия и логико-терминологическая обусловленность христианской философии] // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. — 2008. — Т. 11, № 72. — С. 25—37.
• Горфункель А. Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского возрождения. — М.: Мысль, 1977. — 360 с. — 8 000 экз.
• Горфункель А. Х. [www.runivers.ru/lib/book6227/142220/ Философия эпохи Возрождения: Учебное пособие]. — М.: Высшая школа, 1980. — 368 с.
• Жильсон Э. Философия в средние века. — М.: Культурная Революция, Республика, 2010.
• Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала XIX века. — М.: Наука, 1965.
• Капра Ф. Наука Леонардо. Мир глазами великого гения. — М.: София, 2011. — 383 с.
• Кауффельд А. [www.astro-cabinet.ru/library/IAI_11/Iai_Ogl.htm Защита Отто фон Герике системы Николая Коперника] // Историко-астрономические исследования, вып. XI. — М., 1972. — С. 221—236.
• Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. — М.: Прогресс, 1985.
• Койре А. От замкнутого мира к бесконечной вселенной. — М.: Серия: Сигма, 2001.
• Кузнецов Б. Г. История философии для физиков и математиков. — М.: УРСС, 2007.
• Кузнецов Б. Г. Эволюция картины мира. — М.: Издательство АН СССР, 1961 (2-е издание: УРСС, 2010). — 352 с. — (Из наследия мировой философской мысли: философия науки). — ISBN 978-5-397-01479-3.
• Кузнецов Б. Г. Развитие научной картины мира в физике XVII-XVIII вв. — М.: УРСС, 2010.
• Лебедев А. В. [iph.ras.ru/uplfile/histph/publ/lebedev_2009.pdf Избавляясь от досократиков] // Философия в диалоге культур: Материалы Всемирного дня философии. — М.: Прогресс-Традиция, 2010. — С. 177—183.
• Ле Гофф Ж. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/goff_zhak_le_intellektualy_v_srednie_veka/8-1-0-3505 Интеллектуалы в средние века]. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. — 160 с. — ISBN 5-288-03334-Х.
• Лупандин И. В.  Жан Буридан и его вклад в развитие астрономии // Историко-астрономические исследования. — 1989. — № 21. — С. 155—163.
• Огурцов А. П. [philosophy.ru/iphras/library/ogur_def.html Философия науки эпохи Просвещения]. — М.: Институт философии РАН, 1993. — 213 с.
• Пригожин И., Стенгерс И. [avtonom.org/old/lib/theory/prigozhin/order-chaos.htm Порядок из хаоса]. — М.: Прогресс, 1986.
• Рожанская М. М. Механика на средневековом Востоке. — Москва: Наука, 1976.
• Рожанский И. Д. Развитие естествознания в эпоху античности. Ранняя греческая наука о природе. — М.: Наука, 1979.
• Рожанский И. Д. [www.astro-cabinet.ru/library/Antnauka/Index.htm Античная наука]. — М.: Наука, 1980.
• Рожанский И. Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. — М.: Наука, 1988.
• Розенфельд Б. А., Рожанская М. М., Соколовская З. К. [www.astro-cabinet.ru/library/Biruni/Index.htm Абу-р-Райхан Ал-Бируни, 973—1048]. — М.: Наука, 1973.
• Соколов В. В. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/sokolov_v_v_srednevekovaja_filosofija/8-1-0-1269 Средневековая философия]. — М.: Высшая школа, 1979. — 448 с.
• Соколов В. В. [abuss.narod.ru/Biblio/sokolov.htm Европейская философия XV-XVII веков]. — М.: Высшая школа, 1984.
• Таннери П. Первые шаги древнегреческой науки. — СПб., 1902.
• Чанышев А. Н. Курс лекций по древней философии. — М.: Высшая школа, 1981.
• Чанышев А. Н. [runivers.ru/philosophy/lib/book6223/ Начало философии]. — М.: Изд-во МГУ, 1982.
• Шепли Х. Звёзды и люди. — М.: Издательство иностранной литературы, 1962.
• Шишков А. В. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_nauki/shishkov_srednevekovaja_intellektualnaja_kultura/51-1-0-129 Средневековая интеллектуальная культура]. — М.: Савин С. А., 2003.
• Юшкевич А. П. О проблеме математизации знания в средние века // Вопросы истории естествознания и техники. — 1990. — № 1. — С. 21-35.
• Barker P. [www.cairn.info/revue-d-histoire-des-sciences-2008-2-page-265.htm Stoic alternatives to Aristotelian cosmology: Pena, Rothmann and Brahe] // Revue d'histoire des sciences, T. 61, No 2. — 2008. — Vol. 61. — P. 265-286.
• Barker P., Goldstein B. R. [dx.doi.org/10.1111/j.1600-0498.1984.tb00765.x Is Seventeenth Century Physics Indebted to the Stoics?] // Centaurus. — 1984. — Vol. 27. — P. 148-164.
• Bydén B. [link.springer.com/referenceworkentry/10.1007/978-1-4020-9729-4_350 Natural Philosophy, Byzantine] // Encyclopedia of Medieval Philosophy, ed. by H. Lagerlund. — 2011. — P. 858-863.
• Gaukroger S. The Emergence of a Scientific Culture: Science and the Shaping of Modernity 1210-1685. — Oxford University Press, 2007.
• Graham D. W. Explaining the Cosmos: the Ionian Tradition of Scientific Philosophy. — Princeton, NJ: Princeton University Press, 2006.
• Granada M. A. [universitypublishingonline.org/cambridge/companions/chapter.jsf?bid=CBO9781139001663&cid=CBO9781139001663A019 New visions of the cosmos] // The Cambridge Companion to Renaissance Philosophy, edited by J. Hankins. — 2007. — P. 270-286.
• Grant E. God and Reason in the Middle Ages. — Cambridge University Press, 2001.
• Grant E. Planets, Stars, and Orbs: The Medieval Cosmos, 1200-1687. — Cambridge: Cambridge University Press, 2009.
• Grant E. A History of Natural Philosophy From the Ancient World to the XIX century. — New York: Cambridge University Press, 2007.
• Gregory A. Ancient Greek Cosmogony. — London: Duckworth, 2007.
• Harrison P. [epublications.bond.edu.au/hss_pubs/61 Voluntarism and Early Modern Science] // History of Science. — 2002. — Vol. 40. — P. 63-89.

• Hooykaas R. Religion and the Rise of Modern Science. — Edinburgh: Scottish Academic Press, 1972.
• Laird W. R., Roux S. (editors). Mechanics and Natural Philosophy before the Scientific Revolution. — Springer, 2008.
• Lindberg D. C. The Beginnings of Western Science: The European Scientific Tradition in Philosophical, Religious, and Institutional Context, Prehistory to A.D. 1450. — University of Chicago Press, 1992.
• Langermann T. [link.springer.com/referenceworkentry/10.1007/978-1-4020-9729-4_351 Natural Philosophy, Jewish] // Encyclopedia of Medieval Philosophy, ed. by H. Lagerlund. — 2011. — P. 863-867.
• Kaye S. M. Was there no evolutionary thought in the middle ages? The case of William of Ockham // British Journal for the History of Philosophy. — 2006. — Vol. 14(2). — P. 225-244.
• Montada J. P. [link.springer.com/referenceworkentry/10.1007/978-1-4020-9729-4_349 Natural Philosophy, Arabic] // Encyclopedia of Medieval Philosophy, ed. by H. Lagerlund. — 2011. — P. 849-858.
• Numbers R. L. Science without God: Natural Laws and Christian Beliefs // When Science and Christianity Meet, edited by David C. Lindberg, Ronald L. Numbers. — University of Chicago Press, 2003. — P. 267.
• Ragep F. J. Freeing astronomy from philosophy: an aspect of islamic influence on science // Osiris, 2nd Series. — 2001. — Vol. 16. — P. 49—64 & 66—71.
• Russo L. The forgotten revolution: how science was born in 300 BC and why it had to be reborn. — Berlin.: Springer, 2004.
• Saliba G. Arabic Planetary Theories after the Eleventh Century AD // in: Encyclopedia of the History of Arabic Science. — London: Routledge, 1996. — P. 58—127.
• Stiefel T. [www.jstor.org/stable/231312 The Heresy of Science: A Twelfth-Century Conceptual Revolution] // Isis. — 1977. — Vol. 68. — P. 347-362.
• Sylla E. D. Natural philosophy, medieval // Routledge Encyclopedia of Philosophy, ed. by E. Craig. — 1998.
• Thijssen J. [link.springer.com/referenceworkentry/10.1007%2F978-1-4020-9729-4_348 Natural Philosophy] // Encyclopedia of Medieval Philosophy, ed. by H. Lagerlund. — 2011. — P. 839-849.

Отрывок, характеризующий Натурфилософия

Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.