Философская дискуссия 1947 года

Филосо́фская диску́ссия 1947 го́да (январь, июнь 1947 г.) — публичная научная дискуссия общесоюзного масштаба в советской философии.

История

Философию развивали революционеры и учёные. Что же касается наших философов-профессионалов, заполняющих институты философии и философские кафедры учебных заведений, партийных школ, то никто из них за тридцать лет советской власти и торжества марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мысли, которая вошла бы в сокровищницу марксистско-ленинской философии. Более того, никто из наших философов-профессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила бы какую-либо конкретную область знания. Это в равной степени относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову, Максимову и Кедрову и всем остальным.

— Ю. А. Жданов, сентябрь 1949 года

• В мае 1944 года решением ЦК партии был осуждён третий том «Истории философии» (ред.: Г. Ф. Александров, Б. Э. Быховский, М. Б. Митин, П. Ф. Юдин), как содержащий грубые ошибки в оценке немецкой классической философии. С книги снята присуждённая ранее Сталинская премия.
• В самом начале 1946 г. вышла книга начальника Управления пропаганды и агитации ЦК партии Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии».
• В ноябре 1946 года Г. Ф. Александрову присуждена Сталинская премия за учебник «История западноевропейской философии».

Работа Г. Ф. Александрова по марксистской философии стоит на весьма высоком научно-исследовательском уровне.

— П. Н. Поспелов, 26 ноября 1946 года

• 18 ноября 1946 года профессор З. Я. Белецкий обратился с письмом к И. В. Сталину, где критиковал содержание учебника, в частности указывал, что в книге не учитываются решения ЦК партии 1944 года по третьему тому «Истории философии».

  Позиция Белецкого была жесткой и последовательной. Он отвергал философию как науку о «чистом познании, чистой истине, благе, добре и т. д.— ...философия при таком представлении изображается как самостоятельный процесс, где формируются общие законы мира и познания», а история философии «начинает излагаться... как чистая филиация идей... Такое изложение истории философии доставляет автору наслаждение. Он погружается в сферу чистой мысли и конструирует там мир». «Марксистский подход,— пишет Белецкий,— требует умения понять (философскую фразу.— Авт.) как идеологию определенного общества, класса, государства... Только при таком изложении история философии приобретает смысл и перестает быть сборником философских терминов, она предстает как наука партийная»

• 30 ноября 1946 года Г. Ф. Александров избран действительным членом АН СССР.
• В декабре 1946 года в адрес книги последовали серьёзные критические замечания И. В. Сталина «о существенных, крупных недостатках и ошибках в освещении истории философии» .
• В конце 1946 года ЦК партии предложил подвергнуть «Историю западноевропейской философии» обсуждению.
• В январе 1947 года по указанию Г. Ф. Александрова его заместителями М. Т. Иовчуком и П. Н. Федосеевым было организовано обсуждение в Институте философии АН СССР. В президиуме заседания присутствовал А. Н. Поскрёбышев.
• В апреле 1947 года ЦК партии признало организацию проведённой дискуссии и способ подведения её итогов неудовлетворительными, и назначило повторную дискуссию, поручив её организацию и проведение секретарю ЦК партии А. А. Жданову.

  Дискуссия в том виде, в каком она была проведена, оказалась бледной, куцей, неэффективной, а поэтому и не имела должных результатов. В связи с этим ЦК решил организовать новую дискуссию с тем, чтобы к этой дискуссии были привлечены не только работники из Москвы, но и работники из республик и крупных городов РСФСР (А. А. Жданов)

  .
• Дискуссия под руководством А. А. Жданова состоялась с 16 по 25 июня 1947 года. На дискуссии присутствовало около 500 человек, в том числе секретари ЦК партии А. А. Кузнецов и М. А. Суслов.

Причина отставания на философском фронте не связана ни с какими объективными условиями… Причины отставания на философском фронте надо искать в области субъективного.

— А. А. Жданов, 24 июня 1946 г.

• 17 сентября 1947 года начальником Управления пропаганды и агитации ЦК партии вместо Г. Ф. Александрова назначен М. А. Суслов. Первый заместитель Г. Ф. Александрова — П. Н. Федосеев также был отстранен и его пост занял Д. Т. Шепилов. Через пять дней Г. Ф. Александров получил должность директора Института философии АН СССР.

Реакция на дискуссию

• По мнению философа З.А. Каменского :

  Оценивая в целом теоретико-методологические идеи, выдвинутые в речи Жданова, следует сказать, что они сыграли глубоко реакционную роль в дальнейших судьбах советской истории философии как науки. Во-первых, докладчик, полностью утвердившись в старых, сформулированных до него догмах, ввел догмы дополнительные.
  К их числу следует отнести прежде всего три: о том, что философия становится наукой только со времени возникновения марксистской философии, об изменяемости предмета философии и об отпочковании от философии всех прочих наук. Все они были восприняты философской общественностью как основоположения для научной работы, как генеральные установки, которые следует реализовывать в преподавании философии, при написании статей и монографий.

• Результаты дискуссии обсуждались и в зарубежной прессе. 20 августа 1948 года «Вашингтон пост» назвала Г. Ф. Александрова «самым выдающимся советским философом» .

Ссылки

• Дискуссия по книге Г.Ф Александрова "История западноевропейской философии", 16—25 июня 1947 г. Стенографический отчет // Вопросы философии № 1 1946
• Есаков В. Д. [www.ihst.ru/projects/sohist/papers/vf/1993/2/83-106.pdf К истории философской дискуссии 1947 года] // Вопросы философии № 3 1993
• [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=757011 «Требуется утвердить один авторитет во всех областях»] // Журнал «Власть» № 717.
• Б. В. Бирюков, И. С. Верстин. [www.philos.msu.ru/vestnik/philos/art/2005/biryukov_verstin.htm Идеологические события сороковых годов прошлого столетия и проблема русского национального сознания]
• Г. С. Батыгин [www.healthmanagement.ru/win/faculty/sociology/batygin/chelovek-1993-2.rtf Эпизоды 40-х годов: Маневры на философском фронте] // «Человек» № 2 1993

Литература

• Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. [sites.google.com/site/bolshevistphilosophy/Home/tom-3/soderzanie/batygin-devatko2 Дело академика Г.Ф.Александрова. Эпизоды 40-х годов] // Человек,1993. № 1. С.134-146.
• Плимак Е.Г. "Надо основательно прочистить мозги": (К 50-летию философской дискуссии 1947 г.) // Вопросы философии. 1997. № 7. С. 10-20.
• Волынец А.Н. "Жданов" (глава "Философский съезд", С. 522-531). — Серия ЖЗЛ — М.: Молодая гвардия, 2013. ISBN 978-5-235-03633-8

Отрывок, характеризующий Философская дискуссия 1947 года

Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.