Флейшман, Джерри

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Джером «Джерри» Флейшман (англ. Jerome "Jerry" Fleishman; 14 февраля 1922, Нью-Йорк, Нью-Йорк20 июня 2007, Бока-Ратон, Флорида) — американский профессиональный баскетболист, выступавший в Американской баскетбольной лиге и Баскетбольной ассоциации Америки за команды «Филадельфия СФХАс», «Филадельфия Уорриорз», «Скрантон Майнерс» и «Саратога Гарлем Янкиз». Играл на позиции атакующего защитника и лёгкого форварда. В 1947 году стал чемпионом БАА в составе команды «Филадельфия Уорриорз».



Карьера

Учился в Нью-Йоркском университете. В 1944 году заключил контракт с командой «Филадельфия СФХАс», которая выступала в Американской баскетбольной лиге (АБЛ). Через 2 года перешёл в команду «Филадельфия Уорриорз», которая выступала в Баскетбольной ассоциации Америки (БАА), предшественнице НБА, и провёл в её составе 4 сезона. После чего вернулся в Американскую баскетбольную лигу, выступая по одному году в «Скрантон Майнерс» (1950-1951), в «Саратога Гарлем Янкиз» (1951-1952) и снова в «Скрантон Минерс» (1952). В 1952 году закончил карьеру в Баскетбольной ассоциации Америки, за команду «Филадельфия Уорриорз», в которой провёл сезон 1952/1953 годов. В сезоне 1946/1947 годов Флейшман стал чемпионом БАА в составе «Уорриорз». Всего за карьеру в БАА/НБА сыграл 262 игры, в которых набрал 1512 очков (в среднем 5,8 за игру) и 429 передач.

Напишите отзыв о статье "Флейшман, Джерри"

Ссылки

  • [www.basketball-reference.com/players/f/fleisje01.html Статистика на сайте basketball-reference.com]

Отрывок, характеризующий Флейшман, Джерри

Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.