Философское учение Прокла Диадоха

Учение в целом

Как греческий неоплатоник, Прокл стремился обнаружить логическую и метафизическую структуру, в которой единство охватывает, но не душит разнообразие. Он предположил лежащее в основе универсума единство сущего и самого себя, Я, но стремился утверждать разнообразие мысли и существования. Это привело его к пониманию вещей как различных видов одного общего целого, каждая часть которого есть постигающая остальные, но своим собственным особенным, ограниченным способом. Есть последовательные уровни осознания, мысли и существования, которые выстраиваются от уровня обычного опыта, где мы постоянно сталкиваемся с мимолётным пониманием столь же мимолётного мира, до того последнего уровня, где мы созерцаем первоначала и полное целое неразличённым, сверхинтуицией. Рассудок, которому помогает воображение, поднимает нас к тому высшему состоянию, которое есть сразу же и основание религиозных и этических ценностей.

Прокл интересовался интегрированным пониманием природы вещей. Задающие вопросы о том, как и что именно мы знаем, наши восприятия и верования вызывают вопросы вида: каково начало познания? Какова природа ума? Вещей, которые мы мыслим и чувствуем? Сущего? Для Прокла даже вопросы о добродетели, моральном суждении и действии, Боге, вере и спасении — все разъясняются через отнесение их к вопросам об их началах и природе. Никакой предмет не избежал его внимания, включая в себя интерпретацию поэтических трудов, где Прокл рассматривал язык как посредника для более глубоких истин. Философское исследование приводит к вопрошанию, какой именно порядок сущего лежит в основании вещей, в области ли ума, ценностей, науки или литературы.

Система Прокла сложна, и он использует очень технические термины (большинство из которых имеют корни в трудах Платона, Аристотеля и Плотина). Существуют различные комплексные концепции о нашей среде и о наших я, не потому что люди необходимо имеют яркие мечты, но потому что сама по по себе реальность сложна. Наличие в нас проблеска знания означает некоторое единство между нашим умом и объектами мысли. Кроме того, единство существенно для тождества вещей, и без этого они были бы немыслимыми, и концептуально нереальными. 'Единое' есть изначальный абсолют, и оно фундаментально для интеллигибельности и существования. Мыслитель, мысли и сущие есть нечто одно. Вещи не разъединены, но распределены по уровням постоянно увеличивающегося единства. Следовательно, вопросы о различных видах бытия, познании, благе и т. д., становятся вопросами об уровнях. Для неоплатоника понимание такой схемы вещей есть залог продвижения к благой жизни и достижения того, что со дней Платона восхваляли как цель человеческих стремлений, «истинное счастье» или eudaimonia.

Метафизика

Свою метафизическую позицию Прокл разделяет с неоплатониками. Он реалист в том плане, что принимает сущее, независимое от того, что мы, люди, думаем о нём. Но собственно сущее не есть физическое, потому что доступное пяти чувствам, является эпизодическим и иллюзорным. Вещи, которые существуют, доступны уму с условием, что такой ум и его идеи суть не только персональны, но и объективны, и универсальны (это можно проследить до пересмотра концепции ума у Аристотеля Александром Афродисийским).

В своём ответе на проблему единого/многого Прокл держится между постижением вещей как несоизмеримых и их неразличимого единства. Он использует правило смеси, сформулированное в теории материальных веществ у Анаксагора, но которое во времена Плотина было распространено на область ума и понятий: «Все находится во всем, используя способ, соответствующий каждому». Если вещи (мыслимые и материальные) в конечном счёте едины, то они не могут иметь чётких границ, различающих их, но должны пребывать в некотором смысле ‘все внутри всех’. Сходство и несходство заменяет строгое тождество и различие (Платоновская теология III 7 S и W, VI 347-50 Portus; утверждение Первооснов теологии 108). Это метафизическое основание объединяется с перебором логически возможных вариантов высказываний с x (то есть: x; x и не-x; не-x), и ведет к цепям 'посредников', которыми знаменит Прокл.

Триадическое развитие системы Прокла обусловлено принципом: «Любые два полярные (прямо противоположные; x и не-x тоже считаются противоположными) термина имеют один или более посредника, которые более или менее подобны каждому полюсу». Этот принцип можно представить также как частный случай более общего принципа: «термины или понятия, различающиеся в чём-то, должны быть в чём-то схожи». Из последней формулировки видно, что для полагания противоположных терминов необходимо существование чего-то общего между ними. Этот посредник будет являться универсалией, что делает неизбежным вопрос о его онтологическом статусе, то есть выводит нас на проблему универсалий.

Итак, для Прокла чтобы мыслить, нужно различать, а чтобы было что-то различное, должно быть что-то общее. Это восходит к платоновскому положению, что мышление состоит в различении и соединении. Презумпция наличия чего-то общего между любыми мыслимыми вещами ведёт к полной немыслимости Единого — первоначала системы Прокла (см. ниже), поскольку наличие общего с чем-то другим аспекта противоречило бы его абсолютному единству. Различие в мыслимости обусловливает различие в способах существования мыслимого и Единого: первое существует постольку, поскольку определено, а второе — постольку, поскольку его существование является условием возможности любой определённости. Хотя тройственные лейтмотивы появляются в подавляющем большинстве случаев (для примеров см. ниже о причастности), в действительности же можно вставить столько посредников, сколько потребуется (см. многозначные логики).

Однако Прокл не признаёт, что все, что можно мыслить, заслуживает места в реальности: только те мыслимые вещи, которые не зависят от единичного ума (Комментарий на Парменид Платона, строка 1054, 895-7), но могут стоять уже на своём собственном 'основании' (иначе говоря, основываться на своём собственном существовании, на своей собственной ипостаси). Задача философа состоит в том, чтобы обнаружить истинные подлинно сущие термины. Чтобы извлекать смысл из разнообразия, мы группируем вещи с общими характеристиками. Но это поднимает вопрос о статусе такой характеристики и о том, каково её отношение к группе и частям. Прокл различает три смысла 'целого', и признает все выводы из высказывания, что целое является суммой частей плюс причина его единства (см. также Аристотель, Метафизика 1041b, и, особенно, Платон, Теэтет 204-5). По существу целое есть монада, которая не может быть расчлененана: она есть ‘целое до частей' (утверждение Первооснов теологии 67-9). Типовой характеристикой для группы в её чистом состоянии является такое нерасчленимое целое. Она полагается как прототип, который определяет и охватывает все возможные частные формы этой группы. Много частей целого выражают прототип, но неравноценно, потому что они имеют его в различных состояниях (например, свет сам по себе, свет солнца, свет светлячка). Тогда атрибут может рассматриваться как ряд, возглавляемый своим собственным прототипом (например, монадой жизни), за которым следует множество разнообразных форм, где этот же атрибут обнаруживается (например, жизнь животного, жизнь растения). В Платоновской философии отношение 'Идеи' к её материальным единичным вещам часто описывалось как причастность, потому что каждая единичная вещь не может быть объявлена обладающей всей Идеей — см., например, Парменид Платона.

Для позднего неоплатоника причастность распространяется и на отношения между концептуальными объектами, таким образом Прокл говорит в общих чертах о том, что «участвует в» и о ему «причастном». Проблема «причастности» (каким образом Идея может делиться и тем не менее поддерживать свою целостность) решается в прокловской теореме о целом и части: целое в самом себе есть на самом деле отделённая (от низшего) вещь, которая освобождена от непосредственного распространения в части: она является «непричастным» — см. Первоначала теологии. Таким образом, мы достигаем триады «не допускающее причастности себе — допускающее причастность себе — причастное». Поскольку Прокл имеет дело с метафизическим порядком, где атрибут более совершен и реален, чем его субъект-подлежащее, он далее различает между подверженным причастности атрибутом, который завершён и овеществлён в самом себе ('самогипостазирующийся'), и подверженным причастности, который должен быть всегда в пределах причастного, чтобы исполнять причастность (такие атрибуты называются образ и след). Между полностью трансцендентным ('неподверженным причастности' или 'не допускающим причастности себе') атрибутом и полностью имманентным атрибутом (то есть атрибутом не только постигаемом нами, но зависящим в своём существовании от нашего мышления) находится самостоятельный имманентный атрибут. Этот посредник — основание точки зрения Прокла. Посредник указывает на объективные реальности (например, космические тела, определённые универсальные силы и свойства, духи) которые пребывают в пределах досягаемости нашего постижения, но независимы от нас.

Постоянное «истечение» от единства к множественности Прокл называет «исхождением» (эманация). Оно оставляет источник «пребывающим», неумаляемым. Вещь, которая «исходит», разбавляет характеристики источника и изменяется из-за условий, в которых она обнаруживается (например, Жизнь сама по по себе становится жизнью ума, или жизнью растений). Однако, то, что «нисходит» во множественность, никогда не разъединяет свою связь со своим первоначальным, чистым состоянием, иначе оно полностью потеряло бы своё определение (то есть, жизнь растения — все еще жизнь, а не часть растения). «Возвращение» — тенденция или движение восстановления потерянного чистого определения (которое «пребывает» неизменным). Пребывание, исхождение, возвращение не суть отдельные статические состояния, но три различимые момента единого динамического процесса; всё подвергается всем этим моментам, находясь в противоречивом положении с Единым. Эти три процесса применяются к каждой форме, свойству или объекту. Источник этой триады имеется уже у Плотина).

Уровни сущего

Вещи состоят из уровней качеств соответствующих степеней реальности. Различные степени — также модусы (состояния), потому что они изменяют любую форму, свойство или объект «способом, соответствующим каждому». (Это — философское основание для большого числа специфических обстоятельств в словаре Прокла и последующих неоплатоников). Степени связаны в широкие уровни (в дополнение к единству), типичные: реальное существование, жизнь, ум, душа, природность и тело. Каждый уровень имеет свою «неподверженную причастности монаду», за которой следует множество, которое подвергается причастности: например, Ум и умы. Движение от одного уровня к другому включает в себя «снижение» (hyphesis) или «возвышение» (anagoogee). Свойства накапливаются последовательно: реальное существование имеет единство, жизнь имеет реальное существование и единство, ум имеет жизнь, реальное существование, и единство, и т. д. Таким образом «возвышение» также является причиной некоторого аналитического возведения к первоначалам.

Прокл располагает уровни сущего по степеням совершенства (завершенности) и по степени общности (обе шкалы совпадают, так что более общее есть и более совершенное — Платоновская теология, III 20-6), по сути это инверсия Аристотелевской схемы ценностей. Душа превосходит тело, потому что она совершенствует его. Ум совершенствует душу, но также и является более общим, потому что даже животные имеют «след познания». Жизнь превосходит ум, потому что она является более общим понятием, большим по объему, и не может быть безжизненного ума. Существование, аналогично, выше, потому что даже неодушевлённые предметы имеют существование. Правило, которое выводится из теоремы целого/части Прокла: Чем ближе понятие к сущему, тем более общим оно является.

Единое, Благо и божественное

Самое большое единство, Единое, превосходит каждое возможное атрибутирование, положительное или отрицательное, и поэтому не может быть понято прямо. Оно превосходит само состояние существования, таким образом, Прокл называет его «не сущим» (Первоосновы теологии 138), то есть «до существующего». Это абсолютное метафизическое состояние совпадает с состоянием ценности, так как нерасчленённое единство — окончательное совершенство (завершённость), желаемое всеми. Единое тождествено Благу, и как высшее совершенство, ценность и причина, является Богом. Как полностью неподверженный причастности, Бог трансцендентен, непостижим и невыразим. Как единство, сущностное для всего, что существует, божественное сияние имманентно самому низшему материалу (см. Первоосновы теологии 145).

Однако, Прокл тщательно отличает собственно божественность от обожествления по причастности (например, от божественного тела). В собственном смысле божественны только Единое и 'самогипостазирующиеся' единства (см. рассуждение о генадах, данное ниже), и благодаря расширению смысла термина эти объекты предицируются такому единству (Первоосновы теологии 114). Непостижимое божество может быть приближено интеллектуально, через снятие атрибутирования (в христианском богословии это известно как апофатический путь к Богу), или по аналогии, заключая, на что Единое походит через свои собственные известные следствия. В конечном счёте люди могут достигать Единого, совмещая свою веру в него со своим собственным имманентным «единым» через магические и мистические действия (см. Халдейские Оракулы; Ямвлих).

Такая крайняя трансцендентность почти обречена на провал. Как Единое = Благо вообще могут соотноситься с сущим? Прокл отверг два Единых Ямвлиха (полностью трансцендентное и то, которое является причиной иного). Тем не менее две основных проблемы—Как сущее произведено от предсущего? Как разнообразие является результатом абсолютной простоты? — все еще не были решены. Отвечая на первую проблему, Прокл подчеркивает гипостазируемые начала: Предел и Беспредельное (и Провидение). В ответе на вторую проблему он различает множественность «единых», генад. Единое, по существу, есть предел, ведь нет ничего иного, кроме него. Это означает, что Единое не имеет никакой границы, наложенной на него: оно беспредельно в потенции. Предел и Беспредельное становятся отправными точками цепи причинности, которая производит уровни сущего. Предел поставляет определение и дискретность, а Беспредельное — «переполняющуюся» способность существовать в непрерывности.

Третий фактор — провиденциальная деятельность Единого, которое достигает самого низа, индивидуальных сущих и совершенствует их благодаря единству. Кроме того, если Единое — прототип единства, то оно должно быть главой многих подверженных причастности «единых», генад. Генада тогда — единство в ядре каждого существующего, и имеется столь же много генад, как и вещей, которые существуют. Собственно генады появляются в Пределе, Беспредельном и Провидении, и поэтому приносят семена различения в корень индивидуального разнообразия вещей. Прокл выделяет далее «самогипостазирующиеся генады» (то есть те единства, которые характерны для мышления без чувственного восприятия), которые относятся к вневременным или вечным объектам, это вид, которому поклоняются как богам разнообразные религии. Простые (не самогипостазирующиеся) генады суть генады, имманентные людям, животным, растениям, минералам, и так далее.

Мыслимые сущности и душа

Самый высокий уровень, которого мысль только может достигнуть — реальное существование, или чистое существование, первая категория мыслимых сущностей. Это — объект мысли (noeeton) (Единое — вне мысли). Здесь содержание Единого приобретает свой первый уровень проявления, в том, что оно становятся на самом деле существующим и доступным для созерцания. Прокл рассматривает объект мысли как место для универсального образца, «парадигмы» (Платон, Тимей 31a) и как место для вечности. Затем он находит средний интеллигибельный уровень, соответствующий чистой Жизни, до того как она воплощена в живых существах. Жизнь означает способность умножать содержание целого.

На последнем интеллигибельном уровне, мыслящем (noeron), пребывает Ум сам по себе. Отсюда и выше мы понимаем вещи непосредственно, как бы интуитивно. Сущность Ума — «чистое мышление», содержание Ума становится различённым благодаря могуществу Ума, отождествленного с Реей (Кратил 402) и «Богиней» Халдейских Оракулов. Активное действие Ума приводит к творческой концепции вещей (poieetikon) (Платон, Тимей 28c; Аристотель, О душе 430a12).

Творческий Ум есть Бог Демиург (Платон, Тимей 29d-30c), тот, кто дает определённую форму физическому миру. Творец отличен от Единого, что явно контрастирует с христианской доктриной. Ум имеет два полярных созерцания: одно созерцает мыслимые сущности высшего и имеет интеллектуальные идеи и формы; другое вовлекается в создание времени, души и физических вещей обычного опыта.

Душа — то, что делает тело живым, и является сущностью между на самом деле существующим и становящимся (Комментарий на Тимей Платона III 254.13-17). В Платоновской традиции душа колеблется между двумя областями: одна интеллигибельна и за пределами времени; другая является физической и ограничивается телом, пространством и временем. Прокл, таким образом, определяет сущность души как вневременную, но её деятельность — как действие во времени, потому что она не может реализовать все своё содержание сразу же, но должна развернуть его на преходящее время. Он выделяет «неподверженную причастности монаду» души, которая находится «выше (физического) мира» (hyperkosmios) и не связана ни с каким телом. Традиционная платоновская мировая душа (та, что движет космос способом, измеряемым наукой), хотя и является чем-то уникальным, теперь становится подверженной причастности душой, тело которой — вся материальная вселенная.

Тело, материя и Единое

Характеристические качества тела преподносятся как его природа (physis). В живых существах природа — инстинктивный, неразумный аспект жизни, который неотделим от функций тела. Природа может отличаться от собственно души (которая является целеустремлённой и отдельной от тела) и от чистого тела (которое пассивно само по себе). Однако такие дистинкции не всегда нужны и поэтому природа часто группируется с душой или телом. «Неподверженная причастности» Природа парадоксальна (Как она может быть отдельной от тела?), что объясняет, почему Прокл явно не атрибутирует ей «генады, которые имеются выше и в (физическом) мире» (Платоновская теология VI). Природа имеет Необходимость, которая определяет физическое поведение. В самом деле, деятельность Природы создает тела непосредственно, и кажется, является монадическим источником тела; не существует неподверженного причастности тела. Тело, рассмотренное в самом себе — последнее из вещей, которые в некотором смысле существуют. Оно полностью инертно.

Живые существа двигаются из-за их витальности, а неодушевлённые — согласно их природе. Для Прокла чистое тело — количество определённой формы с трехмерной протяжённостью. Материя, с другой стороны, не есть даже определенное существо, а возможность для чего-либо быть тем, что оно есть. В низшем конце метафизической шкалы объекты становятся постепенно всё менее и менее сложными: живые существа без проблеска ума (растения), неодушевлённые, которые испытывают недостаток в жизни, и материя, которая испытывает недостаток даже в определённом сущем. То есть чем более общей и совершенной является причина, тем далее она простирает своё могущество.

На низших уровнях, вещи получают атрибуты исключительно более общего вида, не общие и особенные. Состав из свойств с максимальным их числом в ряду достигается на уровне явлений, который населяют люди. Начиная с него и вниз число частных свойств постепенно уменьшается. Таким образом, мы достигаем простоты двумя различными способами: в высшем смысле таково Единое; в низшем — материя.

По Проклу материя получает непрерывное, универсальное могущество и является непосредственным результатом распространения Единого на Беспредельное (в отличие от деления Плотином материи на интеллигибельную материю и чувственную материю). Материя обладает известной степенью блага и ценности. Как и Единое, она является самой неясной и бесформенной: Единое является первичным по отношению к интеллигибельному определению, и материя вне его досягаемости. Это не означает, что Прокл полагал материальные объекты кратчайшим расстоянием до Единого. «Возвращение» к Единому — «возвышение» через уровни сущего в максимальном смысле, с более совершенными свойствами.

Зло

Прокл полностью отвергает существование зла как чего-то абсолютного. Он не обнаруживает его на любом из уровней сущего, и даже в материи, которая «является некоторым образом благой». Всё, включая в себя материю, имеет свои корни в Едином, которое есть Благо.

Если бы был источник для зла (Плутарх обвинял в этом злую мировую душу, гностики — Демиурга, и христиане — дьявола), тогда зло должно быть «вне даже полной нехватки существования … далее, чем ничтожность несуществования» (Комментарий на Тимей I 374. 14-17). То, что обычно описывается как зло, указывает на относительную слабость Блага: например, когда нечто неестественно, или когда оно является плохим для осуществления своей цели или несовершенным в некотором аспекте (I 375, 381); в человеческих действиях зло имеет место, когда преступники неосведомлены о том, что является наилучшим, и имеют слабый ум и душу (О Зле 50, 40-6).

Так как зло — паразитарное и фиктивное существование (parhypostasis) (Платоновская теология I 84-5), то единственный реальный открытый выбор — преследование Блага. Это Благо мы не в состоянии достигнуть из-за невежества, несоответствия Благу средств достижения, эгоистичных страстей и других ограничений. Свобода действия тогда первоначально означает быть свободным от таких препятствий, как запрещение или искажение внутренне присущего человеку желания преследовать Благо.

Психология

Psychee (душа) есть живая, мыслящая сущность, а человек есть существо, обладающее душой. 'Всё содержание сознания' — полезный перевод, когда душа противопоставляется совершенному 'уму' (nous), который стоит выше пристрастий души. Каждая душа может быть причиной спонтанного движения. Различие, главным образом, лежит в способе, каким движение вызывается и поддерживается с помощью ментальных способностей души.

Животная psychee проста. Она неразумна, и связана с чувственным восприятием и желаниями, хотя и имеет проблеск ума. Человеческая душа смешивает разумные и неразумные аспекты (не части, потому что сама по по себе душа неразделима). Таким образом, люди могут вести широкий диапазон жизней в зависимости от того, насколько они позволяют одному аспекту своей души управлять другим.

Отражая сложность своей конституции, человеческий ум/душа имеет много способностей или 'сил'. Неразумная сторона души имеет дело с внешними данными физического мира. С чувственным восприятием (aistheesis) душа получает чувственные качества материальных объектов через органы чувств. Разнообразные впечатления, «аффекты», в начале организуются в объединённое впечатление. Затем, с помощью её способности, формирующей мнение (doxa), душа формирует базовые веры от органов чувств и любые суждения об источнике этих чувственных впечатлений. Наконец, душа визуализирует вещи внутри себя, благодаря её способности, создающей изображения (phantasia).

Разумная сторона души имеет дело с излияниями от ума, когда использует свою самую высокую способность, называемую логосом (обоснование, определение и моделирование), индивидуальное сознание имеет доступ к «неистощимому источнику» идей и вдохновения. Но, будучи единичным, человеческое сознание признает их фрагментированными (не как мыслящие целостности). Душа имеет также свои собственные понятия: ‘psychee никогда не было чистой доской, но доской, которая всегда надписана и всегда пишет саму себя и надписана умом (Комментарий на Первую Книгу Начал Эвклида 16. 8-10). Понимание — результат ментальных дебатов между последовательными аргументами и утверждениями: то есть, оно есть результат 'дискурсивного' рассуждения. Чтобы сравнивать различные понятия, разумная душа, кажется, использует своё собственное воображение (phantasia), и рассматривает представления понятий как проекции на экране сознания, происходящие из внутренних и внешних источников. Через согласование представлений душа может пополнять или исправлять впечатления от чувств.

Душа и тело

Индивидуальная душа, будучи единичной, является неполной и несовершенной: она знает это и желает, чтобы другие вещи завершили её. Полупознание приносит ощущение дерзости (tolma), которая приводит в результате к полному нисхождению души в тело (в отличие от Плотина, который позволил части души пребывать не нисходящей). Однажды оказавшись в ‘устричной скорлупе’ тела, душа жаждет собственного завершения и объединения. Отсюда душа может быть поднята, ‘быть спасена’, тремя дополнительными способами, которым помогают соответствующие преподаватели и руководящие духи. С эротической любовью она стремится объединяться с высшей жизнью (как в Пире Платона). С философским созерцанием душа достигает мыслимых сущностей и размышляет о первоначалах. С теургией (см. также Халдейские Оракулы; Ямвлих) душа достигает высшей точки в скачке веры (pistis), который объединяет собственную 'генаду' души со всесовершенным Единым. Единичная душа, через незнание своего места, может, таким образом, низойти и подняться неограниченно через все уровни мысли и сущего (положение Первооснов теологии 206). Это 'путешествие' является онтологическим, когда оно включает в себя цикл рождения и смерти, и эпистемологический, когда сознание вовлечено в низкие или более высокие занятия в течение времени жизни. 'Тело', по Проклу, имеет несколько чувств. В самом простом случае тело — чистая космическая протяжённость, подобно тому, как это имеет место в случае тела неосязаемого света. Наделенное слоями качеств тело становится физическим телом нашего чувственного опыта. Когда душа нисходит в причастность, она приобретает ряд тел, называемых 'средствами передвижения' (ocһaemata). Каждая подверженная причастности душа имеет сначала тонкое, 'светящееся' тело-средство-передвижения (например, мировая душа имеет мировое пространчство). Однако, любая душа, которая нисходит далее в физическую область, приобретает дальнейшее средство передвижения, составленное из четырех элементов, огня, воздуха, воды, земли. Наконец, те, которые воплощаются на земле (например, люди) приобретают их единичное телесное тело. Таким образом, типы души соответствуют их степени причастности телу (что согласуется с общей метафизикой). Средства передвижения играли важную роль в религии. После смерти душа очищается, теряет свою неразумную природу и связанное с ней средство передвижения, состоящее из 4-х стихий. Она становится свободной для восхождения со своим светящимся средством передвижения. Так как сущность человеческой жизни пребывает в бессмертной душе, которая отделима от физического тела, то Прокл придерживается Пифагорейско-платоновской доктрины переселения душ (см. Платон; Пифагор; Пифагореизм). Однако, он не полагает, что душа может перевоплотиться назад в эволюционном масштабе к полному сознанию. Ссылки на перевоплощения людей в животных (Платон, Тимей 42b-c), для Прокла имеют смысл, если рассматриваются в психологическом отношении, не биологически: то есть, человек может вести жизнь волка (если он несправедлив) или осла (если ненасытен), но не может быть перевоплощён в актуального волка или осла.

Влияние

Через своих студентов (например, Аммония) и труды, Прокл повлиял на последующую греческую философию в её двух ведущих центрах, Афинах и Александрии, до конца античности в седьмом столетии. Его метафизическая система была адаптирована Псевдо-Дионисием Ареопагитом для христианской небесной иерархии. В свою очередь, это повлияло как на Византийских мыслителей (Максим Исповедник, Иоанн Дамаскин), так и на таковых из латинского Запада (см. Эриугена; Гроссетест). Исламские богословы десятого столетия, как, например, Ихван ал Сафа’, были вдохновлены эманациолизмом Прокла и теорией математических сущностей (см. также Неоплатонизм в исламской философии). Кроме того, арабские ученые произвели компиляцию его Первооснов теологии под именем Аристотеля (см. Теология Аристотеля). Фома Аквинский был первым, кто обнаружил, что Прокл был автором учений во всех этих трудах. Друг Аквинского Уильям Мёрбике сделал первые латинские переводы главных трудов Прокла. Новая волна прямого влияния Прокла происходит в Византии с одиннадцатого до пятнадцатого столетия, и в Ренессансном Европейском гуманизме, особенно у Марсилио Фичино и Николая Кузанского. Оттуда, философия Прокла и наука могут обнаружиться у Кеплера, Кембриджских Платоников (см. Кембриджский Платонизм), Спинозы, английских Романтиков и у различных философах идеализма, достигающего высшей точки у Гегеля (см. также Идеализм).

Труды Прокла

Прокл написал многочисленные комментарии к диалогам Платона, к Евклиду, сочинениям Аристотеля, Гомера, Гесиода, пояснения для студентов. Среди них:

• Первоосновы теологии перевод: Лосева А. Ф.
• На теологию Платона
• О десяти сомнениях касательно промысла
• О промысле, судьбе и о том, что в нас
• Об ипостасях зла
• Комментарии Прокла к отдельным платоновским диалогам (некоторые переведены на рус.)
• Комментарий на 1 кнугу «Начал» Евклида / Перевод двух введений Ю. А. Шичалина
• Элементы физики / перевод С. В. Месяц
• Обзор астрономических положений
• Эклоги из халдейской философии
• О жертвоприношении и магии

Этот список плохо согласуется с данным в Суда, pi,2473. Творчеству Прокла в сети посвящён проект Прокл Диадох

5. Современные исследования по философии Прокла

Gersh, S. (1973) Kineesis Akineetos; A Study of Spiritual Motion in the Philosophy of Proclus, Leiden: Brill.

Lloyd, A.C. (1967) Athenian and Alexandrian Neoplatonism’, in A.H. Armstrong (ed.) Cambridge History of Later Greek and Early Medieval Philosophy, Cambridge: Cambridge University Press, 302-25.

Lloyd, A.C. (1990) The Anatomy of Neoplatonism, Oxford: Clarendon Press. Saffrey, H.D. and Pepin, J. (eds) (1987) Proclus: lecteur et interprete des anciens , Paris: CNRS.

Siorvanes, L. (1996) Proclus: Neo-Platonic Philosophy and Science, Edinburgh: Edinburgh University Press and New Haven, CT: Yale University Press.

Ссылки

• А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Последние века. Книга II. М., 1988, стр. 23-336
• Routledge Encyclopedia of Philosophy. Article «Proclus».

Отрывок, характеризующий Философское учение Прокла Диадоха

– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…