Арундел, Томас
Томас Арундел (англ. Thomas Arundel) или Томас Фицалан (англ. Thomas FitzAlan; ок. 1353 — 19 февраля 1414) — епископ Илийский в 1373—1388 годах, архиепископ Йоркский в 1388—1396 годах, архиепископ Кентерберийский в 1396—1398 и 1399—1414 годах, анти-епископ Сент-Эндрю в 1398—1399 годах, канцлер Англии в 1386—1388 и 1391—1396, 1399, 1407—1410 и 1412—1413 годах, младший сын Ричарда Фицалана, 10-го графа Арундела и 8-го графа Суррея, и Элеоноры Ланкастерской.
Томас был выбран для духовной карьеры, получив в 1373 году под управление Илийскую епархию[en]. Благодаря происхождению, Томас пользовался очень большим влиянием. С 1380-х годов находился в оппозиции к королю Ричарду II, поддерживая своего старшего брата Ричарда Фицалана, 11-го графа Арундела — одного из лордов-апеллянтов, узурпировавших власть в 1388 году. Благодаря этому стал сначала архиепископом Йоркским, а в 1397 — архиепископом Кентерберийским, а также занимая пост канцлера Англии.
После расправы в 1398 году над лордами-апеллянтами Томас был лишен епархии и был изгнан из Англии, но после свержения Ричарда II и воцарения Генриха IV вновь стал архиепископом Кентерберийским, несколько раз занимая пост канцлера. Был непримиримым противником лоллардов, проводя против них гонения.
Содержание
Биография
Молодые годы
Томас родился около 1353 года. Согласно часто использовавшемуся в Англии обычаю, в качестве родового имени он использовал титул отца — Арундел[1]. Поскольку он был самым младшим из трёх выживших сыновей Ричарда Фицалана, 10-го графа Арундела, от второго брака с Элеонорой Ланкастерской, то ему с самого рождения была предназначена церковная карьера. Поскольку его отец часто был посланником в папскую курию в Авиньоне, то он имел возможность продвигать интересы своего сына[2].
Первый приход, в Тонтоне, Томас получил в 1370 году королевским представлением. К марту 1372 года под его управлением находилось уже немало приходов. Под влиянием графа Арундела, отца Томаса, 13 августа 1373 года двадцатилетний Томас был назначен папой Григорием XI в Илийскую епархию[en]. В епископы Илийские он был посвящён после 9 апреля, а доходы от своей епархии стал получать с 5 мая 1374 года[2].
Около 1369 или 1370 года Томас начал обучение в Оксфорде, однако первые документальные свидетельства пребывания Арундела там относятся к периоду незадолго до мая 1372 года. В июне 1373 года он жил в Ориэл Колледже[en], а в ноябре 1373 года обеспечивал местную часовню[2].
В 1372 году умерла его мать, а отец к 1374 году был слаб. Поэтому Томасу пришлось на какое-то время жертвовать карьерой, сосредоточившись на управлении родовыми имениями в Сассексе и Суррее. Позже он был назначен исполнителем завещания отца, датированного 5 декабря 1375 года[2].
Отец умер 24 января 1376 года, что позволило Томасу сосредоточиться на своей церковной карьере[2].
В оппозиции королю Ричарду II
После смерти отца дальнейшая карьера Томаса — особенно в высшей политике — была во многом определена влиянием его старшего брата Ричарда, 11-го графа Арундела и 9-го графа Суррея, который находился в оппозиции молодому королю Ричарду II, постоянно критикуя его правление. Участие в его делах Томаса давало графу Арунделу делать критику более взвешенной[2].
В высокой политике епископ Арундел впервые появляется в октябре 1386 года. К этому времени отношения короля с парламентом испортились. 1 сентября 1386 года на заседании парламента в Вестминстере канцлер Майкл де Ла Поль запросил внушительную сумму для обеспечения обороноспособности Англии. Однако для того, чтобы её собрать, требовалось повысить налоги, что могло привести к новому восстанию. В результате парламент сформировал делегацию, которая отправилась к королю с жалобой на канцлера, требуя уволить его, а также казначея — Джона Фордема, епископа Дарема. Первоначально король отказался выполнить это требование, заявив, что по запросу парламента «не выгонит даже поварёнка из кухни», но в итоге он согласился принять делегацию из 40 рыцарей[2][3].
Ричард II совершил ещё один поступок, который озлобил знать, даровав своему фавориту Роберту де Веру, 9-му графу Оксфорду, титул герцога Ирландии. Присвоение такого титула дядя Ричарда — Томас Вудсток, получивший недавно титул герцога Глостера — воспринял как принижение своего статуса. В итоге вместо 40 рыцарей к королю явились двое — Томас Вудсток и его друг, епископ Арундел, которые тет-а-тет поговорили с ним. Герцог Глостер напомнил королю, что герцогский титул имеют право носить только члены королевской семьи. Кроме того, по закону король обязан созывать раз в год парламент и присутствовать на нём. После того как Ричард обвинил дядю в подстрекательстве к мятежу, тот напомнил, что идёт война, и если король не выгонит своих советников, то парламент может его низложить[2][3].
Хотя подобное действие было незаконным, прецедент существовал: в 1327 году был смещён прадед Ричарда, король Эдуард II. Угроза подействовала, и король 24 октября удовлетворил требование парламента, сместив Саффолка и Фордема. Казначеем стал епископ Херефордский, а Арундел был назначен канцлером[3].
20 ноября 1386 года на парламентской сессии, вошедшей в историю как «Замечательный парламент» (англ. Wonderful Parliament), был назначен «Большой постоянный совет». Срок действия совета был определён в 12 месяцев. Его целью объявлялась реформация системы управления, а также стремление покончить с фаворитами и принять все меры для эффективного противодействия врагам. В состав комиссии было назначено 14 комиссаров. Основной целью комиссии было преобразовать правительство, ограничив влияние королевских фаворитов. Из из состава комиссии противниками короля были только трое: герцог Глостер, епископ Арундел и граф Арундел. Однако у комиссии оказались настолько широкие полномочия (она получала контроль за финансами, а также должна была распоряжаться большой и малой печатями), что король отказался её признать. Более того, он пошёл на открытый конфликт, назначив стюардом королевского двора своего друга Джона Бошана[2][3].
В феврале 1387 году Ричард находился в поездке по северу Англии. Во время неё он получил правовую помощь от главных судей королевства. Согласно данному ими совету, любое вторжение в прерогативы монарха было незаконным, а совершившие его могли быть приравнены к изменникам[3].
Мятеж лордов-апеллянтов
В это время король был уже в открытом конфликте с графом Арунделом. Он вернулся в Лондон 10 ноября 1387 года и был восторженно встречен жителями столицы. Хотя все судьи поклялись держать свой вердикт в тайне, герцог Глостер и граф Арундел о нём узнали и отказались явиться к Ричарду по его вызову[4].
Епископ Арундел попытался быть посредником между братом и королём, но безрезультатно[2]. Глостер и Арундел, к которым присоединился Томас де Бошан, 12-й граф Уорик, укрылись в Харингее[en] неподалёку от Лондона. Оттуда они отправились в Уолтем-Кросс (Хартфордшир), куда к ним стали стекаться сторонники. Их количество встревожило короля. Но хотя некоторые его фавориты, в особенности архиепископ Йоркский Александр Невилл, настаивали на том, чтобы разделаться с мятежниками, многие члены «Большого постоянного совета» не поддержали их. В результате 8 членов совета 14 ноября отправились к Уолтем, где призвали вождей мятежников прекратить противоборство. Глостер, Арундел и Уорик в ответ предъявили апелляцию (лат. accusatio) на действия фаворитов короля — графов Саффолка и Оксфорда, архиепископа Йоркского, верховного судьи Тресилиана и бывшего мэра Лондона сэра Николаса Брембра, у которого король занял большую сумму денег. В ответ посланники пригласили лордов в Вестминстер на встречу с королём[4].
17 ноября лорды-апеллянты встретились с королём в Вестминстерском дворце. Однако они не распускали свою армию и действовали с позиции силы, потребовав от короля ареста фаворитов с их последующим судом на заседании парламента. Король согласился, назначив слушание на 3 февраля 1388 года. Но он не спешил удовлетворять требования апеллянтов, не желая устраивать суд над своими приближёнными, которые сбежали[4].
Однако вскоре лорды-апеллянты узнали о том, что король их обманул. Судебные приказы, которые были выпущены от его имени парламенту, призывали всех забыть о раздорах. В итоге военные действия возобновились. К апеллянтам присоединилось ещё два знатных лорда: Генрих Болингброк, граф Дерби, сын и наследник Джона Гонта, герцога Ланкастера, дяди короля. Второй лорд — Томас де Моубрей, 1-й граф Нортгемптон и граф Маршал, бывший фаворит Ричарда II, а теперь зять графа Арундела[4].
19 декабря армия апеллянтов подкараулила возвращавшегося из Нортгемптона графа Оксфорда около Рэдкот Бриджа[en]. Сопровождавшие Оксфорда люди были захвачены, однако ему самому удалось ускользнуть и затем перебраться во Францию, где он и прожил оставшиеся годы своей жизни[4].
После этой битвы примирения апеллянтов с королём уже быть не могло. После Рождества в конце декабря армия мятежников подошла к Лондону. Испуганный король укрылся в Тауэре, попытавшись через посредничество архиепископа Кентерберийского вести переговоры с апеллянтами. Однако те на уступки идти не хотели и заявили о возможном низложении короля. Желая любым способом сохранить корону, Ричард сдался. Он издал новые судебные приказы для парламента, а также предписал шерифам задержать пятерых беглецов, доставив их для суда[4].
3 февраля 1388 года в Уайтхолле Вестминстерского дворца собрался парламент. В центре восседал король, слева от него расположились светские лорды, справа — церковные лорды. На мешке с шерстью располагался епископ Илийский. Эта бурная парламентская сессия вошла в историю под названием «Безжалостный парламент» (англ. Merciless Parliament)[5].
Сессию парламента открыл епископ Арундел. В своей проповеди он объяснил, как можно прекратить беспорядки, возникшие из-за отсутствия хорошего правительства. В суде над фаворитами короля, закончившемся казнью 8 человек, Арундел, как духовное лицо, не участвовал. Однако он вместо Илийской епархии получил архиепископство Йоркское, сменив бежавшего Александра Невилла, сторонника короля[2][5].
Последующие годы
После того как парламент был распущен, король в течение года старался вести себя тихо. Всё управление Англией находилось в руках лордов-апеллянтов. Однако 3 мая 1389 года Ричард, которому к тому моменту исполнилось 22 года, сообщил совету, что он уже взрослый, не повторит ошибки, совершённые в молодости, поэтому он готов править страной самостоятельно. Апеллянты, решив, что урок король усвоил, позволили королю обрести некоторую независимость, поскольку у них не было желания править за него всю жизнь, хотя Ричарду всё равно полагалось управлять страной через совет[6].
Восстановивший контроль над управлением Англии, Ричард II сместил архиепископа Арундела с поста канцлера[2]. Лишились места в королевском совете и апеллянты. До 1392 года в Англии было всё спокойно, а лорды-апеллянты утратили былое единство. Граф Уорик удалился в свои имения. Томас Моубрей и Генри Болингброк после примирения с королём стали его сторонниками. Только герцог Глостер и граф Арундел продолжали придерживаться прежней политики, хотя и у них были разногласия между собой. И со временем от Арундела, который вёл себя всё более несговорчиво и вздорно, начали отворачиваться его бывшие соратники. Король же постепенно обретал уверенность[7].
В то время как влияние графа Арундела падало, авторитет его брата, архиепископа Арундела, продолжал оставаться настолько высок, что 27 сентября 1391 года король вновь назначил его канцлером. Возможно именно под влиянием архиепископа Арундела часть казны была переведена в Йорк, где находился центр архидиоцеза Томаса[2].
Во время Ирландского похода Ричарда II в 1394—1395 годах дела церкви и государства дважды вынуждали архиепископа Арундела отправляться его в Ирландию к королю. В конце лета 1396 года Арундел участвовал в переговорах о браке Ричарда II с Изабеллой Французской[2].
25 сентября 1396 года Арундел сменил на посту архиепископа Кентерберийского Уильяма Кортни. Два дня спустя он оставил пост канцлера. Возможно, что в это время он лишился расположение короля. Возможно именно с этим связана петиция, которую подал в парламент 1 февраля клерк Томас Хакси, бывший протеже Арундела. В одном из пунктов петиции Хакси протестовал против огромных трат королевского двора. Этот пункт вызвал возмущение Ричарда, который заставил лордов подобные попытки, задевающие статус и привилегии короля, квалифицировать как государственную измену. В результате 7 февраля Хакси был казнён, причём парламент применил к закону обратную силу. Репутация короля сильно пострадала, а его самомнение ещё выросло[2][8].
В дальнейшем король расправился с апеллянтами. 17 сентября 1397 года в Вестминстере собрался парламент — последний во время правления Ричарда. Он стал своеобразным зеркальным отображением «Безжалостного парламента», но теперь обвиняемыми были бывшие обвинители — герцог Глостер и графы Арундел и Уорик. Порядок судебного разбирательства был тем же, что и 9 лет назад. Глостер к тому времени был убит, граф Арундел казнён, а Уорик вымолил себе замену казни на изгнание[9].
В изгнании
Архиепископ Арундел 25 сентября был осуждён за измену. Ему вменялось в вину, что будучи канцлером в 1388 году он помогал апеллянтам ославить короля. При этом ему было запрещено защищаться — когда архиепископ открыл рот, король движением руки велел ему сесть. Как сообщает хронист Адам из Аска, Ричарду II не нравился «ненадежный и мстительный характер архиепископа». Арундел был смещён с поста архиепископа Кентерберийского, его церковные приходы были кофискованы[1][2].
Не надеясь добиться справедливости в Англии, Арундел уехал Рим к папе Бонифацию IX. Сначала папа готов был поддержать Томаса, но получив послание от Ричарда II утвердил смещение Арундела, назначив архиепископом Кентерберийским Роджера Уолдена, декана из Йорка. Арундела папа епископом Сент-Эндрю, поскольку его предшественник, папа Урбан VI, перевёл Александра Невилла в Йорк. При этом в Шотландии не признавали папу Бенедикта, держа сторону авиньонского папы Бенедикта XIII, фактически епископскую кафедру в Сент-Эндрю продолжал занимать Уолтер Трейл, назначенного предшественником Бенедикта[1][10].
В сентябре 1398 года Ричард II изгнал из Англии Генри Болингброка, а после смерти его отца, Джона Гонта, конфисковал и его владения. Он жил в Париже. Там к нему, проигнорировав королевские приказы, запрещавшие видеться с изгнанником, присоединились Арундел, который добирался из Рима через Флоренцию, Кёльн и Утрехт, а также его племянник — Томас, ненавидевший короля сын казнённого графа Арундела, бежавший из-под опеки в Англии. Фруассар утверждал, что Арундел был тайным эмиссаром, присланным оппозиционной Ричарду II знатью, однако это неверно, поскольку тот в это время был изгнанником. Однако прибывший племянник Арундела вполне мог сообщить свежие новости — Ричард II в это время отправился в поход в Ирландию, оставив для управления Англией своего не оченькомпетентного дядю, герцога Йоркского[2][11].
Свержение Ричарда II
Арундел сопровождал Болингброка в его возвращению в Англию. Зная, что у него достаточно союзников в Англии, Болингборк 4 июля высадился в Рейвенскаре. Вероятно, что Арундел оказал влияние на присягу, принесённую Болингброком присоединившемуся к нему графу Нортумберленду, главе влиятельного рода Перси, в которой тот поклялся, что явился не свергать короля, а только вернуть своё наследство и вернуть своё положение при дворе, оказывая влияние на короля. Возможно, что Болингброк и Арундел обсуждали смещение короля, как один из вариантов на этом этапе. Однако оставленный Ричардом II для управления королевством герцог Йоркский сдался Болингброку. Вернувшийся из Ирландии Ричард II также ничего не смог противопоставить восставшим — армия разбежалась, а сам он сдался Нортумберленду[2][12].
Если изначально Болингброк желал вернуть себе незаконно отобранное, теперь он изменил свои намерения. Он понимал, что, получив свободу, Ричард начнёт мстить. Доверия к королю не было никакого. К тому же, по мнению Болингброка, Англия нуждалась в другом короле. Поскольку у Ричарда не было детей, в 1385 году парламент утвердил в качестве наследника Роджера Мортимера, 4-го графа Марч, который был по матери внуком Лайонеля, герцога Кларенса, второго сына Эдуарда III. Но Роджер погиб в 1398 году, его наследнику Эдмунду Мортимеру, 5-му графу Марч, было всего 8 лет. Генрих Болингброк был старше и опытнее, а восторженная встреча, которую ему оказывало население страны, убедила его в том, что англичане его примут в качестве короля. Хотя его отец и был младшим братом герцога Кларенса, но он мог обосновать свои права только происхождением по мужской линии, а не по женской[13].
Однако Болингброку требовалось убедить парламент низложить Ричарда, провозгласив новым королём герцога Ланкастера. Существовал прецедент свержения короля — в 1327 году был низложен Эдуард II, но ему тогда наследовал старший сын Эдуард III. Для того, чтобы обосновать свои права, требовалось что-то иное, поскольку права на престол графа Марча, отца которого парламент утвердил наследником, были более предпочтительными. Необходимых ему прецедентов Генрих найти не мог. Он даже пытался использовать старую легенду, по которой предок его матери, Эдмунд Горбатый, родился раньше своего брата Эдуарда I, однако из-за физических недостатков был отстранён от престола, но доказать достоверность этой истории Болингброк не мог. Следующей идеей было обосновать захват короны правом завоевателя, однако ему сразу указали на то, что подобное противоречит законам. В итоге оставался единственный вариант: Болингброка мог провозгласить королём парламент. Однако и здесь существовал подводный камень: парламент получал слишком большую власть и мог при желании отменить своё постановление. Однако Болингброку удалось найти выход[13].
По сообщению свидетеля тех событий, Джина Кретона, Арундел занимал видное место среди советников Болингброка. Он не участвовал в захвате короля, однако именно он вёл переговоры с заключённым в замке Флинт Ричардом II, убеждая его, что персоне короля не будет причинено никакого вреда. После этого 29 сентября Арундел обсуждал с Болингброком приготовления, связанные с отречением короля[2][12].
В конце сентября Ричарда перевезли в Лондон, разместив в Тауэре. 29 сентября он в присутствии множества свидетелей подписал акт об отречении от престола, после чего положил корону на землю, отдавая её таким образом Богу. 30 сентября в Вестминстере собрался парламент, созванный по подписанному Ричардом по указанию Болингброка предписанию. Однако по идее Генриха это был не парламент, а ассамблея, созванная как парламент. В отличие от парламента, на ассамблее присутствия короля не требовалось. Трон остался пустым. Ведущая роль, которую играл Арундел в свержении Ричарда II, достигла здесь апогея. Именно он открыл заседание ассамблеи. Он прочёл проповедь, в которой напомнил про то, как Бог выбрал Саула лидером иудеев. Архиепископ Йоркский зачитал отречение короля, а также документ, в котором перечислялись все его преступления. Несмотря на то, что Ричард желал лично защищать себя, ему такой возможности предоставлено не было. Также была проигнорирована попытка епископа Карлайла и ряда других сторонников короля выступить в его защиту. В итоге отречение Ричарда было признано ассамблеей. Далее выступил Генрих Болингброк, предъявив свои претензии на трон, после чего его провозгласили королём. 6 октября Арундел открыл следующее заседание парламента, а 13 октября короновал Болингброка под именем Генриха IV[2][13].
Смещённый Ричард II был отправлен в заключение в укреплённый замок Понтефракт в Йоркшире. Там он и провёл остаток своих дней. Он умер в январе 1400 года[14].
На службе у Генриха IV
Возможно, что моральное оправдание за свою роль в свержении короля Ричарда II Арундел нашёл в трактате «О тиране», написанного в 1400 году канцлером Флоренции Колюччо Салютати. Согласно воззрениям Салютати любой, кто не может управлять справедливо и соблюдать закон, является антиобщественным элементом и сопротивляться ему вполне законно[2].
На проповеди, которую Арундел произнёс на заседании парламента 6 октября, он попытался дистанцировать новое правительства от свергнутого короля, критикуя того за зависимость от фаворитов. Арундел указал на то, что новый король собирается управлять не через собственное желание, но с согласия людей благородного происхождения[2].
На банкете в Вестминстер-Холле после коронации Генриха IV Арундел сидел по правую руку короля, а архиепископ Йоркский — по левую. Вероятно, что после пленения Ричарда II на Арундела были возложены обязанности канцлера, но вскоре после коронации сложил их с себя, передав Джону Скарлу, начальнику судебных архивов. В будущем он ещё дважды занимал пост канцлера — в 1407—1410 и 1412—1413 годах[1].
Главными приоритетами после воцарения Генриха IV для Арундела стали церковные дела. К 1 октября он восстановил управление над архиепископством Кентерберийским, хотя формально он был восстановлен только к 19 октября. Он нередко подолгу отсутствовал при дворе, формально состоя в правительстве. В 1400 году он провёл в Лондоне только два месяца. С ним периодически консультировались по таким вопросам, как использование королевских регалий и безопасность ссуды (сентябрь 1402), на заседаниях королевского совета он появлялся редко. В период между октябрём 1399 и февралём 1403 Арундел участвовал только в четверти заседаний совета. В течение последующих четырёх лет он бывал в столице чаще[2].
В это время отношения между Арунделом и королём охладели. Положение Генриха IV не было прочным, у него хватало противников, вспыхнуло несколько восстаний. Не смог избежать подозрений и Арундел. В январе 1405 года поползли слухи о заговоре против короля с целью заменить его на графа Марча. В числе причастных к заговору называлось и имя Арундела. Он был вынужден стать на колени перед королём и потребовать, чтобы его обвинители открыто представили свои обвинения[2].
В июне 1405 года друг Арундела, Ричард Ле Скруп Мешенский, архиепископ Йорка, поддержал восстание Перси и стал собирать армию в Йорке. В манифесте, приписываемом Скрупу, говорилось о том, что нужно снизить бремя, падающее на духовенство. Возможно, что Арундел в какой-то степени оказался скомпрометирован, поскольку если бы в Англии существовало движение против нарушения прав и привилегий церкви, то он был бы его лидером. Еще годом ранее на заседании парламента в Ковентри в палате общин предлагалось отчуждать церковное имущество для использования его королём в течение года, но против выступил Арундел, которого поддержал Скруп, в итоге предложение не прошло[2][15].
Когда Арундел узнал о том, что архиепископа Скрупа схватили и король намеревается его казнить, он спешно выехал из Лондона, намереваясь предотвратить это. Он находился в дороге весь день и ночь. 8 июля Арундел встретился с королём, предупредив того о том, что судьбу архиепископа должен решать папа римский или, по крайней мере, парламент, а не король. Генрих IV пообещал, что он ничего не будет предпринимать. Однако король не сдержал обещания — он в то время, когда измождённый Арундел отправился спать, казнил Скрупа[2][15].
Арунделу очень не понравился этот обман, а папа Иннокентий VII потребовал отлучить от церкви всех причастных к казни архиепископа. При этом суд, который приговорил Скрупа к казни, возглавлял племянник Арундела — Томас, 12-й граф Арундел, что подставляло под удар благополучие семьи. Это, а также желание сохранить стабильность Англии под управлением новой династии, заставило архиепископа Арундела поддержать короля в трудной ситуации, «забыв» объявить об отлучении. Данное прагматичное решение ознаменовало сближение Арундела с королём[2].
На заседаниях парламента, в которых регулярно участвовал Арундел, он обсуждал способы лучшего управления государством, особенно в области управления финансами и обслуживания денежных средств королевства посредством контроля над выплатами и лучшего управления владениями короны. На заседании парламента 22 мая 1406 года король объявил о создании консультативного совета для помощи в управлении государством. Спустя два дня Арундел, действуя как представитель короля, заявил, что совет будет работать только в том случае, если он будет хорошо финансироваться. Преобладающее положение Арундела среди королевских советников было формально подтверждено, когда 30 января 1407 года он был вновь назначен канцлером[2].
В это время состояние короля ухудшилось. У него периодически случались приступы болезни, во время которых он находился в бессознательном состоянии. Спустя какое-то время они сменялись временными улучшениями, тогда он начинал деятельно вмешиваться в управление, становясь в это время особенно деспотичным. Во время беспамятства короля управление находилось в руках принца Генри Монмутского (будущего короля Генриха V). Король предполагал, что Арундел сможет противостоять принцу Генри и Бофортам, легитимизированным сыновьям Джона Гонта от Екатерины Суинфорд. Однако к 21 декабря 1409 года состояние короля стало настолько плохим, что принцу Генри удалось заставить Арундела уйти в отставку с поста канцлера, заменив его на Томаса Бофорта. После этого принц сосредоточил в своих руках всю власть над королевством[2][16].
В конце 1411 года Генрих IV пришёл в себя. Недовольный самовольством сына, он выгнал Генри и Бофортов из королевского совета, вернув 5 января 1412 года Арундела на пост канцлера. Однако здоровье короля продолжало ухудшаться, и 20 марта 1413 года Генрих IV умер. Став королём, Генрих V в тот же день сместил Арундела с поста канцлера[2][16].
Церковные реформы
Напишите отзыв о статье "Арундел, Томас"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Gairdner James. Arundel, Thomas // Dictionary of National Biography.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Hughes Jonathan. [dx.doi.org/10.1093/ref:odnb/713 Arundel , Thomas (1353–1414)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford: Oxford University Press, 2004—2014.
- ↑ 1 2 3 4 5 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 111—115.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 115—119.
- ↑ 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 119—123.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 124—126.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 126—130.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 130—133.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 133—138.
- ↑ Sprott George Washington. Trail, Walter // Dictionary of National Biography. — 1899. — Vol. 57 Tom - Tytler. — P. 151.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 144—146.
- ↑ 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 146—150.
- ↑ 1 2 3 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 150—154.
- ↑ Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 156—159.
- ↑ 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 184—187.
- ↑ 1 2 Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — С. 187—195.
Литература
- Норвич Д. История Англии и шекспировские короли. — М.: Астрель, 2012. — 414, [2] с. — ISBN 978-5-271-43630-7.
- Устинов В. Г. Столетняя война и Войны Роз. — М.: АСТ: Астрель, Хранитель, 2007. — 637 с. — (Историческая библиотека). — 1500 экз. — ISBN 978-5-17-042765-9.
- Hughes Jonathan. [dx.doi.org/10.1093/ref:odnb/713 Arundel , Thomas (1353–1414)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford: Oxford University Press, 2004—2014.
- The Complete Peerage of England, Scotland, Ireland, Great Britain and the United Kingdom / G. E. Cokayne, revised and edited by the Hon. Vicary Gibbs. — 2nd edition revised. — 1910. — Vol. I. Ab-Adam to Basing. — P. 245.
- Gairdner James. Arundel, Thomas // Dictionary of National Biography. — 1885. — Vol. 2 Annesley - Baird. — P. 137—141.
Ссылки
- [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLISH%20NOBILITY%20MEDIEVAL1.htm#RichardArundeldied1376B Earls of Arundel 1289—1580 (Fitzalan): Richard FitzAlan] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 7 июня 2014.
- [www.thepeerage.com/p10691.htm#i106907 Thomas FitzAlan] (англ.). thePeerage.com. Проверено 7 июня 2014.
| ||||||||||||||
| Предки Томаса Арундела | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Арундел, Томас
Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.
На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.
31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.
Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.
После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.
Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.
На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
