Фландрская армия

Фландрская армия (исп. Ejército de Flandes, нидерл. Leger van Vlaanderen) — армия испанской империи, размещавшаяся на территории Габсбургских Нидерландов в 1567—1706 годах; дольше всего существовавшая постоянная армия того периода.

Создание армии

В середине XVI века в Семнадцати провинциях начались восстания, поднятые кальвинистами, и испанский король Филипп II решил отправить на помощь штатгальтеру Маргарите Пармской значительные войска. В 1567 году из северной Италии по маршруту, ставшему впоследствии известным как «Испанская дорога», в Семнадцать провинций было решено отправить 8000 пеших и 1200 конных солдат, которые должны были составить ядро испанской армии в Нидерландах. Предполагалось, что это войско вырастет до 60 тысяч пеших и 10 тысяч конных солдат, его командиром стал Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба.

Затем испанские власти сочли, что 70 тысяч человек — это слишком много и уж точно слишком дорого, и в итоге на север было отправлено 10 тысяч испанцев и пехотный полк набранный в Германии. Прибыв в Нидерланды, они присоединились к 10 тысячам валлонов и немцев, уже находившихся на службе у Маргариты Пармской. Опираясь на этих профессиональных солдат, образовавших Фландрскую армию, герцог Альба начал массовые репрессии. Из 12 тысяч арестованных человек около 1 тысячи было приговорено к смертной казни, у остальных было конфисковано имущество.

Комплектование армии и вспомогательные структуры

Изначально, в 1567 году, во Фландрской армии было порядка 20 тысяч человек. Разгромив Вильгельма Оранского, испанцы планировали в следующем году сократить её до 3200 человек валлонской пехоты и 4000 человек испанской пехоты, которые должны были быть размещены вдоль границ Нидерландов, а в глубине территории планировалось поместить стратегический резерв из 4000 человек испанской пехоты и 500 человек лёгкой кавалерии. Однако Нидерландская революция привела к тому, что начался рост численности армии, и к 1574 году её размер достиг (по крайней мере на бумаге) 86 тысяч человек.

Лучшими солдатами считались испанцы, но местное население их не любило, и было два случая, когда, чтобы успокоить местных жителей, испанцев выводили из Нидерландов. Солдат в армию набирали как в католических владениях Габсбургов, так и путём найма в других частях Европы. В 1590-х годах в Европе шла целая конкуренция между вербовщиками: требовались солдаты для Фландрской армии, для прочих владений империи Габсбургов, и для участия в религиозных войнах во Франции. Аналогичная конкуренция имела место в начале XVII века: требовались солдаты как во Фландрскую армию, так и в габсбургскую армию в Венгрии. Необходимость содержания крупной армии во Фландрии вызвала перенапряжение испанских финансов, так как параллельно требовалось содержать крупные военные силы в Средиземноморье для борьбы с турками. Оплата была фиксированной: до 1634 года солдат получал три эскудо в день, с 1634 года оплата была увеличена до четырёх эскудо в день.

Несмотря на то, что армию обычно комплектовали из добровольцев, в чрезвычайных обстоятельствах использовались и другие методы: сформировав один раз для боевых действий во Фландрии терцию из преступников-каталанцев, Филипп II впоследствии продолжал посылать туда преступников-каталанцев всё время своего нахождения на престоле.

Различные современные вспомогательные военные структуры зачастую появлялись во Фландрской армии раньше, чем в прочих армиях того времени. Так, в 1567 году герцог Альба открыл в Мехелене военный госпиталь, который был закрыт на следующий год, но впоследствии, по многочисленным требованиям мятежников, вновь открыт в 1595 году. В этом госпитале работало 49 человек и имелось 330 коек, его содержание частично оплачивали войска. Позднее был открыт дом инвалидов, в 1596 году была создана служба попечителей для решения вопросов, связанных с наследством солдат, погибших на службе. С 1609 года для размещения армии вне территории основных городов стали строиться небольшие казармы — впоследствии эта система была перенята другими странами.

Участие Фландрской армии в Нидерландской революции

Введя Фландрскую армию в Нидерланды, герцог Альба, несмотря на проигрыш битвы при Гейлигерлее, смог подавить восстания на севере и успокоить страну до новой вспышки выступлений, произошедшей в 1572 году. В 1573 году герцог Альба, неспособный справиться с кризисом, был заменён на Луиса де Рекесенса-и-Суньигу. Банкротство испанской короны в 1575 году оставило Рекесенса-и-Суньигу без средств на содержание армии. Фландрская армия взбунтовалась и, после смерти Рекесенса-и-Суньиги в 1576 году, фактически перестала существовать, распавшись на множество мятежных группировок. Принявший командование над войсками Хуан Австрийский попытался восстановить дисциплину, но не смог предотвратить разграбление Антверпена.

Когда в 1578 году испанским наместником Нидерландов стал Алессандро Фарнезе, то территория окончательно раскололась на мятежный Север и лояльный Юг. Фарнезе сосредоточился на восстановлении испанского контроля над Югом, отбив Антверпен и другие крупные города региона. Так как в этот момент Испания ввязалась в войну с Англией, то Фландрская армия была перенацелена со своей обычной задачей усмирения Нидерландов на подготовку к высадке в Англии, и передислоцировалась в Остенде и Дюнкерк. Разгром «Непобедимой армады» помешал претворению этого плана в жизнь.

В 1592 году Алессандро Фарнезе сменил Петер Эрнст I, в 1594 году новым губернатором стал эрцгерцог Австрии Эрнст, а в 1595 году (после смерти Эрнста) — Альбрехт VII Австрийский. В связи с тем, что в это время Испания вмешалась в религиозные войны во Франции, Фландрская армия перенацелилась на юг, для противодействия Франции, и север Испанских Нидерландов стал де-факто независимым. Несмотря на то, что испанцам так и не удалось отвоевать Север, в начале XVII века Фландрская армия оставалась серьёзным противником Армии Генеральных штатов

Мятежи Фландрской армии

Благодаря золоту и серебру, поступавшим из Американских колоний, Испания была единственным государством Европы того времени, способным содержать армию такого размера так далеко от метрополии. Тем не менее это финансовое бремя оказалось в итоге непосильным даже для неё: если в 1568 году на содержание Фландрской армии шло 1.873.000 флоринов в год, то в 1574 году требовалось уже 1.200.000 флоринов в месяц, Кастилия же могла отправлять ежемесячно не более 300.000 флоринов, и собираемые в Испанских Нидерландах налоги также не могли исправить ситуации. Банкротство испанской короны в 1575 году привело к полному прекращению поступления денег. В результате в период с 1572 по 1609 годы во Фландрской армии произошло более 45 мятежей, вызванных невыплатой жалованья.

Мятежи приводили к проблемам трёх сортов. Во-первых, отказывающиеся воевать солдаты путали планы испанского командования. Во-вторых, в поисках средств к существованию солдаты грабили местное население, ещё больше уменьшая его лояльность по отношению к испанской короне. В-третьих, перерывы в военных действиях, вызываемые испанскими мятежами, позволяли нидерландским повстанцам компенсировать военные потери.

Участие Фландрской армии в Тридцатилетней войне

В первых кампаниях Тридцатилетней войны Фландрская армия, будучи мобильной полевой армией, сыграла важную роль для сторонников императора Священной Римской империи. В 1620 году 20-тысячная Фландрская армия под командованием Амброзио Спинолы вошла в Нижний Пфальц и, соединившись с армией Католической лиги, разгромила войска протестантов в Битве на Белой Горе. После этого, обойдя с фланга Нидерланды, Спинола приступил в Осаде Бреды, которая в итоге капитулировала в 1624 году. Осада, однако, вызвала перенапряжение испанских финансов и, будучи не в силах компенсировать понесённые потери, Фландрская армия перешла к обороне.

В 1634 году испанцы перебросили из Италии по «испанской дороге» свежие подкрепления под командованием Фердинанда Австрийского, которые по пути разгромили шведов в битве при Нёрдлингене. Однако испанские успехи были парированы тем, что на стороне Нидерландов выступила Франция.

Поначалу Фландрская армия действовала во франко-испанской войне успешно, форсировав в 1636 году Сомму и создав угрозу Парижу. Однако в последующие годы мощь французских войск нарастала, что привело в 1643 году к сокрушительному поражению Фландрской армии в Битве при Рокруа. Столь резкое изменение стратегической ситуации вынудило Испанию начать переговоры, которые в итоге привели к Вестфальскому миру в 1648 году. Этот мир завершил войну в Германии, но война с Францией и Нидерландами продолжалась.

Последние годы существования армии

После битвы при Рокруа во Фландрской армии оставалось 6 тысяч человек, не успевших к сражению. Большие расходы испанского правительства во время Тридцатилетней войны не позволили существенно восстановить вооружённые силы, и в 1658 году Фландрская армия была разгромлена французами в Битве в дюнах. Испания была вынуждена подписать Пиренейский мир.

Во второй половине XVII века у Испании не хватало средств на содержание большой Фландрской армии, она зачастую уже пополнялась не добровольцами, а военнопленными, либо рекрутами, поставляемыми населёнными пунктами по результатам жеребьёвки. Тем не менее, несмотря на отвратительное материальное положение солдат, мятежей, подобных бывшим в прошлом столетии, не происходило.

Разразившаяся в 1701 году Война за испанское наследство привела к крушению испанской государственной машины и исчезновению системы, на которую опирались войска. В 1706 году Фландрская армия была официально ликвидирована.

Источники

• Генри Кеймен «Испания: дорога к империи» — Москва: «АСТ» — «АСТ Москва» — «Хранитель», 2007. ISBN 978-5-17-039398-5

Отрывок, характеризующий Фландрская армия

– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?