Финикийское письмо

Финикийское письмо
Тип письма:	консонантное
Языки:	финикийский, иврит, моавитский, аммонитский, филистимский
Период:	ок. 1500 до н. э., постепенно эволюционировало в другие системы письма
Направление письма:	справа налево
Знаков:	22
Древнейший документ:	стела Меша
Происхождение:	неизвестно
Развилось в:	арамейское письмо, еврейский алфавит, греческий алфавит, малоазийские алфавиты, латинский алфавит, иберское письмо, ливийское письмо и т. д.
Родственные:	угаритское письмо, южноаравийское письмо
Диапазон Юникода:	U+10900 to U+1091F
ISO 15924:	Phnx

Финикийский алфавит (Unicode)
	Алеф 𐤀	Бет 𐤁	Гамл 𐤂	Делт 𐤃
Хе 𐤄	Вав 𐤅	Зен 𐤆	Хет 𐤇	Тет 𐤈	Йуд 𐤉
Каф 𐤊	Ламд 𐤋	Мем 𐤌	Нун 𐤍	Семк 𐤎	Аин 𐤏
Пе 𐤐	Цади 𐤑	Куф 𐤒	Рош 𐤓	Шин 𐤔	Тав 𐤕

Финики́йская пи́сьменность — одна из первых засвидетельствованных в истории человечества систем фонетического письма. Появилась около XV века до н. э. и стала родоначальницей большинства современных алфавитных и некоторых других систем письма.

Использовала консонантный принцип, то есть для записи слов использовались только согласные звуки, а значение гласных оставлялось на понимание читателя. Текст записывался справа налево.

История

Финикийское письмо является одной из первых алфавитных письменностей в мире, однако именно финикийская письменность дала начало нескольким ветвям алфавитных письменностей, и на сегодняшний день практически все алфавитные письменности мира (за исключением японской каны и, возможно, корейского письма) имеют корни именно в финикийском письме. Другие письменности, имеющие алфавитную структуру — древнеперсидская клинопись и мероитское письмо — не прижились.

Понятие об алфавите

Алфавитная письменность — это письменность, где один знак передаёт один звук, в отличие от логографического и идеографического письма, где каждый знак соответствует определённому понятию или морфеме. Слоговая письменность также не может считаться алфавитным письмом, так как каждый знак в силлабариях соответствует отдельному слогу, но не звуку.

Теории происхождения

Египетская теория

Согласно одной из самых распространённых теорий, алфавитное письмо зародилось в Египте. Эта теория была предложена Франсуа Ленорманом и изложена Эммануилом де Руже в 1874 году. Как правило, сторонники египетской теории делятся на три группы. Первая группа склоняется к теории, что алфавитное письмо происходит от иероглифического письма, сторонниками этой теории являлись Жан-Франсуа Шампольон, Франсуа Ленорман и другие учёные. Вторая группа учёных склоняется к версии о происхождении алфавитного письма из иератического письма, сторонниками этой версии являлись Исаак Тейлор, Пьер Монте и др. Третья теория, соответственно, предполагает происхождение алфавитного письма из демотического письма, однако эта теория неприемлема, так как алфавитное письмо появилось раньше демотического. Сторонником этой теории являлся Ганс Бауэр.

Однако египетская теория подвергается критике, так как при наличии столь большого числа различных форм знаков (более 700) совпадения с отдельными знаками финикийского письма неизбежны. Кроме того, следует отметить, что в египетском иероглифическом письме изначально употреблялись специальные знаки для односогласных и двусогласных частей слова, однако впоследствии односогласные знаки стали употребляться гораздо реже идеографических знаков, причём самостоятельно односогласные звуки практически никогда не употреблялись. Следует также отметить, что в алфавите для обозначения одного звука существует один знак, значение которого не меняется, в то время как в египетском письме один и тот же звук может быть обозначен различными знаками. Если бы алфавит действительно произошёл в Египте, то у египтян не было бы оснований на протяжении ещё нескольких столетий использовать гораздо более сложную иероглифическую письменность, и, спустя несколько столетий после изобретения алфавита, упрощать иероглифическую и иератическую письменности.

Синайская теория

В 1916 году Алан Гардинер и Курт Зете в ходе исследований по изучению древнесинайских надписей, открытых в 1904—1905 гг. Флиндерсом Питри (всего же сохранилось около 50 надписей, часть из которых были найдены в период между 1927 и 1935 годами) пришли к выводу, что синайская письменность является промежуточным звеном между египетской иероглификой и алфавитным письмом. Однако, в ходе дешифровки синайских надписей, более или менее уверенно можно говорить о дешифровке лишь одной надписи, отождествлении имени богини Ба‘алат (синайск. ). Тем не менее, разумных доказательств происхождения алфавита от синайского письма нет, а само синайское письмо разумнее рассматривать как один из древнейших опытов по созданию алфавитного письма.

Сам Гардинер так отзывался о дешифровке древнесинайского письма: «К сожалению, я не располагаю данными для чтения какого-либо другого слова, кроме имени Ба‘алат; поэтому дешифровка его остаётся неподдающейся проверке гипотезой».

Теория «недостающего звена»

Согласно теории «недостающего звена» дополняющей теорию Гардинера, промежуточное положение между синайской и северносемитской письменностью занимает письменность, названная древнеханаанейской, памятники которой были обнаружены в Палестине. Сохранилось одиннадцать памятников этой письменности, которые можно разделить на три группы:

Первая группа — найденный в 1929 году черепок из Гезера, найденная в 1937 году каменная пластина из Сихема и надпись на кинжале из Лахиша, найденного в 1934 году, однако надпись была обнаружена и опубликована лишь в 1937 году. Надписи данной группы датируются XVI веком до н. э.

Ко второй группе относят черепок из Телль эль-Хеси, обнаруженный в 1891 году и найденный в 1932 году горшок из Телль эль-‘Аджула. Также к этой либо к третьей группе можно отнести острак из Бейт-Шемеша, найденный в 1930 году. Надписи из этой группы датируются XIV веком до н. э.

К третьей группе относятся несколько надписей из Лахиша: надпись на кувшине, найденном в 1934 году, надпись на чаше, открытая годом позже, надпись на крышке курильницы, найденной в 1936 году и «Чаша из Лахиша № 2», найденная в 1934 году. Эти надписи датируются второй половиной XIII века до н. э. К этой группе также относится золотое кольцо из Мегиддо, которое нашедший его археолог П. Л. О. Гай датирует 1300—1200 гг. до н. э. К третьей группе также могут относиться знаки на камнях фундамента Иерусалимского храма.

Теория «недостающего звена» имеет поддержку многих учёных, таких как Уильям Олбрайт, Мосес Гастер и других, однако ввиду ряда факторов правомерность этой теории ставится под сомнение: так, согласно этой теории, отождествляются знаки древнеханаанейского и синайского либо финикийского письма, хотя сам факт их тождества не доказан. Кроме того, эти отождествления и чтения отдельных знаков зачастую не совпадают, многие из общепринятых отождествлений невозможно объяснить, не прибегая к теории «недостающего звена», во многих случаях были прочитаны лишь сходные с финикийскими знаки.

Критская теория

Согласно теории Артура Эванса, алфавит был заимствован финикийцами у филистимлян, которые якобы занесли алфавит в Ханаан с Крита. Однако это невозможно ввиду того, что побережье Ханаана было завоёвано филистимлянами около 1220 года до н. э., когда алфавит существовал уже несколько веков. Несмотря на внешнее сходство критской и северносемитской письменности, это сходство является лишь поверхностным и распространяется исключительно на геометрические формы, более того, говорить о связи этих письменностей невозможно ввиду того, что критские иероглифы до сих пор не дешифрованы, а связь между линейным письмом А, линейным письмом Б и финикийской письменностью не подтвердилась. С другой стороны, вероятность того, что изобретатель алфавита был знаком с критской письменностью, имеется, однако он совершенно не считался с фонетическим значением знаков критской письменности.

Библская теория

Согласно предположению Мориса Дюнана, прототипом алфавита была библская псевдоиероглифическая письменность. Эта письменность была открыта в 1929 году в Библе в Сирии (ныне — территория современного Ливана) Морисом Дюнаном и имеет несколько вариантов дешифровки. Согласно его теории, в некоторых надписях из Библа встречаются знаки, занимающие промежуточное положение между силлабической письменностью и алфавитом, эти знаки рассматриваются Дюнаном как «линейное воспроизведение» псевдоиероглифических знаков. Дюнан также предположил, что если библское письмо было изобретено для несемитского языка, то эти знаки специально были упрощены для приспособления к семитскому финикийскому языку.

Теория Дюнана основана на пяти доводах: псевдоиероглифическая письменность Библа и финикийское письмо последовательно употреблялись на одной территории; большинство финикийских знаков, за исключением хе и коф, имеют схожие знаки в библском письме; обе письменности имеют направление письма справа налево; надписи на спатулах, особого рода памятниках древнесемитского письма, делались как библским, так и финикийским письмом; в древнейших памятниках как библского, так и финикийского письма слова разделялись с помощью вертикальных линий.

Кроме того, некоторые знаки, имеющие сходство с алфавитными, были найдены на предметах из Библа, датируемых XX—XIX вв. до н. э. В Библе была также найдена бронзовая статуэтка, датируемая XVIII веком до н. э. с пятью внешне «алфавитными» знаками. По мнению Дюнана, эту надпись можно прочесть как l(ī) 'Amn (точнее — ly’mn), что значит «ко мне, Амон», однако, если предположить, что второй символ, вертикальная черта, — словоразделитель, то эту надпись можно прочесть как l’mn — «принадлежит Амону», а направление письма этой надписи — бустрофедон. Таким образом, согласно теории Дюнана, время возникновения алфавита относится к XX—XVIII вв. до н. э.

Теория доисторических геометрических знаков

По мнению Флиндерса Питри, северносемитское письмо, а также письменности Малой Азии, южносемитские алфавиты, греческий алфавит, кипрское письмо, письменность ряда нерасшифрованных надписей из Египта и синайское письмо происходят от доисторических геометрических меток, употреблявшихся народами Средиземноморья с древнейших времён. Эта теория не нашла большого количества сторонников, однако исключать вероятность влияния некоторых знакомых изобретателю алфавита меток не следует.

Другие теории

Согласно мнению Джона Эванса, выдвинутому в 1875 году, буквы алфавита происходят от изображений предметов, соответствующих названиям букв. В 1914 году аналогичная теория была выдвинута Люсьеном Готье. Акрофонического принципа придерживается также Василий Струве.

Оригинальную концепцию предложил Г. Ф. Турчанинов, расшифровавший библские таблицы на основе протоабхазского языка и составивший исчерпывающий силлабарий для этих текстов.

Также выдвигался ряд малоуспешных гипотез о происхождении алфавита из клинописи, критского силлабария, хеттской письменности. Нацистами также были выдвинуты свои гипотезы, согласно которым алфавит — изобретение арийской расы.

Библейская теория

Согласно этой гипотезе, первый в мире алфавит был изобретён Моисеем, получившим в детстве прекрасное воспитание/образование в Египте при дочери фараона и пополнившим (во время скитания Исх. 2:15-16) свои языковые познания благодаря своему тестю Иофору — князю и священнику мадиамскому. После выведения израильского народа из Египта, Моисей насаждал среди евреев новую идеологию и даже новый алфавит, на котором были написаны как священные тексты (каменные скрижали и Пятикнижие), так и административные распоряжения, разносимые грамотными письмоводителями Исх. 18:25.

Угаритский клинописный алфавит

14 мая 1929 года во время раскопок в Рас-Шамре было обнаружено несколько клинописных табличек. В результате раскопок 1930—1932 годов было обнаружено достаточное количество табличек, найденных на месте храмовой библиотеки и школы писцов. Часть из них была выполнена вавилонской клинописью, однако подавляющее большинство текстов этих табличек были сделаны неизвестным на тот момент угаритским клинописным алфавитом. Однако угаритский алфавит никак не связан с ассиро-вавилонской клинописью, кроме способа написания (то есть выдавливания знаков на глиняных табличках с помощью палочки) и направления письма: слева направо. Как правило, надписи, сделанные угаритским алфавитом, датируются XV веком до н. э., однако по некоторым предположениям они могут датироваться XVI веком до н. э. Существует вероятность, что угаритский алфавит был изобретён человеком, знакомым с северносемитским письмом. Кроме того, ряд находок подтверждают сходность алфавитного порядка угаритского и финикийского алфавитов. Это может говорить о том, что северносемитский алфавит имел место уже в XVI веке до н. э., то есть на порядок раньше, чем датируется большинство из древнейших северносемитских надписей. По мнению Бауэра, угаритский алфавит был создан для несемитского языка; по мнению Дюнана, создатель угаритского алфавита имел представление о библском псевдоиероглифическом письме.

Археологические находки

В 1922 году археологи нашли в склепе Библа каменный саркофаг царя Ахирама, на крышке которого прорезана финикийская надпись. Пьер Монте, нашедший саркофаг, и некоторые другие отнесли надпись к XIII веку до н. э., однако в 1980-х годах Гибсон датировал надпись XI веком до н. э. Современные исследователи, опираясь на возраст глиняной посуды, найденной в склепе Ахирама, выдвигают гипотезу, что Ахирам жил в VII веке до н. э., и, таким образом, надпись на саркофаге не может дать отсчёт началу финикийской письменности. Тем не менее археолог Притчард в 1972 году при раскопках селения Сарепта (между Сидоном и Тиром) обнаружил глиняный кувшин с процарапанной надписью, которая, возможно является самой ранней из выполненных финикийским письмом. Надпись на кувшине датируется началом XIII века до н. э., то есть выполнена во времена Троянской войны, когда греки уже забыли свою линейную письменностьК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) и заимствуют финикийский алфавит только через несколько столетий.

Элементы фонетической записи, предшествовавшие алфавиту, появляются в письменностях Древней Месопотамии (аккадская силлабическая клинопись) и, в особенности, Египта. Так, в египетской иероглифике уже во времена Среднего Царства получила распространение система одно-, двух- и трёхсогласных фонограмм, причём египетское иероглифическое письмо этого периода являлось сочетанием идеографических и фонетических знаков с преобладанием последних. Уже в этой письменности отмечается чисто фонетическая запись слов, для которых идеографическая форма записи непригодна, — иностранных личных имён и топонимов.

Первые следы использования алфавитных линейных (неклинописных) систем относятся к XIX веку до н. э. — это протоханаанейские и протосинайские надписи. Буквы протоханаанейского алфавита сохраняют стилизованные пиктографические начертания, однако используются фонетически. Связь пиктографии и фонетики в этом алфавите акрофоническая, то есть для записи некоего звука используется упрощённое изображение предмета, название которого начинается с этой буквы. Так, буква «б» представляет собой не что иное, как стилизированное изображение дома, beit. При этом этот символ больше никогда уже не обозначает «дом», только «б». И наоборот, для записи «б» используется только он.

Происхождение букв-пиктограмм неясно, считается возможным заимствование египетских односогласных фонограмм, однако со сменой их фонетического значения для адаптации протоханаанейской акрофонии. Дальнейшее упрощение начертания протоханаанейского алфавита и привело к появлению финикийской письменности: простая система, содержавшая всего 22 согласные буквы.

Сходные процессы адаптации происходили и с клинописью в XIII веке до н. э. При раскопках Угарита (север сирийского побережья Средиземного моря) были обнаружены тысячи глиняных табличек с клинописью. Часть записей была на аккадском и представляла собой дипломатическую переписку, но большая часть табличек содержала тексты мифологического характера, записанные западносемитским письмом, адаптированным к глине и содержащим 30 символов клинописи — то есть угаритский алфавит является, вероятно, первым неакрофоническим алфавитом.

Революция письменности

Создание алфавита произвело настоящую революцию в мире письменности, сделав письменность доступной для большинства людей. Один знак обозначает один звук. В первоначальном акрофоническом варианте алфавит к тому же содержал и «подсказки» пишущему и читающему, что обуславливает его мнемоничность и облегчает его распространение — в пределах, естественно, одной языковой группы. Вероятно, сочетание акрофонической мнемоники с простотой начертания и малым числом символов и привело к быстрому распространению финикийского алфавита среди территорий, населённых народами, говорившими на западносемитских языках. Дополнительным преимуществом финикийского алфавита по сравнению с угаритским алфавитом была его независимость от носителя надписи: в отличие от клинописи, привязанной к глине, финикийская письменность была удобна для записи на любой поверхности, от вощёных дощечек до остраконов (черепков), на которых зачастую делались бытовые записи.

Следующим фактором распространения явилась адаптируемость: алфавитная система не привязана к конкретному языку. Несколькими десятками букв она теоретически позволяет записать любой язык. Простота изучения алфавита не идёт ни в какое сравнение с заучиванием, скажем, нескольких тысяч китайских иероглифов. Введение алфавита позволило демократизировать письменность. В обществах, использовавших алфавит, мы уже не находим каст, подобных египетским писцам или китайским мандаринам.

Гибкость фонетической системы записи позволила применять её и для записи языков других языковых групп: примером может служить повторение греками заимствования и адаптации финикийского алфавита для записи своей речи — подобно тому как в Угарите была заимствована и адаптирована клинопись. Результат сходен: подобно угаритскому, греческий алфавит теряет акрофоничность финикийского. Своего рода современным отражением этой потери акрофоничности являются буквари, в которых буква сопровождается изображением предмета, название которого начинается со звука, соответствующего этой букве.

Дальнейшее развитие

Дальнейшая эволюция собственно финикийского алфавита шла в части его начертания: появилась скоропись с более мягким начертанием букв. Вместе с тем, процессы распространения, заимствования и адаптации финикийского алфавита шли двумя путями. Среди народов, говоривших на семитских языках, он трансформировался в арамейский, сохранивший консонантность и давший начало целому ряду письменностей, заимствование же греками и, предположительно, этрусками, шло через адаптацию путём добавления гласных.

Таким образом, финикийская письменность дала начало нескольким ветвям письменностей:

• малоазийские алфавиты (исчезли);
• древнеливийская письменность и её потомки:
  • турдетанское письмо (исчезло);
  • берберское письмо тифинаг;
• иберское письмо (исчезло);
• арамейская письменность, от которой произошли:
  • еврейский алфавит;
  • самаритянское письмо;
  • арабская письменность (через набатейский алфавит);
  • сирийское письмо (серто, эстрангело и др.);
  • уйгурское письмо и его потомки: орхоно-енисейские руны (исчезли), монгольское письмо;
  • письменности Индии (современный деванагари) и юго-восточной Азии (через брахми);

• • армянский алфавит;
  • грузинское письмо
• греческой, от которой произошли:
  • латинский алфавит (через этрусский алфавит), распространившийся из Западной Европы по всему миру;
  • кириллица, которой пользуются восточные и южные славяне, а также многие неславянские народы России и некоторых стран СНГ;

Таким образом, большинство из огромного количества существующих сегодня письменных систем являются прямыми наследниками финикийского алфавита.

Алфавит

Буквы финикийского алфавита

Символ	Первоначальное значение	Первоначальное название и фонетическое значение	Потомки в современных алфавитах
	бык	Алп = [ʔ]? гортанная смычка	א (алеф) в иврите ا (алиф) в арабском ܐ (алаф) в сирийском Α (альфа) в греческом A в латинском А в кириллице
	дом	бет = /b/	ב (бет) в иврите ب (ба') в арабском ܒ (бет) в сирийском Β (бета) в греческом B в латинском В в кириллице, от византийского произношения β как [v]. Кроме того, поскольку в византийском варианте греческого алфавита не было буквы для обозначения звука [b], то создателям кириллицы пришлось ввести для этого звука отдельную букву Б, начертание которой восходит либо к одному из алфавитов Ближнего Востока (возможно, самаритянскому), либо к строчной латинской b одного из раннесредневековых латинских минускулов.
	верблюд	гамл = /g/	ג (гимель) в иврите ج (джим) в арабском ܓ (гамаль) в сирийском Γ (гамма) в греческом В этрусском языке не существовал звук [g], поэтому буква C, производная от gimel использовалась для записи звука [k] (т. о. звук [k] записывался одной из трёх букв в зависимости от следующей гласной: K перед [a], C перед [e] и [i], Q перед [u]). В латинском алфавите буква C использовалась для записи как звука [g], так и [k]. В середине III века до н. э., для различения записи этих звуков, вводят букву G, полученную путём модификации C, закрепив её за [g]. Г в кириллице
	дверь	делт = /d/	ד (далет) в иврите د (даль) и ذ (заль) в арабском ܕ (далат) в сирийском Δ (дельта) в греческом D в латинском Д в кириллице
	выдох, молитва, окно	һe = /h/	ה (hэй) в иврите ه (hа') в арабском ܗ (hе) в сирийском Ε (эпсилон) в греческом E в латинском Е, Є и Ё в кириллице.
	гвоздь, крючок	ўаў = /w/	ו (вав) в иврите و (вав) в арабском ܘ (вав) в сирийском В греческом исчез звук [w], поэтому первый прямой потомок «вав» — Ϝ (дигамма) — пропадает из алфавита. Второй потомок «вав» — Υ (ипсилон) — используется для записи звука [u]; позже [u] перешёл в [y] (аналогичный немецкому [ü]), а ещё позже в [i]; в то же время диграф ΟΥ (первоначально дифтонг [ou]) стал обозначать звук [u]. В этрусском и раннем латинском алфавите, где сосуществовали F и Y, Y укорачивается до V для того, чтобы они не путались; для записи звука [f] используется комбинация FH, сокращённая затем до F (F[w] слился с V[u]). В середине I века до н. э. для передачи звука [y] в заимствованных греческих словах вводят букву Y («ипсилон», «игрек»). Уже в новое время происходит разделение U и V, а также вводится W. Таким образом, буквы F, U, V, W и Y имеют общее происхождение. В кириллицу эта буква первоначально попадает в виде буквы Ѵ (ижица), точно соответствующей греческому Υ, а также диграфа ОУ (оник), который часто писался в виде лигатуры Ꙋ (ук) — затем во время реформы алфавита, предпринятой Петром I, ук дал начало русской букве У, которая позднее вошла во все гражданские алфавиты на основе кириллицы.
	оружие	зен = /z/	ז (заин) в иврите ز (зай) в арабском ܙ (заин) в сирийском Ζ (дзета) в греческом В латинском алфавите звук [z] на определённом этапе развития языка исчез (перешёл в [r]), поэтому буква Z была исключена из алфавита в IV веке до н. э. Появившаяся в III веке до н. э. буква G, чтобы не сильно нарушать порядок следования букв, была поставлена на место исключённой Z. Когда впоследствии буква Z снова понадобилась (для записи слов, заимствованных из греческого языка), она была возвращена, но уже в самый конец алфавита. З (земля) в кириллице
	Нет однозначной трактовки. Стрела? Лестница? Цветок лотоса? Забор? Стена?	хет = /h/	ח (хет) в иврите ح (хьа') и خ (ха') в арабском ܚ (хет) в сирийском Η (эта) в греческом H в латинском И и Й в кириллице (от византийского произношения η как [i]).
	Знак «Солнце-крест», часто встречается в наскальных рисунках и амулетах по всему миру, примерно с X века до н. э. или колесо	тъет = /t/	ט (тет) в иврите. ط (та') и ظ (за') в арабском ܛ (тет) в сирийском Θ (тета) в греческом. Одно из возможных происхождений T в латинском. Ѳ (фита) в кириллице. В 1917—1918 вышла из употребления.
	рука	йод = /j/	י (йуд) в иврите ي (йа') в арабском Ι (йота) в греческом I в латинском. В XVI веке от I отщепляется J, во многих языках до сих пор имеющая первоначальное фонетическое значение [j]. І в кириллице, а также в диграфах Ы (еры) = Ъ+І и Ю = І+Ꙋ (ук). В русском алфавите исчезла при орфографической реформе 1918 года, сохранившись только в качестве элемента букв Ы, Ю. Близкая к русским буквам И и Й.
	ладонь	каф = /k/	כ (каф) в иврите ك (кяф) в арабском Κ (каппа) в греческом K в латинском. Появилась в классический период для передачи греческих слов с «каппой» и «хи» (только в виде сочетания kh), ранее передававшейся в виде сочетания ch. К в кириллице
	палка погонщика быков	лемда = /l/	ל (ламед) в иврите ل (лям) в арабском Λ (лямбда) в греческом L в латинском Л в кириллице
	воды	мем = /m/	מ (мем) в иврите م (мим) в арабском Μ (мю) в греческом M в латинском. Не путать: в этрусском буква для записи звука [m] имела три волны, и существовала похожая буква с двумя (как у M), использовавшаяся для записи свистящего [s]. М в кириллице
	рыба, угорь, змея	нун = /n/	נ (нун) в иврите ن (нун) в арабском Ν (ню) в греческом N в латинском Н в кириллице
	Нет однозначной трактовки. Опора, столб	семка = /s/	ס (самех) в иврите Ξ (кси) в греческом X в латинском Ѯ в кириллице
	глаз	ʕейн = /ʕ/ вид звонкой согласной	ע (аин) в иврите ع ('айн) и غ (гайн) в арабском Ο (омикрон) и Ω (омега) в греческом O в латинском О в кириллице
	рот	пей = /p/	פ (пэй) в иврите ف (фа') в арабском Π (пи) в греческом P в латинском П в кириллице
	Нет однозначной трактовки. Папирус (растение), рыболовный крючок (рыболов), охотник	съаде = /s/	צ (цади) в иврите ص (сад) и ض (дад) в арабском Ϡ (сан, сампи) в греческом, быстро исчезла Ц и Ч в кириллице
	Нет однозначной трактовки. Обезьяна, игольное ушко	қоф = /q/	ק (куф) в иврите ق (каф) в арабском Ϙ (коппа) в греческом; быстро вышла из употребления и, возможно, была предшественницей Φ (фи) в греческом и Ф в кириллице Q в латинском
	голова	рош = /r/	ר (рейш) в иврите ر (ра') в арабском Ρ (ро) в греческом R в латинском Р в кириллице
	зуб	шин = /s/	ש (шин, син) в иврите, используется для записи звуков [s] и [sh], различаясь при написании расположением точки: שׂ для [s] и שׁ для [ʃ]. س (син) и ش (шин) в арабском Σ (сигма) и Ϛ (стигма) в греческом S в латинском С, Ѕ и Ш в кириллице. Также в составе диграфа Щ = Ш+Т.
	крест, знак, пометка	таў = /t/	ת (тав) в иврите ت (та') и ث (са') в арабском Τ (тау) в греческом T в латинском Т в кириллице

Техническое замечание: в отличие от иврита, арабского, греческого и древнегреческого алфавитов, [www.unicode.org/charts/PDF/U10900.pdf поддержка финикийского алфавита] стандартом Unicode появилась недавно. Большинство шрифтов ещё не доведены до соответствия последнему стандарту, и отображают финикийские символы пустым прямоугольником. Поэтому в данной статье финикийские символы представлены картинками, все остальные символы — текстом.

Не все шрифты содержат информацию и о символах других, редких систем. В этом случае на месте отсутствующих в вашем шрифте символов будет также находиться пустой прямоугольник.

См. также

• История письменности, хронология

Литература

• Струве В. В. Происхождение алфавита. — М.: URSS, 2004. ISBN 978-5-354-00837-7

Ссылки

• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le2/le2-6991.htm Графика // Литературная энциклопедия. Т. 2. — 1929]
• [vadymzhuravlov.blogspot.com/2010/06/blog-post_18.html И. Фридрих «Синайская письменность»]
• [www.schoyencollection.com/aram-heb-syr.htm Schøyen Collection of Manuscripts. Aramaic, Hebrew and Syriac scripts.]
• [indology.info/papers/salomon/ On The Origin Of The Early Indian Scripts: A Review Article (Journal of the American Oriental Society 115.2 (1995), 271—279)]
• [www.regels.org/Turchaninov.htm Г. Ф. ТУРЧАНИНОВ. Открытие и расшифровка древнейшей письменности Кавказа. (О происхождении финикийской письменности). Полный текст в JPG]
• [www.academia.edu/2386716/_._1._._._2009/ Лявданский А. К. Происхождение и ранние этапы развития западносемитского алфавита // Языки мира: Семитские языки. Том 1. Серия «Языки мира». М., 2009. C. 811—821]

Отрывок, характеризующий Финикийское письмо

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.