Грациан

Фла́вий Грациа́н Flavius Gratianus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Грациана на золотой монете</td></tr>
Римский император
4 августа 367 — 25 августа 383
Предшественник:	Валентиниан I
Преемник:	Валентиниан II и Магн Максим
Вероисповедание:	христианин
Рождение:	18 апреля 359(0359-04-18) Сирмий, Паннония, Римская империя
Смерть:	25 августа 383(0383-08-25) (24 года) Лугдунум, Лугдунская Галлия, Римская империя
Род:	Династия Валентиниана
Отец:	Валентиниан I
Мать:	Марина Севира
Супруга:	1) Констанция 2) Лета
Дети:	не было

Фла́вий Грациа́н (лат. Flavius Gratianus, 359—383 гг.) — император западной части Римской империи в 375—383 гг.

Грациан был провозглашён отцом, императором Валентинианом I, соправителем Римской империи на западе с титулом августа в 367 году. В 375 году после смерти отца он стал правящим императором в возрасте 16 лет. Одним из самых значительных его деяний в качестве правителя было назначение в 379 году военачальника Феодосия (получившего прозвище Великий) императором восточной части Римской империи. 24-летний Грациан был убит заговорщиками в Галлии в результате военного мятежа Магна Максима.

Начальная биография

Флавий Грациан родился 18 апреля 359 года в Сирмии (совр. сербский Сремска Митровица) в семье римского офицера в ранге трибуна Валентиниана и Марины Севиры. Его назвали в честь деда, отца Валентиниана, который командовал войсками в должности комита в Африке и затем в Британии.. В 364 году армия провозгласила популярного военачальника Валентиниана римским императором. Валентиниан избрал себе для правления Запад, а восточную часть Римской империи отдал своему брату Валенту, которого сделал императором-соправителем. В 366 году семилетний Грациан был назначен консулом.

В 367 году Валентиниан тяжело заболел в Галлии во время кампании против вторгшихся аламаннов. Среди его военачальников сразу же разгорелись споры по выбору нового императора на место умирающего правителя. Как только Валентиниан поправился, он вызвал Грациана к себе в военный лагерь и, стремясь сохранить преемственность власти, провозгласил 8-летнего сына своим соправителем с титулом августа, то есть полноправным императором. Современник событий Аммиан Марцеллин подробно описал процедуру избрания Грациана в императоры:

«Валентиниан по прибытии Грациана выступил на военное поле, взошёл на трибунал и, окружённый блестящим кольцом высших сановников, вывел сына за руку на середину собрания и рекомендовал войску предназначенного в императоры […] Валентиниан ещё не успел окончить свою речь, как солдаты, выслушав его слова с радостным согласием, спеша каждый со своего места один перед другим признать пользу дела и выразить свою радость, объявили Грациана Августом, примешивая сочувственный стук оружия к торжественному звуку труб. Увидев это, Валентиниан преисполнился радостью, надел на сына корону и облачение высочайшего сана.»

Грациан был титулован сразу августом в галльском городе Амбианы, что по словам Марцеллина стало нарушением обычая даровать детям титул цезаря, который по статусу давал правящему императору меньшие полномочия, чем высший титул августа. На монетах, выпущенных в честь Грациана в Арелате, он был назван «Славой Нового Века» (лат. GLORIA NOVI SAECVLI). Валентиниан стал готовить сына к браздам правления. Он взял его в 368 году в поход на германцев за Рейн, где Грациан постоянно находился среди солдат. Воспитателем Грациану определили ритора и известного поэта Авсония, который сопровождал титулованного мальчика в военных походах отца, сумел дать ему неплохое образование и даже привил интерес к сочинению стихов.

После развода с Мариной Севирой около 370 года Валентиниан взял в жёны Юстину, от которой на следующий год у него родился сын, тоже Валентиниан.

В 374 году 15-летнего Грациана женили на Констанции, дочери императора Констанция II (правил в 337—361 гг.). Местом жительства Грациана была императорская резиденция в Тревирах.

Правление

Приход к власти. 375 год

Император Валентиниан I неожиданно скончался 17 ноября 375 года в Паннонии в начале военной компании против племени квадов за Дунаем. Таким образом остался только один император Запада — Грациан. Император Востока Валент, который мог бы организовать спокойную передачу власти, находился в далёкой Сирии. 16-летний Грациан находился также далеко, в Тревирах. Полководцы Валентиниана I под предлогом предупреждения волнений в армии решили сделать императором 4-летнего Флавия Валентиниана, проживавшего с матерью на вилле в 100 милях от места событий.

22 ноября 375 года единокровный брат Грациана Валентиниан был провозглашён в армейском лагере Брегицион (на территории совр. Венгрии) императором Запада, соправителем Грациана. Аммиан Марцеллин сообщил о реакции Грациана на избрание военачальниками нового императора:

«В ту пору предполагали, что Грациан будет недоволен, что без его разрешения поставлен другой государь; но впоследствии исчезли всякие опасения: братья жили в полном согласии, и Грациан, как человек благожелательный и рассудительный, нежно любил своего брата и прилагал все заботы для его воспитания.»

По словам Зосимы правящая при юных императорах свита разделила сферы влияния. К домену Грациана отходили Галлия, Испания и Британия, Валентиниан же должен был править Италией, Иллириком и африканскими провинциями. При Валентиниане делами распоряжались его мать Юстина и префект Проб, однако контроль за всей армией Западной Римской империи сохранялся за Грацианом.

Войны с варварами

В 377 году восставшие готские племена захватили территорию Фракии и Мезии (так называемая Готская война 377—382 годов). Император Востока Валент II попросил военную помощь у племянника, императора Грациана. Тот отправил на помощь дяде легионы из Паннонии под началом Фригерида и отряды из Галлии под началом начальника императорской гвардии Рихомера. Этих сил оказалось недостаточно, чтобы разгромить готов, и тогда в следующем году Грациан сам решил возглавить войска, направленные против варваров. Вторжение в Галлию в феврале 378 года аламаннского племени лентиензов через верхний Рейн задержало его поход во Фракию.

Полководцы Грациана Нанниен и Маллобавд полностью разгромили 30—40-тысячное войско лентиензов при Аргентарии. После этого Грациан повёл армию в их земли за Рейн, где после упорных сражений заставил варваров покориться и принять римские условия мира. Аммиан Марцеллин высоко оценил заслуги молодого императора: «Эту победу, столь вовремя пришедшую и важную по своим последствиям в том смысле, что она ослабила силу сопротивления у западных народов, одержал по мановению вечного бога Грациан благодаря своей прямо невероятной энергии.».

Грациан после победы над лентиензами двинулся на соединение с Валентом, однако последний ввязался в генеральное сражение с готами, не дождавшись подхода западных легионов. 9 августа 378 года в битве под Адрианополем римская армия была разбита, а император Валент погиб.

По заведенному в империи порядку Грациан должен был назначить соправителя для управления Восточной частью Римской империи, причем ввиду сложившейся обстановки желательно из числа людей, обладавших военными талантами. Своему формальному соправителю в Западной империи, малолетнему брату Валентиниану, Грациан не рискнул доверить власть над Востоком. По мнению историка Дэвида Вудса, у Грациана фактически не было выбора, поскольку все его полководцы, судя по именам, были родом из варваров, и только командующий войсками в Иллирике Флавий Феодосий происходил из благородной римской семьи.

19 января 379 года в Сирмии Грациан провозгласил Феодосия императором восточной части Римской империи и после первых побед последнего над варварами вернулся летом 379 года в Августу Треверорум (современный Трир). Вскоре он перенёс свою столицу из Галлии на север Италии, в Медиолан.

Укрепление христианства на Западе

В Медиолане Грациан попал под влияние епископа Амвросия, который ещё раньше склонил 20-летнего императора к никейской форме христианства, получившей при Феодосии Великом определение как католическая или православная вера.

Грациан был первым римским императором, отказавшимся в начале правления от предложения римских жрецов принять священный титул Великого Понтифика, считая его несовместимым с христианской верой. Законы в 376—377 гг. от его имени направлены против еретических течений в христианстве. Император был с раннего детства очень набожным.

В 381 году он приказал вынести алтарь и статую Победы из здания римского Сената, а позднее конфисковать имущество религиозных языческих объединений, лишив их государственных субсидий. В том же году Грациан созвал в Аквилее собор, на котором фактически было осуждено арианство в иллирийских провинциях империи.. В частных письмах к своему наставнику Св. Амвросию Грациан обнаруживает искреннее желание разобраться в вопросах веры и строго следовать принципам христианского учения.

Хотя главную заслугу в деле превращения христианства в государственную религию Римской империи христианские историки отдают Феодосию Великому, Грациан также сделал немало для утверждения христианства никейской формы на западе империи.

Гибель Грациана. 383 год

Весной или летом 383 года скончалась Констанция, первая жена Грациана. Тем же летом император взял в жёны Лету, имя которой упомянуто только в истории Зосимы. Их брак длился считанные дни из-за мятежа Магна Максима.

В 383 году римский полководец в Британии Магн Максим, провозглашённый своими солдатами императором, высадился в устье Рейна. Часть Германской армии перешла на его сторону. По словам Зосимы и Аврелия Виктора римские солдаты в Галлии винили Грациана в усилении варварского элемента в армии:

«Он пренебрегал военным делом и предпочитал старому римскому войску небольшие отряды аланов, которых привлекал на свою службу за очень большие деньги, и настолько увлекался общением с варварами и чуть ли не дружбой с ними, что иногда даже выступал (в народе) в варварском одеянии, чем вызвал к себе ненависть среди солдат.»

Армия Грациана встретилась с войском Максима под Парижем. Небольшие столкновения продолжались 5 дней, затем к узурпатору перешла мавретанская конница Грациана, остальные его солдаты также стали склоняться к переходу. Проспер Аквитанский сообщил об измене командующего армией Грациана, франка Меробавда. Другой военачальник Грациана, Валлио, был казнён Максимом. Грациан бежал от своей армии с конным отрядом в 300 всадников.

Источники по разному передают обстоятельства гибели Грациана. По Зосиме Грациан бежал на восток. В погоню за ним Максим отправил своего начальника конницы Андрагафия, который настиг императора в Верхней Мезии и убил на мосту в Сигидуне (совр. Белград).

Однако другие авторы свидетельствуют, что Грациан погиб 25 августа 383 года под Лугдунумом (совр. франц. Лион).

Сократ Схоластик привёл такой рассказ о гибели Грациана:

«Вождь Максима Андрагафий, устроив возимые мулами носилки, похожие на ложе, скрылся в них и приказал страже разглашать всем, что едет супруга царя Грациана. В таком виде встретился он с царем, который тогда близ галльского города Лугдуна переправлялся через реку. Поверив, что действительно едет его супруга, Грациан не предостерегся от обмана и впал в руки врага, как слепой в яму, ибо Андрагафий быстро выскочил из носилок и умертвил его.»

Грациан погиб в 24 года, не оставив детей. Власть над Западом Римской империей разделили по мирному соглашению между собой узурпатор Магн Максим и сводный брат Грациана император Валентиниан, который удержался у власти только благодаря энергичным действиям своего полководца Баудона.

Личность Грациана

Аврелий Виктор и Аммиан Марцеллин оставили развёрнутые характеристики личности Грациана. По словам Марцеллина молодой император отличался способностями и мягким характером, но под влиянием дурного окружения слишком увлекался охотой и другими забавами в ущерб государственной деятельности. Аврелий Виктор согласен с этим:

«Грациан был образованным выше среднего уровня человеком, слагал стихи, красиво говорил, умел разбираться в контроверсиях по правилам риторики, днем и ночью он был занят ни чем другим, как упражнением в метании копья, считая за величайшее удовольствие и за божественное искусство, если попадал в цель. Он был очень умерен в пище и в отношении сна и преодолевал в себе пристрастие к вину и плотским наслаждениям и был бы полон всякой добродетели, если бы направил свой ум к познанию искусства управления государством; но он чуждался этого не только по своей нелюбви к этому занятию, но и уклоняясь от практики.»

Ссылки

• [www.roman-emperors.org/gratian.htm Gratian]: биография, написанная Walter E. Roberts по первоисточникам.

Отрывок, характеризующий Грациан

Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.