Петроний Максим

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Флавий Петроний Максим»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Петроний.
Флавий Петроний Максим
лат. Flavius Petronius Maximus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Солид с изображением Петрония Максима</td></tr>

Император Западной Римской империи
17 марта 455 — 31 мая 455
Предшественник: Валентиниан III
Преемник: Авит
 
Вероисповедание: Христианство
Рождение: около 396 года
Смерть: 31 мая 455(0455-05-31)
Рим, Италия
Супруга: 1) Луцина (?)
2) Лициния Евдоксия
Дети: Палладий

Фла́вий Петро́ний Макси́м (лат. Flavius Petronius Maximus) — римский император, правивший с 17 марта по 31 мая 455 года.

Петроний Максим происходил из знатного рода. По всей видимости, он был причастен к убийству императора Валентиниана III, после смерти которого вступил на престол. Вдову Валентиниана Лицинию Евдоксию Максим принудил выйти за него замуж. По легенде, она призвала на помощь правителя вандалов Гейзериха. Вскоре вандальский флот поднялся по Тибру, и варвары осадили Рим. Спустя некоторое время город пал; последовавшие грабежи, насилия и убийства продолжались две недели. Император попытался бежать из столицы, но погиб от рук римских горожан[1].





Жизнь до прихода к власти

Семья

Будущий император Флавий Петроний Максим родился около 396 года (возможно, в 397 году[2])[3]. Точное его происхождение до сих пор неизвестно, однако в настоящее время считается, что он принадлежал к знатному римскому роду Анициев[4]. Родственник позднего императора Олибрия, Максим предположительно был сыном проконсула Африки Аниция Пробина[5], внуком влиятельного политического деятеля и консула второй половины IV века Секста Клавдия Петрония Проба и Аниции Фальтонии Пробы[6].

Вероятно, что сообщение, рассказывающее о тратах некоего богача Максима на претуру своего сына, принадлежащее историку Олимпиодору Фиванскому, относится к отцу Петрония[7]. Поздние авторы, такие как Прокопий Кесарийский и Георгий Кедрин, рассказывают о родстве Петрония Максима с узурпатором IV века Магном Максимом, но их рассказы, по мнению историка Ральфа Мэзисена, — «чистейшая спекуляция»[2]. Возможно, префект Рима Петроний Перпенна Магн Квадратиан был родственником императора, а консул 523 года Флавий Максим — потомком[8].

Карьера

До прихода к власти Петроний Максим сделал блестящую карьеру сенатора. Если сообщение Олимпиодора относится именно к нему, то можно предположить, что около 411 года он занимал должность претора, в ту эпоху чисто церемониальную (её носитель отвечал за финансирование дорогих цирковых игр), и провёл преторские игры[2]. Приблизительно в 415 году, в возрасте около 18 лет, Петроний Максим был трибуном и нотарием (низшая имперская секретарская должность)[2]. Затем с 416 по 419 год он пребывал в должности комита священных щедрот Запада, то есть заведовал налогообложением и управлял различными государственными предприятиями[2].

С января или февраля 420 года по август или сентябрь 421 года Петроний Максим был префектом города Рима, а после непродолжительного перерыва занимал эту должность вторично (примерно до 439 года); находясь на этом посту, Максим реставрировал Старую Базилику Святого Петра[7]. Кроме того, он также был префектом претория на Западе в период между 421 и 439 годами; он находился на этом посту либо между двумя префектствами над Римом, либо во время второго пребывания в этой должности[7]. В 433 году Максим был консулом вместе с восточным императором Феодосием II[2].

С августа 439 года по февраль 441 года он находился на посту префекта претория Италии (в том же году Эпархий Авит был префектом претория Галлии)[9], в 443 году получил второе консульство с Флавием Патерием[2]. Между 443 и 445 годами Максим построил форум в Риме на Целийском холме, между Лабиканской дорогой и Базиликой Святого Климента[7]. В течение этого года он недолгое время являлся наиболее могущественным человеком в Риме — вплоть до вступления в звание консула в следующем году военачальника Западной империи Флавия Аэция[2]. К 10 декабря 445 года Петронию Максиму было присвоено почётное звание патрикия (этим днём датирован первый документ, адресованный ему как патрикию)[10].

Очевидно, что вражда между Петронием Максимом и Аэцием, влиятельным патрикием и военным магистром Запада, привела к событиям, которые постепенно ослабили Западную Римскую империю[11]. Основную выгоду из этого противостояния извлёк Максим, вступивший на престол в результате двух убийств: сначала Аэция в 454 году, а затем и западного римского императора Валентиниана III 16 марта 455 года[2].

Вступление Петрония Максима на престол

Убийство Аэция

По сообщению историка Иоанна Антиохийского, Петроний Максим приобрёл существенное влияние на императора Валентиниана III и убедил его собственноручно совершить убийство Аэция[12]. Прокопий Кесарийский излагает свою версию событий. Согласно его рассказу, у Максима была очень красивая жена; император захотел вступить с ней в связь, но получил отказ, после чего задумал добиться своего обманом.

Пригласив Максима во дворец, Валентиниан предложил ему сыграть в шахматы. Они договорились, что проигравший выплатит победителю определённую сумму денег золотом. Император выиграл; получив в качестве залога перстень Максима, он послал с ним слуг в дом проигравшего, приказав сказать его жене, что муж приказывает ей немедленно явиться во дворец, чтобы приветствовать императрицу Лицинию Евдоксию. Женщина поверила императорским слугам и пришла, после чего Валентиниан изнасиловал её в одном из дальних покоев дворца. Вернувшись домой, она всё рассказала Максиму[13]. Поначалу она обвиняла мужа в предательстве, полагая, что это он передал её в руки императора[14]. Максим поклялся отомстить, однако его главным стремлением всё же оставалось избавление от давнего ненавистного соперника — Аэция[14].

По словам Иоанна Антиохийского, Петроний Максим прекрасно понимал, что не сможет отомстить Валентиниану, пока Аэций будет жив[2]. Поэтому он тайно сговорился с евнухом Валентиниана, примицерием священной опочивальни Ираклием (англ.)русск., который долго боролся с прославленным военачальником за контроль над императором[2]. Вдвоём Максим и Ираклий убедили Валентиниана, что Аэций намерен убить его и захватить престол[11]. На самом деле Аэций планировал женить своего сына Гауденция на дочери императора (предположительно, Евдокии (англ.)русск.); между ним и Валентинианом уже было заключено соглашение по этому поводу[11]. Валентиниан, усмотрев в этом повод для подозрений, поверил Максиму и Ираклию и согласился убить своего военачальника. Во время встречи с Аэцием 21 сентября 454 года император нанёс полководцу первый удар, вонзив меч в его грудь, а слуги во главе с Ираклием добили тяжелораненного[14][15][16].

Одновременно с этим был убит префект претория Боэций. До того, как о смерти Аэция стало известно, император пригласил каждого из его влиятельных друзей во дворец, где всех их умертвили поодиночке[14]. Это событие потрясло и ужаснуло не только римлян, но и варваров, уважавших военачальника[14]. Когда Валентиниан спросил одного римлянина, хорошо ли он сделал для себя, убив Аэция, тот ему ответил, что не может знать, дурно ли это, зато отлично знает, что император левой рукой отрубил себе правую[17].

Убийство Валентиниана III

После гибели Аэция Максим попросил Валентиниана назначить его на должность, которую занимал убитый (то есть сделать его консулом), но император отказался[7], поскольку Ираклий посоветовал ему не давать никому такой же власти, как Аэцию. Согласно Иоанну Антиохийскому, Максим был так раздражён отказом Валентиниана назначить его военным магистром, что задумал убить императора[2]. Он выбрал в качестве сообщников Оптилу и Траустилу, двух скифов, воевавших под командованием Аэция и после его смерти ставших императорскими стражниками[11].

Максим легко убедил скифов, что Валентиниан был единственным ответственным за смерть Аэция, и предложил им отомстить за своего предводителя, пообещав награду за предательство императора[2]. 16 марта 455 года Валентиниан отправился на Марсово поле с несколькими охранниками, среди которых были Оптила, Траустила и их сообщники[2]. Как только император спешился, чтобы попрактиковаться в стрельбе из лука, Оптила ударил его в висок[14]. Когда Валентиниан обернулся, чтобы увидеть нападавшего, Оптила убил его[2]. В тот же момент Траустила умертвил Ираклия. Скифы забрали императорский венец и одеяние, после чего отвезли их Максиму[2].

Внезапная смерть Валентиниана III оставила Западную Римскую империю без законного наследника престола. На трон рассчитывали несколько кандидатов, которых поддерживали различные группы имперской бюрократии и военные[2]. В частности, армия разделилась на три части, следуя за тремя основными кандидатами: Максимианом, бывшим доместиком Аэция, сыном египетского купца Домнина, разбогатевшего в Италии; будущим императором Майорианом, который командовал армией после смерти Аэция и пользовался поддержкой императрицы Лицинии Евдоксии; наконец, самим Петронием Максимом, за которого выступал римский сенат. В конце концов Максим победил конкурентов, умело распределяя деньги между чиновниками императорского дворца, и 17 марта взошёл на трон[2].

Правление и гибель

Получив фактическую власть, Максим решил породниться с династией Феодосия, чтобы обосновать законность своего правления[7], и женился на Лицинии Евдоксии, вдове Валентиниана III. Лициния вышла за него замуж неохотно, поскольку догадывалась, что именно Петроний организовал убийство её мужа[2]. Проспер Аквитанский пишет, что Максим запретил ей оплакивать Валентиниана[18]. Сам император лишь поспособствовал укреплению этих подозрений, поскольку не только не казнил убийц, но и возвысил их[2]. В Константинополе, столице Восточной Римской империи, Максима отказались признать императором Запада; пытаясь укрепить своё положение, он назначил Эпархия Авита военным магистром Галлии и отправил его в Толозу, чтобы заручиться поддержкой вестготского короля Теодориха II[19][20]. О попытках Максима обеспечить лояльность армии также свидетельствует то, что за недолгое время его правления в Риме было отчеканено много золотых монет, которыми платили жалование военным[2]. При этом ни одной медной или серебряной монеты, датированной этим периодом, не сохранилось[2].

Император отменил помолвку дочери Лицинии Евдокии с Хунерихом, сыном короля вандалов Гейзериха, которая предположительно была частью мирного договора Валентиниана III с вандалами[21]. Это вызвало ярость Гейзериха, искавшего предлог для того, чтобы откликнуться на просьбу Лицинии о помощи; вандалы начали готовиться к вторжению в Италию[21]. Лициния Евдоксия не могла надеяться на сколь-нибудь существенную помощь от Восточной Римской империи: её отец Феодосий II и тётя Пульхерия к тому времени скончались, и государством правил незнакомый ей человек[14]. Согласно легенде, она просила помощи у вандалов, желая отомстить за Валентиниана — по сообщению Прокопия Кесарийского, Петроний Максим признался Лицинии, что убил императора из-за любви к ней[22].

В мае 455 года, после двух с лишним месяцев правления Максима, до Рима дошла весть, что Гейзерих отправился в поход на Италию[1]. Как только это известие распространилось, горожан охватила паника, и многие из них покинули свои дома[1]. Эпархий Авит к тому времени ещё не вернулся с ожидаемым вестготским подкреплением. Император решил, что попытки защититься от нападения вандалов окажутся безрезультатными, и попытался организовать свой побег, призывая сенат оставить город вместе с ним[14]. По мнению Эдварда Гиббона, Петроний Максим мог быть легко проинформирован о подготовке Гейзериха к походу, однако он ожидал противника с безразличием[14].

Максим выехал из Рима 31 мая 455 года, но был схвачен толпой разъярённых горожан, закидавших его камнями до смерти (по версии историка Иордана, он был убит «неким римским солдатом по имени Урс»[23])[24] (известно, что позже два солдата, римлянин и бургунд, спорили между собой, кто из них нанёс императору смертельный удар[1]). Его тело было разорвано на куски и брошено в Тибр[2][25]. По версии Проспера Аквитанского, Максим был убит своими слугами[18]. Есть разные мнения относительно даты смерти Максима: Эдвард Гиббон утверждал, что убийство императора произошло 12 июня[14]; Ральф Мэсизен называл дату 22 мая[2], а Майкл Грант и Джон Норвич — 31 мая (последняя версия на сегодняшний день наиболее распространена)[26][1]. Правление Петрония Максима продлилось всего 78 дней. Его сын от первого брака, Палладий, который носил титул цезаря между 17 марта и 31 мая и женился на своей сводной сестре (предположительно на Евдокии), по-видимому, также был убит[27].

2 июня 455 года, через три дня после смерти Максима, Гейзерих выступил из Остии, после чего захватил беззащитный Рим[24]. Вместо того, чтобы оказать сопротивление врагу, римляне выслали навстречу вандалам процессию, которую возглавлял Папа Римский Лев I с представителями духовенства[14]. Благодаря увещеваниям Льва Гейзерих отказался от расправы над пленными и обязался защищать здания от пожаров, а также приказал вандалам воздержаться от резни в городе[14]. Разграбление Рима длилось четырнадцать дней и ночей; последние остатки государственных сокровищ и частных богатств старательно сгружались на вандальские корабли. Варвары опустошили императорские дворцы, сняли с Капитолия позолоченную крышу, захватили трофеи императора Тита, взятые им при штурме Иерусалима в 73 году, и многие другие ценности[14]. Вместе с добычей в Карфаген отправилась императрица Лициния Евдоксия с дочерьми Плацидией и Евдокией[26].

Сидоний Аполлинарий писал о правлении Петрония Максима в письме к Серрану:

«<…> Когда, приложив все возможные усилия, он достиг ненадёжной вершины императорского величия, голова его вскружилась под короною вследствие неограниченной власти… Когда он добился звания августа и под этим предлогом был заточён за дверями дворца, он стонал и охал с утра до ночи, потому что достиг вершины своих честолюбивых помыслов… Потому что, хотя он прошёл через все высокие придворные посты мирно и спокойно, возвысившись над двором как император, он стал проявлять исключительную жестокость, подавляя беспорядки среди солдат, граждан и союзных народов. И всё это обнаружилось наиболее явно перед его кончиной, которая была странной, быстрой и ужасной: после того как Фортуна долгое время баловала его, его последний предательский поступок утопил его в крови, словно скорпиона, поразившего себя своим же хвостом. Некий Фульгенций говаривал, что будто бы слышал из уст самого Петрония Максима, когда он был обременён ношей Империи и тосковал по былому спокойствию, причитания: „Ты счастливец, Дамокл, приговорённый сидеть на пиру под обнажённым мечом, потому что не должен страдать от своих королевских обязанностей более, чем длится одна трапеза[28]!“»

Итоги правления

Правление Петрония Максима продолжалось всего 78 дней, поэтому делать выводы о личности императора трудно[29]. Из его карьеры видно, что он обладал опытом гражданского управления, но не был военным[29]. Так как Петроний Максим не контактировал с армией, в дальнейшем его правление могло бы быть существенно затруднено[29]. Короткий период власти Петрония Максима напоминает об эпохе недолговечных солдатских императоров — с тем различием, что бо́льшую власть теперь имели германские полководцы[29].

Таким образом, фактические носители власти находились вне Рима. Это способствовало формированию интересной внутриполитической ситуации: теперь сенат мог оказывать влияние на происходящие вокруг престола события[29]. Чем ближе к Италии смещалась граница с германскими королевствами, тем менее защищённым чувствовало себя население вечного города, тем меньше оно было довольно существующим правлением[29]. Поэтому богатые патрикии стали строить поместья на Сицилии, чтобы избежать постоянной угрозы, нависавшей над Римом[29].

Напишите отзыв о статье "Петроний Максим"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 Грант, 1998.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 Mathisen, 1999.
  3. ↑ Drinkwater, 2002, p. 118.
  4. ↑ Drinkwater, 2002, p. 117.
  5. ↑ Drinkwater, 2002, p. 120.
  6. ↑ Drinkwater, 2002, p. 112.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 6 PLRE. Petronius Maximus 22.
  8. ↑ Прокопий Кесарийский. Война с готами. I. 25. 15.
  9. ↑ Norwich, 1989, p. 160.
  10. ↑ Новеллы Валентиниана III. XIX.
  11. ↑ 1 2 3 4 Cameron, 2001, p. 18.
  12. ↑ Иоанн Антиохийский. Хроника. Фрагменты 200—201.
  13. ↑ Прокопий Кесарийский. Война с вандалами. I. 4. 17-24.
  14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Gibbon, 1930.
  15. ↑ Cameron, 2001, p. 473.
  16. ↑ Canduci, 2010, p. 160.
  17. ↑ Прокопий Кесарийский. Война с вандалами. I. 4. 28.
  18. ↑ 1 2 Проспер Аквитанский. Хроника. 1375.
  19. ↑ Canduci, 2010, pp. 161—163.
  20. ↑ Cameron, 2001, p. 20.
  21. ↑ 1 2 Cameron, 2001, p. 125.
  22. ↑ Прокопий Кесарийский. Война с вандалами. I. 4. 36.
  23. ↑ Иордан. Гетика. 235.
  24. ↑ 1 2 Browne, 1859, p. 350.
  25. ↑ Canduci, 2010, pp. 161.
  26. ↑ 1 2 Norwich, 1989, p. 162.
  27. ↑ Cameron, 2001, p. 21.
  28. ↑ Сидоний Аполлинарий. Письма. II. 13.
  29. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/petroniusmaximus_05.htm Петроний Максим на сайте imperiumromanum.com]

Источники и литература

Источники

  1. Прокопий Кесарийский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Prokop/framevand11.htm Война с вандалами].
  2. Сидоний Аполлинарий. [www.thelatinlibrary.com/sidonius2.html Письма].
  3. Иоанн Антиохийский. [archive.org/stream/fragmentahistori04mueluoft#page/534/mode/2up Хроника].
  4. Проспер Аквитанский. [www.vostlit.info/Texts/rus17/Prosper_Aqvit/text1.phtml?id=6887 Хроника].

Литература

  1. Browne, Robert William. [books.google.ru/books?id=mmoBAAAAQAAJ&redir_esc=y A history of Rome from A.D. 96 to the fall of the Western empire]. — Society for Promoting Christian Knowledge, 1859.
  2. Gibbon, Edward. [oll.libertyfund.org/?option=com_staticxt&staticfile=show.php%3Ftitle=1373&chapter=90177&layout=html&Itemid=27 The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. Volume 6. Chapter 35—36]. — New York: Fred de Fau and Co, 1930.
  3. Martindale, J. R. Petronius Maximus 22 // Prosopography of the Later Roman Empire. — Cambridge University Press, 1980. — Vol. II : A.D. 395–527. — P. 749—751. — ISBN 0-521-20159-4 [2001 reprint].
  4. Norwich, John Julius. Byzantium: The Early Centuries. — Penguin, 1989.
  5. Грант, М. [ancientrome.ru/imp/petron1.htm Римские императоры. Петроний Максим]. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1998.
  6. Mathisen, Ralph. [www.roman-emperors.org/petmax.htm Petronius Maximus (17 March 455 – 22 May 455). An Online Encyclopedia of Roman Emperors]. — 1999.
  7. Cameron, Averil; Ward-Perkins, Bryan; Whitby, Michael. The Cambridge Ancient History, Volume 14: Late Antiquity: Empire and Successors, A.D. 425–600. — Cambridge: Cambridge University Press, 2001.
  8. Drinkwater, John; Elton, Hugh. Fifth-Century Gaul: A Crisis of Identity?. — Cambridge: Cambridge University Press, 2002.
  9. Canduci, Alexander. Triumph & Tragedy: The Rise and Fall of Rome's Immortal Emperors. — PIER 9, 2010.

Ссылки

  • [wildwinds.com/coins/ric/petronius_maximus/i.html Монеты Петрония Максима]

Отрывок, характеризующий Петроний Максим

– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Петроний_Максим&oldid=79159666»