Фиш, Альберт

Альберт Гамильтон Фиш
Albert Hamilton Fish
Имя при рождении:	Лоло
Прозвище	«Лунный Маньяк» «Серый Призрак» «Бруклинский Вампир» «Буги-мен» «Вервольф Вистерии»
Дата рождения:	19 мая 1870(1870-05-19)
Место рождения:	Вашингтон, округ Колумбия
Гражданство:	США США
Дата смерти:	16 января 1936(1936-01-16) (65 лет)
Место смерти:	Флорида
Причина смерти:	Электрический стул
Наказание:	Электрический стул
Убийства
Количество жертв:	7-15+
Период убийств:	1927 — 1934
Дата ареста:	8.01.58

Альберт Гамильтон Фиш (19 мая 1870 — 16 января 1936) — американский серийный убийца.

Также известен как «Лунный Маньяк», «Серый Призрак», «Бруклинский Вампир», «Буги-мен», «Вервольф Вистерии». Точное количество его жертв неизвестно и колеблется от семи до пятнадцати. Ему было предъявлено обвинение в убийстве девочки Грейс Бадд. Был признан виновным и казнён на электрическом стуле.

Биография

Первый период жизни

Альберт родился в Вашингтоне, округ Колумбия в семье Рэнделла Фиша (1795—1875) и получил имя Гамильтон. Его отец был старше его матери на сорок три года. При этом Гамильтон был самым младшим в семье. На момент рождения у него было два брата (Уолтер и Эдвин) и сестра (Энни). Он хотел, чтобы его называли «Альберт», однако в приюте он получил прозвище «Яичница с ветчиной» («Ham and Eggs»), с которым долго не мог расстаться.

Многие члены его семьи имели психические расстройства и страдали от религиозной мании. Два его дяди скончались в психиатрической больнице, у матери были галлюцинации, один из братьев умер от гидроцефалии, другой был алкоголиком, а сестра страдала сумасшествием. Отец был капитаном речного судна, но в 1870 году стал производителем удобрений. Рэнделл Фиш скончался от инфаркта на станции «Шестая улица» Пенсильванской железной дороги в 1875 году; и мать отдала пятилетнего Фиша в приют. Там он частенько подвергался побоям и порке. Вскоре обнаружилось, что физическая боль доставляет ему удовольствие. Побои вызывали у него эрекцию, что, в свою очередь, давало повод другим детям для издевательств.

В 1879 году мать поступила на государственную службу. Теперь она могла присматривать за сыном. Тем не менее, пережитое в приюте оставило в нём неизгладимый след. И в возрасте двенадцати лет, в 1882 году, он вступил в гомосексуальные отношения с мальчиком-почтальоном, разносящим телеграммы. Примерно в это же время он стал практиковать урофагию и копрофагию. Фиш начал посещать общественные бани, где он мог беспрепятственно наблюдать за обнажёнными мальчиками. Здесь проходил его основной досуг в выходные дни.

В 1890 году Фиш приезжает в Нью-Йорк, чтобы (по его признанию) заняться проституцией. Он также признался, что насиловал маленьких мальчиков. Он совершал изнасилования даже после того, как мать организовала его женитьбу. В 1898 году он взял в жёны женщину, которая была младше его на девять лет. У них было шесть детей: Альберт, Анна, Гертруда, Юджин, Джон и Генри.

В 1903 году он был обвинён в краже и попал в тюрьму Синг-Синг.

Первые нападения

Первым убийством Фиша стало убийство Томаса Беддена, совершенное в 1910 году в Уилмингтоне (штат Делавэр). Позже, примерно в 1919, он заколол умственно неполноценного мальчика в Джорджтауне, штат Виргиния.

11 июля 1924 года Фиш приметил восьмилетнюю Беатрис Кил. Она играла на ферме родителей на острове Статен-Айленд. Он обещал ей заплатить, если она пойдёт с ним на соседние поля искать ревень. Однако мать Беатрис помешала Фишу увести ребёнка. Он ушёл, но вскоре вернулся в амбар Килов, чтобы переночевать.

Грейс Бадд

25 мая 1928 года Эдвард Бадд дал объявление в воскресный выпуск «Нью-Йорк Уорлд»: «Молодой человек, 18, ищет работу в сельской местности. Эдвард Бадд, 406 15-я Западная улица». 28 мая 1928 года пятидесятивосьмилетний Фиш явился к семейству Баддов в Манхэттен, Нью-Йорк для мнимого наёма Эдварда, назвавшись Френком Говардом, фермером из Фармингдейла, Нью-Йорк. Тут он повстречал десятилетнюю Грейс. Фиш пообещал нанять Бадда, будто он за ним вернётся через несколько дней. В следующий свой визит он «нанял» Бадда и убедил родителей — Делию Флэнэган и Альберта Бадда — отпустить Грейс с ним на празднование дня рождения вечером, в доме его сестры. У Грейс была сестра Беатрис и ещё два брата — Альберт младший и Джордж. Грейс ушла с Фишем в этот день и больше не вернулась.

5 сентября 1930 года полиция арестовала Чарльза Эдварда Поупа по подозрению в похищении ребёнка. Этот шестидесятишестилетний домоуправляющий был обвинён собственной женой, с которой они жили раздельно. Ему пришлось провести сто восемь дней в заключении до суда 22 декабря 1930 года. Его вина не была доказана.

Письмо

В ноябре 1934 года, спустя семь лет, родители девочки получили анонимное письмо, которое впоследствии и привело полицию к Альберту Фишу. Ниже приведён перевод письма Фиша.

Моя дорогая миссис Бадд!

В 1894 году мой друг отплыл матросом на пароходе «Такома» под командой капитана Джона Дэвиса. Из Сан-Франциско они приплыли в Гонконг, Китай. По прибытии мой друг и два других матроса сошли на берег и напились. Когда они возвратились, корабль уже ушёл. В то время в Китае был голод. Мясо любого сорта стоило от 1 до 3 $ за фунт. Так как более всего страдали бедняки, то все дети до 12 лет были проданы на продовольствие, дабы спасти от голода старших. Мальчик или девочка до 14 лет не были в безопасности на улице. Вы могли заходить в любой магазин и просить бифштекс — и Вам бы приготовили мясо. Вам предоставили бы куски тел мальчика или девочки, если бы Вы только пожелали вырезку из такого мяса. Жопа мальчика или девочки является самой вкусной частью тела, она продавалась по самой высокой цене. Друг, задержавшийся там, приобрёл вкус к человеческой плоти. При возвращении в Нью-Йорк он захватил двух мальчиков — 7 и 11 лет. Спрятав их в своём отдалённом доме, он держал их связанными в туалете. Несколько раз на дню он шлёпал их, чтобы сделать мясо вкуснее. Первым он убил 11-летнего мальчика, потому что тот был толще и имел больше мяса. Каждая часть тела была разделана, кроме головы, костей и кишок. Его жопу он обжаривал в духовке, а остальные части были сварены, прожарены и протушены. Младший мальчик повторил этот путь. В то время я жил в доме 409 по 100-й Восточной стрит. Друг так часто говорил мне о вкусе человеческой плоти, что я решил попробовать, дабы составить своё мнение. В воскресенье, 3 июня 1928 года, я обратился к Вам по адресу: дом 406, 15-я Западная стрит. Принёс Вам корзину земляники. Мы позавтракали. Грейс сидела на моих коленях и поцеловала меня. Я решил её съесть. Я предложил взять её на праздник. Вы сказали: «Да, она может идти». Я привёл её к пустому дому в Вестчестере, который выбрал загодя.

Когда мы добрались, я велел ей остаться снаружи. Она собирала дикие цветы. Я поднялся наверх и снял всю свою одежду. Я знал, что если начну делать то, что намеревался, то запачкаю её кровью. Когда всё было готово, я подошёл к окну и позвал её. Затем я скрылся в туалете, пока она не вошла в комнату. Когда она увидела меня голым, то закричала и попробовала убежать на лестницу. Я схватил её, а она сказала, что обо всём расскажет маме. Сначала я раздел её догола. Как она пиналась ногами, кусалась и рвалась! Я задушил её, а затем вырезал мягкие части, чтобы отнести к себе в комнаты. Приготовить и съесть. Как сладка и приятна её маленькая жопа, зажаренная в духовке! Мне потребовались 9 дней, чтобы полностью съесть её мясо. Я не ебался с нею, хотя и мог бы, если бы захотел. Она умерла девственницей.

Миссис Бадд была неграмотна и самолично не могла прочесть письмо. Поэтому письмо прочёл её сын. Фиш позднее признался своему адвокату, что на самом деле изнасиловал Грейс. Однако Фиш был патологическим вруном, так что это признание тоже может быть ложью. Полиции он говорил, что ему и в голову не приходило насиловать девочку.

Поимка маньяка

Письмо было доставлено в конверте с маленькой шестиугольной эмблемой для писем «нью-йоркской частной благотворительной ассоциации водителей». Швейцар компании рассказал полиции, что он взял немного почтовой бумаги домой, но оставил её в меблированных комнатах, по адресу 200 Ист 52-я улица, когда съезжал оттуда. Хозяйка меблированных комнат сказала, что Фиш освободил эту комнату несколькими днями ранее. Сын Фиша посылал ему деньги и Фиш попросил её придержать следующий чек для него. Главный следователь Уильям Ф. Кинг дождался возвращения Фиша. Тот согласился проследовать в полицейскую штаб-квартиру для последующего допроса, но у выхода из здания набросился на Кинга с бритвами в каждой руке. Кинг разоружил Фиша и отвёл его в штаб-квартиру. Фиш не сделал ни одной попытки отречься от убийства Грейс Бадд, заявляя, что он намеревался прийти в дом, чтобы убить Эдварда Бадда, брата Грейс.

Расследования после ареста

Билл Гаффни

11 февраля 1927 года, ребёнок, которого звали Билл Гаффни, играл в прихожей дома, где жила его семья, со своим другом Билли Битоном. Оба мальчика пропали, но Битона нашли на крыше дома. На вопрос: «где Гаффни?», он ответил: «Буги-мен увёл его». Сначала в его убийстве подозревали Питера Кудзиновского. Затем Джозеф Михан, вагоновожатый бруклинского троллейбуса, увидел рисунок Фиша в газете и опознал его, как старика, которого он видел 11 февраля 1927. По его словам, старик пытался успокоить мальчика, сидящего с ним в троллейбусе. На мальчике не было куртки, он звал свою маму и был введён в вагон и уведён стариком. Полиция сделала вывод, что приметы мальчика совпадают с приметами Билла Гаффни, тело которого так никогда и не было найдено. Пытаясь узнать больше о деталях гибели сына, мать Гаффни посетила Фиша в тюрьме Синг-Синг. Он сознался в следующем.

Я привёл его на Райкер-авеню. Там есть уединённый дом, недалеко от места, где я его встретил. Я завёл мальчика туда. Раздел его догола, связал ему руки и стопы, заткнул ему рот куском грязной тряпки, найденной мною на свалке. Затем я сжёг его одежду. Выбросил его обувь на свалку. Затем я пошёл обратно, в 2 часа ночи сел в троллейбус до 59-й улицы и оттуда дошёл до дома. На следующий день, в 2 часа пополудни, я взял инструмент — хорошую тяжёлую кошку [плётку-девятихвостку]. Дома сделал. Короткая ручка. Разрезал один из моих ремней пополам, а половинки разрезал на шесть полос восьмидюймовой длины. Я хлестал его по голому заду, пока кровь не побежала по ногам. Я отрезал его уши — нос — разрезал его рот от уха до уха. Выколол ему глаза. Он вскоре умер. Я вонзил нож в его живот, прижался губами к телу и пил его кровь. Я принёс 4 старых мешка из-под картошки и набрал кучу камней. Затем я его разрезал. У меня был с собой саквояж. Я положил нос, уши и несколько кусков его тела в саквояж. Затем я разрезал его туловище пополам. Только пониже пупка. Затем отрезал ноги на 2 дюйма ниже зада. Я положил зад в саквояж вместе с кучей бумаги. Я отрезал его голову — стопы — руки — кисти и ноги по колено. Всё это я сложил в мешки, утяжелённые камнями, завязал их и выбросил в пруды с мутной водой, которые вы увидите вдоль дороги на северный берег. Я пришёл домой с моим мясом. У меня была передняя часть его тела, я люблю лучшее. Его славный маленький жирный зад и пи-пи пожарить в духовке и съесть. Я сделал рагу из его ушей — носа — кусков лица и тела. Я положил луковицы, морковки, турнепс, сельдерей, соль и перец. Это было хорошо. Затем я разделал его зад, отрезал его пи-пи и первым делом вымыл их. Я положил полоски бекона на каждую ягодицу и положил всё в духовку. Затем я взял 4 луковицы и, когда мясо пожарилось в течение четверти часа, влил туда пинту воды для тяжести и положил луковицы. В последующие интервалы я поливал жиром из деревянной ложки его зад. Так мясо становится приятным и сочным. В 2 часа оно приготовилось, стало хорошим и коричневым. Я никогда не ел жареной индейки, которая была бы вполовину так вкусна, как его сладкий жирный маленький зад. За четыре дня я съел каждый кусочек его мяса. Его пи-пи я не смог разжевать и выбросил его в туалет.

Второе заключение

Фиш женился 6 февраля 1930 в Ватерлоо, Нью-Йорк на «Миссис Эстеле Уилкокс» и развёлся через неделю .. Фиша арестовали в мае 1930 за «отправку непристойного письма женщине, давшей объявление о найме». Он был отправлен в психиатрическую больницу Бельвю (Bellevue) в 1930 и 1931 для обследования, сопутствующего его арестам. .

Суд и казнь

Суд над Альбертом Фишем за предумышленное убийство Грейс Бадд начался в понедельник 11 марта 1935 в Уайт-Плэйнс, Нью-Йорк. Состав суда: судья Фредерик П. Клоуз, защитник Джеймс Демпси, и главный помощник окружного прокурора, Элберт Ф.Галлахер в роли обвинителя. Судебный процесс длился 10 дней. Фиш ссылался на психическое заболевание и заявлял, что он слышал голос Бога, убеждающего убивать детей. Несколько психологов изучали сексуальные фетиши Фиша, включая копрофилию, урофилию, педофилию и мазохизм, однако между ними не было достигнуто согласия, в вопросе: «безумен ли Фиш?». Главный эксперт защиты психиатр Фредрик Вертхам, специализирующийся на детском развитии и проводивший обследования в уголовных судах Нью-Йорка заявил, что Фиш безумен. Другим свидетелем защиты являлась Мэри Николас, 17-летняя падчерица подсудимого. Она описывала, как Фиш учил её братьев и сестёр и её саму «игре», включающей виды мазохизма и приставания к детям.

Суд нашёл Фиша вменяемым и виновным, судья приговорил его к смертной казни. После оглашения приговора Фиш сознался в убийстве восьмилетнего Фрэнсиса Х. Макдоннела, убитого на острове Статен 15 июля 1924. Его мать видела «старика», прогуливающегося и сжимающего и разжимающего кулаки. Он ушёл, ничего не сказав. Днём позже старик снова был замечен, он наблюдал за игрой Макдоннела с друзьями. Тело ребёнка было найдено в чаще недалеко от места, где в полдень сосед видел старика, забирающего с собой мальчика. Ребёнок был изнасилован и задушен своими помочами.

Фиш был переведён в камеру смертников в марте 1935 и казнён 16 января 1936 на электрическом стуле тюрьмы Синг-Синг. Он вошёл в камеру в 23:06, тремя минутами позже было объявлено о его смерти. Его похоронили на тюремном кладбище Синг-Синга. Он заявил, что электроказнь станет высшим колебанием его жизни. А перед тем, как замкнули рубильник, он заявил: «Я даже не знаю, почему я оказался здесь». В соответствии с воспоминаниями одного из свидетелей казни, Фиш умер только после двух пусков тока, породив легенду, что аппарат замкнулся накоротко из-за иголок, которые Фиш предварительно ввёл в тело.

Жертвы маньяка

• Френси Макдонелл, 8 лет, 15 июля, 1924
• Билл Гаффни, 4 года, 11 февраля, 1927
• Грейс Бадд, 10 лет, 3 июня, 1928

Предполагаемые жертвы

• Йетта Абрамович, 12 лет, 1927
• Мэри Эллен О'Коннор, 16 лет, 15 февраля 1932
• Бенджамин Коллингс, 17 лет, 15 декабря 1932

Отсылки в массовой культуре

• Аналогия с маньяком проводится в романе Стивена Кинга и Питера Страуба «Чёрный дом»: один из антагонистов книги, Чарльз Бернсайд, получает прозвище «Рыбак» (англ. Fisherman) и во многом подражает Фишу. Сам Фиш также неоднократно упоминается; также, по замыслу романа, и Бернсайд, и Фиш находились под влиянием одного и того же демона.
• «Серый человек» (англ. The Gray Man) — художественный фильм США 2007 года режиссёра Скотта Л. Флинна основан на истории Альберта Фиша.
• «Альберт Фиш: В грехе он нашел спасение» (англ. Albert Fish: In Sin He Found Salvation) — документальный фильм США 2007 года режиссёра Джон Боровски о жизни и преступлениях Альберта Фиша.
• Шведская хард-рок группа Sparzanza для своего пятого студийного альбома «Folie à cinq» 2011 года написала песню под названием «Mr. Fish», в довольно мрачной и мистической форме описывающую Фиша.
• Так же, он был упомянут в фильме «Дом 1000 трупов».
• Альберту Фишу посвящена песня «Albert Was Worse Than Any Fish In The Sea» группы Macabre (альбом «Sinister Slaughter» 1993 года), песня «Mr.Albert Fish» (Was Children Your Favourite Dish?) той же группы (альбом «Gloom» 1989 года).
• Псевдоним участника американской индастриал-группы Marilyn Manson - Ginger Fish является комбинацией имён танцовщицы Джинджер Роджерс и серийного убийцы, людоеда и педофила Альберта Фиша.
• Скит его письма зачитан под минус хорроркор рэп исполнителем Mc Val в альбоме "Безумие чудовищ"
• Алберту Фишу посвещена песня "Secrets of Wysteria" в исполнении Вокалоида OLIVER.
• Компьютерная игра Masochisia основывается на истории Фиша

Ссылки

• [www.serial-killers.ru/karts/fish.htm Биография Альберта Фиша]

Отрывок, характеризующий Фиш, Альберт

– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.