Флеминг, Ян

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Флеминг.
Ян Флеминг
англ. Ian Fleming
Имя при рождении:

Ян Ланкастер Флеминг

Дата рождения:

28 мая 1908(1908-05-28)

Место рождения:

Лондон, Великобритания

Дата смерти:

12 августа 1964(1964-08-12) (56 лет)

Место смерти:

Кентербери, Великобритания

Род деятельности:

прозаик, журналист

Годы творчества:

1951/1952 — 1963

Жанр:

детектив

Язык произведений:

английский

Дебют:

Казино «Рояль»

[www.lib.ru/DETEKTIWY/FLEMING/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ян[k 1] Ланка́стер Фле́минг (англ. Ian Lancaster Fleming; 28 мая 1908, Лондон — 12 августа 1964, Кентербери) — британский журналист, офицер военно-морской разведки и писатель; автор романов о супершпионе Джеймсе Бонде.

Флеминг происходил из богатой семьи, связанной с торговым банком Robert Fleming & Co.[en]; отец Яна был членом парламента от Хенли[en] с 1910 года и до своей смерти на западном фронте в 1917 году. Ян обучался в Итоне, Сандхёрсте и некоторое время в Мюнхенском и Женевском университетах. Прежде, чем заняться писательской деятельностью, Флеминг сменил несколько мест работы.

Во время службы в управлении военно-морской разведки Великобритании во время Второй мировой войны Ян был привлечён к планированию операции «Золотой глаз[en]», а также созданию и последующему надзору над двумя разведывательными подразделениями — 30 штурмовым подразделением и эксплуатационным подразделением T-Force[en]. Впоследствии служба в разведке, а также работа журналистом позволили Флемингу наполнить свои романы о Джеймсе Бонде специфическими деталями и глубиной.

Первый роман о Джеймсе Бонде, «Казино „Рояль“», был написан Флемингом в 1952 году. Роман оказался очень успешным, и издательству пришлось выпустить три тиража, чтобы справиться со спросом. Одиннадцать романов о Бонде и два рассказа были изданы в период с 1953 по 1966 год. Сюжет романов строился вокруг Джеймса Бонда, офицера секретной разведывательной службы Великобритании, широко известной под названием МИ-6. Бонд известен под кодовым номером 007 и был коммандером[en] королевского военно-морского резерва[en]. Книги о Бонде входят в список бестселлеров[en] всех времён; число экземпляров, проданных по всему миру, равно 100 миллионам. Флеминг также является автором детской книги «Chitty-Chitty-Bang-Bang[en]» и двух документальных работ. В 2008 году Флеминг занял четырнадцатое место в «списке пятидесяти величайших британских писателей начиная с 1945 года» по версии газеты The Times.





Биография

Семья

Ян Флеминг родился в семье светской львицы Эвелин Сен-Круа Роуз и консервативного политика Валентайна Флеминга. Валентайн Флеминг был сыном шотландского финансиста Роберта Флеминга[en], основавшего шотландско-американский инвестиционный траст и торговый банк Robert Fleming & Co[2], и Кейт Хиндмарш, дочери офицера налогового управления[3]. Пять братьев и сестёр Роберта умерли в детстве от дифтерии, и зрелого возраста достигли только сам Роберт и его брат Джон, позднее ставший лордом-провостом Абердина[4]. Помимо Валентайна, в семье Роберта и Кейт был сын Филип[en], родившийся в 1889 году, и две дочери — Дороти, появившаяся на свет в 1885 году, и Кейтлин, которая была младше сестры на два года. Вскоре после рождения младшего сына семья Флемингов переехала в Лондон, где приобрела несколько особняков[3]. Сыновья Роберта обучались в Итоне и Оксфорде; в 1905 году Валентайн окончил оксфордский колледж Магдалены[en], получив степень по истории, а также «манеры и осанку настоящего джентльмена»[5]. В 1909 году Валентайн стал одним из партнёров отца в новообразованном банке, а ещё через год он был избран консервативной партией членом парламента от Хенли[6][7].

Через год после окончания колледжа, 15 февраля 1906 года, Валентайн женился на Эвелин Сен-Круа Роуз, дочери мирового судьи Джорджа Альфреда Сен-Круа Роуза и Беатрис Квейн. Эвелин происходила из весьма уважаемого семейства: по отцу она была внучкой сэра Филипа Роуза, консультанта по юридическим вопросам премьер-министра Дизраэли; по матери — сэра Ричарда Квейна, ведущего лондонского хирурга и редактора известного «Медицинского словаря». Помимо Эвелин, в семье была дочь Кейтлин и двое сыновей — Айвор и Харткорт. Айвор обучался в Итоне, а Харткорт — в Итоне и Оксфорде, где познакомился с Валентайном Флемингом. Согласно семейной легенде, Валентайн и Эвелин встретились на балу в Оксфорде; кроме того, отец девушки увлекался регатой, в которой также принимал участие Валентайн. Эвелин была полной противоположностью будущего супруга: она играла на скрипке и неплохо рисовала акварелью, в то время как ни один представитель семейства Флемингов не имел способностей ни в музыке, ни в искусстве. Кроме того, Эвелин была женщиной в высшей степени легкомысленной и расточительной, отличавшейся снобизмом и тщеславием[5]. Несмотря на первоначальное несогласие с выбором невесты, отец Валентайна перевёл на счёт сына четверть миллиона фунтов вскоре после свадьбы[8]; на эти деньги семейство приобрело несколько домов, два из которых располагались по соседству с владениями родителей Валентайна. В доме в Мейфэре, находившемся за углом дома Флемингов-старших, появились на свет старшие сыновья Эвелин — Питер и Ян[9][10]. Питер[en] (1907—1971), был автором путевых очерков и был женат на актрисе Селии Джонсон. Во время Второй мировой войны Питер служил в гренадерской гвардии[en], позднее был переведён под командование Колина Габбинса[en], где помогал создавать вспомогательные подразделения и занимался операциями в Норвегии и Греции[11].

Кроме Питера и Яна в семье было ещё двое сыновей — Майкл (1913—1940) и Ричард (1911—1977). Кроме того, через шесть лет после смерти мужа во время продолжительного романа художником Огастесом Джоном Эвелина родила дочь Амариллис[en] (1925—1999)[12], ставшую профессиональной виолончелисткой[13]. В 1914 году с началом Первой мировой войны Валентайн присоединился к эскадрону С королевского оксфордширского гусарского полка[en], где получил звание майора[6]. Незадолго до отправки на фронт Валентайн подписал завещание, в котором его вдове доставался дом недалеко от Хампстед-Хит, а также солидная пенсия, которая могла быть урезана в случае повторного брака Эвелин; большая часть имущества была передана в траст для обеспечения благополучия четверых сыновей Валентайна и их будущих семей[14]. Валентайн был убит во время немецкого обстрела на западном фронте 20 мая 1917 года; Уинстон Черчилль, который был близким другом Флеминга-старшего, а его брат Джек служил вместе с Валентайном в начале войны, написал некролог, напечатанный в The Times[14]. Поскольку семье принадлежало поместье в Арнисдейле[en], имя Валентайна значится на военном мемориале в Гленелге[en][15].

Ранние годы

Ян Ланкастер Флеминг родился 28 мая 1908 года. В отличие от старшего брата, Ян, весивший при рождении чуть менее девяти фунтов, был крупным, здоровым младенцем. Второе имя мальчику было дано матерью для поддержания снобистской легенды о происхождении предков Эвелин от Джона Гонта, герцога Ланкастера, четвёртого сына Эдуарда III. Позднее Эвелин настаивала, что её собственная семья, прозванная «дикими розами», в реальности была родом из Хайленда, в отличие от «выскочек»-Флемингов, которые были родом из Лоуленда; чтобы доказать это, Эвелин одевала сыновей в килты клана Роуз[en][9].

Первые годы Ян был неразрывно связан со старшим братом: он и Питер провели детство в Брезьерс-парке[en], который был поистине детским раем с многочисленными игровыми комнатами и обширными игровыми площадками на свежем воздухе, и в Питт-хаусе, эдвардианском особняке на Хампстед-Хит[9]. В 1910 году началась политическая карьера отца Яна, и к семье Флемингов стало привлекаться много внимания, в том числе и к детям. В это же время Питер стал страдать изнурительной формой колита; ввиду этого обстоятельства Ян вместе со всей семьёй четырежды побывал в Швейцарии. Внимание, которое оказывалось брату, заставило Яна ревновать: находясь в Лозанне, пятилетний Ян закатил истерику в ресторане отеля, за что был удалён из-за стола вместе с няней под надзор несгибаемой бабушки, которую он очень уважал. Чем больше «хрупкий» Питер получал внимания, а позднее и поощрений за хорошее поведение, тем более злопамятным становился Ян. По воспоминаниям родственников, братья жили «как кошка с собакой»; позднее Питер говорил, что отношения с братом у него были весьма близкими — «как у двух маленьких лисят», однако Ян, считавший брата слишком идеальным, был с этим не согласен[16]. Три лета подряд Ян и Питер провели вместе с родственниками со стороны отца и детьми друзей матери в Салкомбе[en] — курортном городке в Девоншире. Ян быстро смирился с ролью непослушного брата и даже не пытался что-либо изменить. Позднее детские воспоминания о летних каникулах в Салкомбе нашли отражение в романе Яна «На секретной службе Её Величества»[17].

Образование и начало карьеры

В ноябре 1914 года, когда Валентайн ушёл на войну, Эвелин устроила сыновей в подготовительную школу Дарнфорд[en] в Дорсете[k 2]. Эта школа славилась тем, что готовила своих выпускников к поступлению в Итон, куда, в свою очередь, по стопам своего отца должны были направиться Питер и Ян. Ян, до того воспитывавшийся французской гувернанткой, оказался в Дарнфорде осенью 1916 года. Ему, как и Питеру, попавшему в эту школу ранее, было трудно найти друзей: ученики в школе, как писали матери Ян и Питер, были «грязными и непочтительными» и ненавидели Флемингов. В связи с этим обстоятельством братья, ранее конфликтовавшие между собой, очень сблизились[19].

Эвелин, стремившаяся контролировать жизнь сыновей, поддерживала непосредственный контакт с директором школы Томом Пеллаттом. Директор, имевший среди учеников и их родителей прозвище ТиПи (англ. TP), придерживался в обучении политики свободы, которая зачастую приводила к анархии в школе[20]. Условия в учебном заведении также оставляли желать лучшего: так, в здании отсутствовали туалетные комнаты (был только уличный туалет), еда была скверной и с приходом войны становилась ещё хуже, а задиры оставались безнаказанными[19]; всё это не нравилось Яну, и он часто жаловался матери на обстановку в школе[21]. Несмотря на тяжёлые условия, именно в Дарнфорде Ян сделал первые шаги в гольфе, который остался увлечением будущего писателя на всю жизнь[22]. Для поддержки сына Эвелин часто присылала ему подарки, которые нередко отбирались Пеллаттом. Ян открыто конфликтовал с директором и часто получал наказания[19]. К концу обучения юноша увлёкся дочерью Пеллатта Хестер[k 3], с которой, как он позднее хвастался друзьям, им было испытано «первое томление гетеросексуальной страсти»[22].

Ян постоянно обменивался с отцом письмами, в которых сообщал, что школа весьма сносная, и выражал надежду на «скорое окончание войны». В ответных письмах Валентайн рассказывал сыну байки и военные истории, часто скрывая и приукрашивая ужасы войны[22]. Флеминг-старший был убит в мае 1917 года; Ян получил известие о его смерти в Дарнфорде, где в этот раз он был один, поскольку Питер незадолго до этого уехал домой на лечение[23]. Несколько месяцев после смерти Валентайна Ян с братьями провёл в доме отцовских родителей, лишь на выходных покидая его, чтобы навестить мать[24]. Позднее Валентайн фактически был возведён в ранг святого в семье: Эвелин часто ставила мужа детям в пример, а его лоулендское происхождение больше не было чем-то плохим; Питер и Ян заканчивали вечернюю молитву словами «… и прошу, дорогой Господь, позволь мне вырасти похожим на Моки[k 4]». Уже будучи взрослым и проживая в разных домах, Ян неизменно вешал на стену копию некролога отца из Times, подписанного Черчиллем[14]. В школьной жизни Яна со смертью отца также произошли изменения. Как отмечал бывший ученик школы Лоуренс Ирвинг[en], посетивший Дарнфорд в конце летнего семестра 1917 года, «в самой школе мало что изменилось… однако всеми забавами теперь заправляли братья Флеминги»[24]. В 1921 году Флеминг поступил в Итонский колледж. Ян не был отличником учёбы, но преуспел в лёгкой атлетике и сохранял титул Victor ludorum (Победитель игр[en]) в течение двух лет: в 1925—1927 годах[25]. Кроме того, он был редактором школьного журнала The Wyvern[2]. Образ жизни Флеминга привёл к конфликту с воспитателем Слейтером, который осуждал Яна за его внешний вид, манеру вождения и многочисленные случайные связи с женщинами. Слейтер уговорил мать Флеминга забрать сына из Итона в начале второго семестра, чтобы юноша прошёл подготовительные курсы перед поступлением в Королевский военный колледж в Сандхёрсте[21]. В Сандхёрсте Ян не провёл и года: он покинул колледж в 1927 году, так и не пройдя комиссию и заразившись гонореей[25].

В 1927 году Эвелин отправила сына в Теннерхоф в австрийском Кицбюэле — небольшую частную школу, которой руководили последователь адлерианства[en] и бывший британский шпион Эрнан Форбс Дэннис и его писательница-жена Филлис Боттом[en]; здесь Ян должен был подготовиться к возможной работе в министерстве иностранных дел[26]. Получив языковую практику в Теннерхофе, Флеминг некоторое время обучался в Мюнхенском и Женевском университетах[2]. В Женеве у него завязался роман с Моник Паншад де Боттом, пара даже была недолго помолвлена в течение 1931 года[27], однако мать Флеминга настояла на разрыве отношений[28]. Ян подал заявку на вступление в министерство иностранных дел, но провалил экзамены. Эвелин снова вмешалась в дела сына, договорившись в октябре 1931 года с сэром Родериком Джонсом, главой новостного агентства Рейтер, о должности помощника редактора и журналиста для Яна[2]. В 1933 году Флеминг провёл некоторое время в Москве, где освещал сталинский показательный процесс над шестью инженерами британской компании Metropolitan-Vickers[en], обвинённых в шпионаже[29]. В Москве Ян пытался договориться об интервью с Иосифом Сталиным и был потрясён, получив записку за личной подписью советского лидера, в которой тот просил прощения за невозможность встретиться с Флемингом[30].

В октябре 1933 года Ян поддался уговорам семьи и перешёл на работу в банковскую сферу, представителем которой был его дядя Харткорт[31]. Там Флеминг получил должность финансиста в Cull & Co[29]. В 1935 году он перешёл на работу в Rowe and Pitman в Бишопсгейте[en] на должность биржевого маклера[30]. Ни в должности финансиста, ни в должности маклера Ян не добился успеха[32][29]. В начале 1939 года у Флеминга начался роман с Энн О’Нил (в девичестве Чартерис), которая была замужем за Шейном О’Нилом[en], 3-м бароном О’Нил[33]; в это же время у Энн была связь с владельцем Daily Mail и наследником лорда Розермера Эсмондом Хармсуортом[en][34].

Вторая мировая война

В мае 1939 года Флеминг был завербован на должность личного помощника контр-адмиралом Джоном Годфри[en], который был директором управления разведки королевского военно-морского флота. Ян поступил на службу в августе 1939 года[35]; он получил кодовое имя 17F[36] и комнату для работы № 39 в адмиралтействе[37]. Биограф писателя Эндрю Лисетт[en] отмечает, что Флеминг «не имел очевидной квалификации» для своей должности[2]. В рамках назначения Флеминг был зачислен в королевский военно-морской добровольческий резерв[en] в июле 1939 года[35]; зачисление было проведено в чине лейтенанта[37], однако несколько месяцев спустя Ян получил звание коммандера[38].

Флеминг оказался неоценим в качестве помощника Годфри и преуспел в административной работе[2]. Годфри был известен резким характером и имел врагов в правительственных кругах. Он часто использовал Флеминга в качестве связующего звена между военно-морской разведкой и другими военными управлениями, такими как МИ-6, управление пропаганды[en], Управление специальных операций, Объединённый разведывательный комитет и канцелярия премьер-министра[39].

По информации историка Бену Макинтайру[en], 29 сентября 1939 года, вскоре после начала войны, Годфри распространил меморандум, в котором «имелись все признаки… лейтенанта-коммандера Яна Флеминга»[40]. Документ был назван «Памятка форели[en]»; схемы по обману противника во время войны, описанные в меморандуме, сравнивали с ловлей рыбы нахлыстом[40]. В памятке описывались способы заманивания подлодок стран «оси» и немецких надводных кораблей на минные поля[41]. Памятка 1939 года была озаглавлена «Предложения (не очень хорошие)» и заканчивалась словами «Следующие предложения использованы в книге Бэзила Томпсона[en]: труп, одетый как лётчик, с депешами в карманах, может быть выброшен на побережье с парашютом, который якобы не раскрылся. Я понимаю, что нет никаких трудностей в получении трупа в военно-морском госпитале, однако он должен быть свежим»[42]. Схема, в которой предлагалось подбросить на территорию противника труп с фальшивыми документами и вводящими в заблуждение военными планами, числилась в памятке под номером двадцать восемь. Идея с дезинформирующим трупом была предложена Чарльзом Чолмондоли в октябре 1942 года для операции Mincemeat, которая убедила высшее германское командование в том, что союзнические силы планируют вторгнуться в Грецию и Сардинию в середине 1943 года, тогда как истинной целью была Сицилия[42].

В 1940 году Флеминг и Годфри привлекли Кеннета Мейсона[en], профессора географии Оксфордского университета, к подготовке докладов о географии стран, участвующих в военной операции. Эти доклады стали предшественниками справочника военно-морской разведки[en], созданного в период между 1941 и 1946 годами[43].

12 сентября 1940 года Флеминг направил Годфри меморандум, в котором предлагал план операции[en] по получению сведений о кодах «Энигмы», используемых немецкими военно-морскими силами. Идеей плана было «заполучить» немецкий бомбардировщик, посадить в него своего человека с экипажем, говорящим на немецком языке и одетым в униформу люфтваффе, и врезаться на бомбардировщике в Английский канал. Команда бомбардировщика должна была атаковать своих немецких спасателей, забрать их лодку и привезти «Энигму» в Англию[44]. К большому неудовольствию Алана Тьюринга и Питера Твинна[en] из Блетчли-парка, миссия так и не была осуществлена. По мнению племянницы Флеминга Люси[en], чиновник из ВВС посчитал, что если они собьют бомбардировщик над каналом, он очень быстро затонет[45].

Флеминг также работал с полковником «Диким Биллом» Донованом, специальным представителем президента Рузвельта по вопросам сотрудничества разведывательных ведомств[46]. В мае 1941 года Ян сопровождал Годфри в Соединённых Штатах, где помогал создавать концепцию Бюро по координации информации[en] — департамента, который позднее превратился последовательно в Управление стратегических служб и Центральное разведывательное управление[47].

Флеминг был задействован в разработке операции Goldeneye[en] в 1941—1942 годах; операция представляла собой план по сохранению рабочей структуры разведки в Испании на случай захвата территории немцами[48]. План Флеминга был связан с поддержанием связи с Гибралтаром и запуском диверсионных операций против нацистов[49]. В 1941 году Ян связывался с Донованом, чтобы быть уверенным в поддержке со стороны американских коллег, которые не должны были допустить доминирования немцев на море[50].

30 штурмовое подразделение

Основная статья: No. 30 Commando

В 1942 году Флеминг сформировал подразделение коммандос, известное как No. 30 Commando или 30 Assault Unit (30AU) и состоявшее из специалистов разведки[51]. Целью создания подразделения был захват документов противника из бывших целевых штабов близ линии фронта[52]. Оно было аналогично немецкой группе, которую возглавлял Отто Скорцени; немецкая группа выполняла подобные задачи во время Критской операции в мае 1941 года[53]. Флеминг считал группу Скорцени «одним из самых выдающихся новшеств в немецкой разведке»[54].

Флеминг не участвовал в операциях вместе с подразделением напрямую, однако он выбирал цели и руководил операциями из тыла[53]. Первоначально подразделение включало всего тридцать человек, но впоследствии численность увеличилась в пять раз[54]. В него входили бойцы из других подразделений коммандос; они обучались рукопашному бою, взлому сейфов и вскрытию замко́в на объектах управления специальных операций[53]. В конце 1942 года капитан (позднее контр-адмирал) Эдмунд Рашбрук[en] сменил Джона Годфри на посту главы управления военно-морской разведки; Флеминг потерял своё влияние в организации, хотя и сохранил контроль над подразделением коммандос[2]. Ян был непопулярен среди членов подразделения[54]: коммандос не нравилось, что Флеминг называл их своими «индейцами»[55].

До высадки в Нормандии в 1944 году бо́льшая часть операций подразделения проходила в Средиземноморье, хотя коммандос тайно участвовали в неудачном рейде на Дьепп (целью подразделения был захват Энигмы и сопутствующих материалов)[56]. Подразделение провело несколько успешных операций на Сицилии и в Италии, тем самым заслужив доверие военно-морской разведки[57][58].

В марте 1944 года Флеминг курировал распределение разведданных между подразделениями королевского военно-морского флота при подготовке операции «Оверлорд»[59]. Ян был отстранён от управления подразделением в июне 1944[53], хотя и сохранил некоторое участие в его деятельности[60]. Флеминг посетил подразделение во время и после операции «Оверлорд», в частности, в ходе атаки на Шербур. Там он был обеспокоен тем, что коммандос были использованы как обыкновенный спецназ, а не разведывательное подразделение. Флеминг считал такое применение сил подразделения и возможностей опытных оперативников пустой тратой человеческих ресурсов, особенно в ходе операции, которая угрожала сбору жизненно важной информации. Вследствие этого управление подразделением было пересмотрено[57]. Ян также посетил позиции подразделения в Тамбахском замке[de] в Германии, где с 1870 года располагался архив немецкого военно-морского флота[61].

В декабре 1944 года Флеминг был отправлен в разведывательно-ознакомительную поездку на Дальний Восток от имени директора военно-морской разведки[62]. Большая часть поездки была посвящена изучению возможности применения подразделения коммандос в Тихоокеанском регионе[63].

T-Force

Успешность операций подразделения No. 30 Commando привела к тому, что в августе 1944 года было принято решение о создании подразделения «целевых сил», которое стало известно под названием T-Force[en]. В официальном меморандуме, хранящемся в Национальном архиве[en] в Лондоне, роль подразделения описана так: «T-Force = Target Force [создан] для охраны документов, людей и оборудования сотрудниками спецслужб и боевых [подразделений] после захвата крупных городов, портов и им подобных на освобождённых территориях и территориях противника»[64].

Флеминг заседал в комитете, который определял цели подразделения T-Force и фиксировал их в Black Books, предназначавшихся для сотрудников подразделения[65]. Пехота подразделения была частично сформирована из 5-го батальона Королевского полка[en], который входил в состав 2-й армии[en][66]. Подразделение отвечало за охрану целей, представлявших интерес для британских военных; в эти цели входили лаборатории ядерных разработок, газовые исследовательские центры и отдельные ракетостроители. Заметных достижений подразделение добилось во время наступления на немецкий портовый город Киль, где располагался научно-исследовательский центр, в котором разрабатывались двигатели для Фау-2, Messerschmitt Me.163 Komet и скоростных подлодок[67]. Позднее Флеминг использовал информацию о деятельности T-Force при написании своих книг, в частности романа «Лунный гонщик»[68]. В 1942 году Флеминг участвовал в англо-американском саммите разведывательных служб на Ямайке и, несмотря на дождливую погоду во время саммита, он решил поселиться на острове после войны[69]. Друг Флеминга, Ивар Брайс, помог ему найти земельный участок в приходе Сент-Мэри[en], где в 1945 году был построен дом, названный «Золотой глаз». Происхождение названия дома и поместья, где Флеминг писал романы о Бонде, спорно. Сам Флеминг говорил, что название было дано одновременно в честь военной операции Goldeneye и романа Карсон Маккалерс «Блики в Золотом глазу[en]», в котором описано использование американских флотом британских военно-морских баз в Карибском бассейне[70].

Флеминг был награждён датской медалью Свободы в 1947 году за помощь по выводу датских офицеров из оккупированной страны в Великобританию[71].

Послевоенные годы

После демобилизации[en] в мае 1945 года Флеминг занял должность иностранного директора в Kemsley newspaper group, которая в ту пору владела газетой The Sunday Times. В обязанности Яна входило управление работой всемирной сети корреспондентов этого издания. Контракт с Kemsley newspaper group позволял Флемингу каждую зиму брать три месяца отпуска, который он проводил в своём доме на Ямайке[2]. Ян полностью посвящал себя газетной работе до декабря 1959 года[72], но продолжал писать статьи и присутствовал на еженедельных редакционных встречах по вторникам как минимум до 1961 года[73].

После того, как первый муж Энн Чартерис погиб во время войны, она собралась выйти замуж за Флеминга, но Ян предпочёл остаться холостяком[2]. 28 июня 1945 года Энн стала женой Эсмонда Хармсуорта, 2-го виконта Розермера. Тем не менее, роман между Флемингом и Энн продолжался; она часто наведывалась к Яну на Ямайку под предлогом визита к его другу и соседу Ноэлу Кауарду. В 1948 году Энн родила от Флеминга мертворождённую дочь Мэри. В 1951 году Эсмонд развёлся с женой из-за её связи с Яном[34]. 24 марта следующего года, за несколько месяцев до рождения сына Каспара, Энн и Флеминг поженились на Ямайке[74]. И у Энн, и у Флеминга во время брака были отношения на стороне. Самым известным был роман Энн с Хью Гейтскеллом, лидером Лейбористской партии и оппозиции Великобритании; у Яна была длительная связь с одной из ямайских соседок, Бланш Блэквелл, которая была матерью Криса Блэквелла из Island Records[75].

1950-е годы

К трём часам ночи запах табачного дыма и пота становится невыносимым. Нервное напряжение игроков — тугой клубок алчности, страха и сосредоточенности — достигает предела; в свои права вступают чувства, эмоции выходят из-под контроля.
— Первые строки «Казино „Рояль“»

О планах по написанию шпионского романа Ян впервые сообщил друзьям ещё во время войны[2]. Флеминг начал работать над первой книгой, «Казино „Рояль“», в особняке Золотой глаз 17 февраля 1952 года, черпая вдохновение из собственных опыта и воображения. Как позднее утверждал Флеминг, он начал сочинять роман, чтобы отвлечься от предстоящей свадьбы с беременной Энн[76], и считал его «ужасно нескладным опусом»[77]. Рукопись была напечатана в Лондоне Джоан Хоу, матерью автора путевых заметок Рори Маклейн[en] и секретарём Флеминга во времена его работы в The Times; рыжеволосая Джоан стала одним из прототипов мисс Манипенни, одного из персонажей романов о Бонде[78]. Клэр Бланшар, бывшая подруга Флеминга, отговаривала его от публикации книги или же предлагала напечатать её под псевдонимом[79].

Когда работа над предварительным вариантом первого романа находилось в финальной стадии, Ян позволил ознакомиться с копией черновика своему другу и писателю Уильяму Пломеру[en], который отметил, что «какой-либо элемент интриги отсутствует начисто». Тем не менее, Пломер посчитал, что книга вполне может быть многообещающей, и потому отправил черновую рукопись в издательство Jonathan Cape[en]. Сначала там отнеслись к роману без энтузиазма, однако брат Яна, Питер, чьи книги также публиковались в Jonathan Cape, уговорил издателей напечатать первый роман брата[80]. 13 апреля 1953 года «Казино „Рояль“» был выпущен в твёрдом переплёте с обложкой, разработанной Флемингом[81], по цене 10 шиллингов 6 пенсов[82]. Книга была очень быстро распродана и потребовалось ещё три дополнительных тиража, чтобы перекрыть спрос[81][82][83]. Сюжет романа закручивался вокруг приключений Джеймса Бонда, офицера секретной разведывательной службы, известной как MИ-6. Бонд был также известен под кодовым именем 007 и был коммандером королевского военно-морского резерва. Своё имя главный герой получил в честь американского орнитолога Джеймса Бонда. Бонд-орнитолог был экспертом по карибским птицам и автором окончательного варианта орнитологического гида Птицы Вест-Индии[en]; Флеминг, сам будучи любителем понаблюдать за птицами[84], владел копией гида и позднее писал жене Джеймса: «это короткое, неромантичное, англосаксонское, мужественное имя было тем, что мне нужно, и таким образом родился второй Джеймс Бонд»[85]. В интервью, данном в 1962 году еженедельнику The New Yorker, Флеминг пояснил: «Когда писал первый роман в 1953 году, я хотел сделать Бонда очень скучным, неинтересным человеком, с которым что-то произошло; я хотел, чтобы он стал тупым инструментом… когда я озадачился поиском имени для своего главного героя, я подумал „Боже, [Джеймс Бонд] наискучнейшее имя, которое я когда-либо слышал“»[86]. В образе главного героя произведений Флеминга воплотились качества тех людей, которых Ян встречал во время службы в разведке; автор признался, что Бонд «объединил [в себе] все типы тайных агентов и коммандос, которых я встречал во время войны»[87]. Среди тех, с кого писался Бонд, оказался и брат Яна Питер, которым Флеминг восхищался[87] и который участвовал в операциях тылу врага в Греции и Норвегии во время войны[11]. Флеминг представлял, что внешне Бонд будет выглядеть как композитор, певец и актёр Хоги Кармайкл; историк Бен Макинтайр предполагал, что в описанном Яном Бонде просматриваются также черты самого Флеминга[88][89]. В романах Бонд описывается как «мрачный, довольно кровожадный с хорошей внешностью»[90].

Некоторые аспекты личности Бонда были списаны Флемингом с Конрада О’Брайен-ффренча[en], шпиона, с которым Флеминг встретился во время катания на лыжах в Кицбюэле в 1930-х годах, Патрика Делзела-Джоба[en], который служил с отличием в No. 30 Commando во время войны, и Билла «Биффа» Дандердейла[en], главы отделения МИ-6 в Париже, который носил запонки и костюмы ручной работы и разъезжал по Парижу в автомобиле Rolls-Royce[87][91]. Другими вероятными прототипами Бонда были сэр Фицрой Маклейн[en], участвовавший в операциях в тылу врага на Балканах, а также двойной агент МИ-6 Душан Попов[en][92]. Кроме того, Флеминг наделил героя чертами своего характера и пристрастиями, такими как гандикап в гольфе, пристрастие к омлету, любовь к азартным играм и использование определённой марки туалетных принадлежностей[54][93].

После публикации первого романа Флеминг использовал свой ежегодный отпуск на Ямайке для написания другой истории о Бонде[2]. Двенадцать романов о Бонде и два сборника рассказов были опубликованы в период с 1953 по 1966 год; последний роман и второй сборник рассказов вышли в свет уже после смерти автора[94]. Большая часть исходных данных для историй брались Флемингом из собственного опыта работы в военно-морской разведке и из событий холодной войны[95]. В сюжете романа «Из России с любовью» фигурирует шифровальная машина «Спектр», с помощью которой антагонисты собираются заманить Бонда в ловушку; шифровальная машина в произведении является отсылкой к немецкой шифровальной машине, носившей название «Энигма»[96]. Сцена с шпионами в Восточном экспрессе является отсылкой к истории Юджина Карпа, американского военно-морского атташе и агента разведки в Будапеште, который воспользовался Восточным экспрессом в феврале 1950 года, когда перевозил документы о сети американских шпионов в Восточном блоке. Советские киллеры накачали наркотиками проводника, убили Карпа и выбросили его тело в туннеле на юге Зальцбурга[97].

Многие имена, использовавшиеся Флемингом в историях о Бонде, имели реальных носителей: Скараманга[en], главный злодей романа «Человек с золотым пистолетом», был назван в честь итонского одноклассника Флеминга, с которым Ян враждовал[95]; Голдфингер[en] из одноимённого романа был назван в честь британского архитектора Эрно Голдфингера[en], чьи работы вызывали у Флеминга отвращение[95]; сэр Хьюго Дракс[en], антагонист романа «Лунный гонщик», был назван в честь знакомого Флеминга — адмирала Реджинальда Дракса[en][98], а помощник Дракса, Кребс, получил имя в честь последнего начальника штаба Гитлера генерала Кребса[99]; один из гомосексуальных злодеев романа «Бриллианты вечны», «Буфи» Кидд, был назван в честь одного из близких друзей Флеминга и родственника его жены Артура Гора[en], графа Аррана, который среди друзей был известен под прозвищем Буфи[95].

Первое произведение Флеминга в жанре документальной прозы — «Алмазные контрабандисты[en]» — было опубликовано в 1957 году и частично основано на данных, которые Флеминг собирал при написании романа «Бриллианты вечны»[100]. Большая часть материала появилась в The Sunday Times и была основана на интервью Флеминга с Джоном Коллардом, членом международной организации алмазной безопасности и бывшего агента MI5[101]. В США и Великобритании книга получила противоречивые отзывы[102].

Первые пять книг о Бонде — «Казино „Рояль“», «Живи и дай умереть», «Лунный гонщик», «Бриллианты вечны» и «Из России с любовью» — в целом получили положительные отзывы[103]. Ситуация начала меняться в марте 1958 года, когда Бернард Бергонци[en] из журнала Twentieth Century посчитал работы Флеминга содержащими «ярко выраженную линию вуайеризма и садомазохизма»; он писал, что книги показали «полное отсутствие каких-либо этических ориентиров»[104]. В статье Флеминг сравнивался с Джоном Бакеном и Реймондом Чендлером; сравнение оказалось не в пользу Яна как с моральной точки зрения, так и согласно литературным критериям[105]. Месяц спустя был опубликован роман «Доктор Но» и Флеминг получил жёсткую критику от ряда рецензентов, которые, по словам Бена Макинтайра, «зациклились на Флеминге»[106]. Автором самой жёсткой критики стал Пол Джонсон из New Statesman[en], который в своём обзоре, названном «Секс, снобизм и садизм», счёл роман «без сомнения самой гадкой книгой, которую я читал». Он также отметил, что «к тому времени, когда я прошёл треть пути, мне пришлось подавить мощный импульс просто отбросить [книгу] прочь»; Бонда Джонсон назвал «социальным феноменом определённого значения», что было воспринято как отрицательный элемент, поскольку феномен касался «трёх основных составляющих „Доктора Но“, все они нездоровые и совершенно английские: садизм школьного хулигана, механические двумерные секс-желания разочарованного подростка и грубый снобизм взрослого из пригорода». Джонсон не увидел ничего позитивного в романе — по его мнению, «мистер Флеминг не имеет литературного умения, структура книги хаотична, сплошь состоит из инцидентов и случайностей, впоследствии забываемых также в случайной манере»[107].

Эндрю Лисетт писал, что Флеминг оказался в «личном и творческом упадке» после проблем в браке и атаки критиков на его работы[2]. Роман «Голдфингер» был написан до публикации «Доктора Но»; следующей после атаки критиков книгой стал сборник рассказов «Только для ваших глаз», состоявший из небольших историй, переработанных из набросков для телесериала[108]. Лисетт отмечал, что когда Флеминг начал писать сценарии для телевидения и рассказы, «усталость Яна и неуверенность в себе начали влиять на его манеру изложения», что можно заметить в мыслях Бонда[109].

1960-е годы

В 1960 году Кувейтская нефтяная компания[en] заказала Флемингу книгу о стране и её нефтяной индустрии, однако правительство Кувейта не одобрило рукопись, названную State of Excitement: Impressions of Kuwait, и издание так и не увидело свет. Как говорил Флеминг, «нефтяная компания одобрила рукопись, однако из чувства долга передала её для ознакомления правительству Кувейта. Шейхи выразили беспокойство, обнаружив неприятные и [в то же время] некритичные комментарии и критику; в частности [их беспокоили] отрывки, относящиеся к авантюрному прошлому страны, которая сейчас жаждет быть цивилизованной и хочет забыть свои романтичные истоки»[110].

Ян был разочарован книгами «Только для ваших глаз» и «Шаровая молния» — последняя из них являлась новеллизацией сценария фильма, соавтором которого был Флеминг. Работа началась в 1958 году, когда друг Яна, Ивар Брайс, познакомил его с молодым ирландским сценаристом и режиссёром Кевином Маклори[en]; Флеминг, Маклори и Эрнест Кунео приступили к работе над сценарием[90]. В октябре Маклори привёл в команду опытного сценариста Джека Уиттингема[en][111], и к декабрю 1959 года Флеминг получил сценарий[112]. Ян имел некоторые идеи о дальнейшем сотрудничестве с Маклори; в январе 1960 года Флеминг объявил о намерении передать сценарий Music Corporation of America[en] и рекомендовать Кевина от своего лица и от лица Брайса в качестве продюсера будущего фильма. Кроме того, он сказал, что если Music Corporation of America откажется от фильма из-за участия Маклори, тот должен будет либо продать свои права корпорации, отказавшись от сделки, либо подать в суд[113].

В январе-марте 1960 года Флеминг, работая на своей вилле на Ямайке, написал «Шаровую молнию» на основе сценария, созданного годом ранее[114]. В марте следующего года Маклори прочёл предварительный вариант и вместе с Уиттингемом незамедлительно обратился в Высокий суд Лондона с требованием остановить публикацию[115]. После двух судебных процессов (второй состоялся в ноябре 1961 года) Флеминг предложил Маклори решить вопрос во внесудебном порядке[116]. Маклори сохранял за собой литературные права и права на сценарий фильма, в то время как за Флемингом оставались права на роман при условии, что в книге будет дана информация о том, что она «основывается на переработанном сценарии Кевина Маклори, Джека Уиттингема и автора»[7].

Книги Флеминга всегда хорошо продавались, но в 1961 году спрос резко возрос. 17 марта 1961 года, через четыре года после публикации и через три года после резкой критики в адрес «Доктора Но», журнал Life назвал роман «Из России с любовью» одной из десяти любимых книг президента Кеннеди[117]. Ранее Флеминг и Кеннеди встречались в Вашингтоне[86]. То, что книга нравилась президенту, и то, как новость об этом разлетелась по всей стране, привело к росту тиражей, сделав Флеминга самым продаваемым автором криминальных романов в США[118]. Сам Флеминг считал роман «Из России с любовью» своим лучшим творением, хотя и отмечал: «Замечательно то, что каждая книга нашла свою аудиторию и не была полностью осуждена»[41].

В апреле 1961 года у Флеминга на еженедельной встрече в редакции The Sunday Times случился сердечный приступ[119]. Пока Ян восстанавливался, один из его друзей, Дафф Данбар, подарил ему экземпляр книги Беатрис Поттер «Сказка о белке Наткине[en]» и предложил Флемингу записать сказку, которую он рассказывает сыну Каспару каждый вечер перед сном[119]. Флеминг с удовольствием взялся за дело и шутя писал своему издателю Майклу Говарду из Jonathan Cape: «Не бывает такого, даже на краю могилы, чтобы я не был вашим рабом»[28]; результатом трудов Флеминга стала единственная его детская книга «Пиф-паф ой-ой-ой[en]», опубликованная в октябре 1964 года через два месяца после смерти автора[120]. В июне 1961 года Ян продал шестимесячный опцион на права экранизации опубликованных и будущих романов и рассказов о Джеймсе Бонде Гарри Зальцману[en][115]. Зальцман договорился с Альбертом Брокколи о совместной экранизации историй о Бонде, для чего была создана кинокомпания EON Productions; после продолжительных поисков на главную роль в пяти фильмах, начиная с «Доктор Ноу» (1962), был утверждён Шон Коннери[121]. Образ Бонда, представленный Коннери в фильмах, повлиял и на Бонда литературного: в романе «Живёшь только дважды», первом написанном после экранизации «Доктора Ноу», Флеминг наделил Бонда чувством юмора, которое отсутствовало в предыдущих книгах[122].

Вторая книга в жанре документальной прозы, «Захватывающие города[en]», представляла собой переработку серии статей The Sunday Times, написанных на основе впечатлений о ряде городов мира[123], в которых Ян побывал в 1959—1960 годах[124]. В 1964 году по просьбе продюсера Нормана Фелтона[en], который планировал снять сериал о шпионах, Флеминг предложил несколько идей, среди которых были имена главных героев для сериала «Агенты А.Н.К.Л.[en]» — Наполеон Соло[en] и Эйприл Денсер[en][125]. Против участия Флеминга в проекте Фелтона высказалось правление EON Productions, пожелавшее избежать любых юридических проблем, если какое-либо содержимое проекта совпадёт с содержанием фильмов о Бонде[126].

В январе 1964 года Ян отправился на Ямайку, где провёл свой последний отпуск и написал первоначальный вариант романа «Человек с золотым пистолетом»[26]. Ян был недоволен рукописью; он послал копию Уильяму Пломеру[en][127]. Флемингу всё более не нравился роман, и он планировал переписать его, но Пломер отговорил Яна, посчитав роман приемлемым для публикации[128].

Смерть

Всю свою взрослую жизнь Флеминг — заядлый курильщик и любитель алкоголя — страдал от сердечно-сосудистых заболеваний[k 5]. В 1961 году в 53-летнем возрасте он перенёс инфаркт и с трудом выздоровел. 11 августа 1964 года остановившийся в гостинице Кентербери Флеминг отправился на ланч в гольф-клуб[en] и позже пообедал в гостинице с друзьями. День оказался утомительным для писателя; вскоре после еды Флеминг перенёс ещё один инфаркт[131]. Он умер ранним утром следующего дня в возрасте 56 лет; в этот день сыну Флеминга Каспару исполнялось двенадцать лет[132][133]. Последними словами Флеминга были извинения перед персоналом машины скорой помощи за то, что отягощает медиков[134]: «Я сожалею, что беспокою вас, парни. Я не знаю, как у вас получается двигаться так быстро на дорогах в эти дни»[135]. Ян Флеминг был похоронен на церковном кладбище в деревне Севенхэмптон[en] близ Суиндона[136].

Последние две книги Флеминга, «Человек с золотым пистолетом» и «Осьминожка и Искры из глаз», были изданы посмертно[94]. Роман «Человек с золотым пистолетом» был опубликован через восемь месяцев после кончины Флеминга и не прошёл окончательную авторскую редактуру[137]. В результате издательство Jonathan Cape посчитало роман слабым и передало рукопись Кингсли Эмису, хотя так и не воспользовалось его предложениями[138]. Биограф Флеминга Генри Чендлер отмечает, что роман «получил вежливые и довольно печальные отзывы, отмечавшие, что книга была очевидно незаконченной и не является вершиной творчества Флеминга»[139]. Последняя книга о Бонде, «Осьминожка и Искры из глаз», состоявшая из двух рассказов, была издана в Британии 23 июня 1966 года[140].

В октябре 1975 года 23-летний сын Флеминга, Каспар, совершил самоубийство, приняв чрезмерную дозу наркотиков[141]; вдова Яна, Энн, умерла в 1981 году[2]. И сын, и вдова Флеминга были похоронены рядом с Яном в Севенхэмптоне[136].

Литературные труды

Писатель Реймонд Бенсон[en], который позднее написал серию романов о Бонде, отмечал, что книги Флеминга можно разделить по стилистическим особенностям на два периода. К первому относятся произведения, написанные между 1953 и 1960 годами и имевшие тенденцию сосредотачиваться на «настроении, характере развития и продвижение сюжета»[142]; книги же, опубликованные между 1961 и 1966 годами, оказались более детализированными и образными. Бенсон утверждал, что Флеминг стал «мастером-рассказчиком» ко времени написания «Шаровой молнии» в 1961 году[140].

Историк Джереми Блейк[en] делит серию по злодеям, созданных Флемингом; такое распределение поддерживает и Кристоф Линдер[143]. Так, первые восемь книг (от «Казино „Рояль“» до «Только для ваших глаз») классифицируются как «истории холодной войны», где антагонистом был Смерш[144], после потепления отношений Востока и Запада сменившийся в трёх книгах («Шаровая молния», «На секретной службе Её Величества» и «Живёшь только дважды») Блофельдом и СПЕКТРом[en][145][k 6]. Блейк и Линдер классифицируют оставшиеся книги — «Человек с золотым пистолетом», «Осьминожка и Искры из глаз» и «Шпион, который меня любил» — как «поздние истории Флеминга»[147].

Стилистика произведений

Флеминг говорил о своих работах: «Хотя триллер не может называться литературой с большой буквы, можно писать то, что я описываю как „триллер, предназначенный для чтения в качестве литературы“»[148]. Среди тех, кто оказал на него влияние, Ян называл Рэймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Эрика Эмблера[en] и Грэма Грина[149]. Уильям Кук из журнала New Statesman[en] считал Бонда «кульминацией важной и печально известной традиции в английской литературе. В детстве Флеминг с жадностью глотал сказки о Бульдоге Драммонде Саппера[en] и истории о Джоне Бьюкене Ричарда Ханнея[en]. Его гений переупаковал эти дедовские приключения для соответствия послевоенной Британии… В Бонде он создал Драммонда реактивной эры»[93]. По мнению Умберто Эко на творчество Яна также оказал влияние Микки Спиллейн[150].

В мае 1963 года Флеминг написал статью для журнала Books and Bookmen, в которой описал свой подход к сочинению историй о Бонде так: «Я пишу в течение трёх часов утром… и я работаю ещё часок-другой между шестью и семью часами вечера. Я никогда ничего не исправляю и не возвращаюсь назад, чтобы посмотреть, что я написал,.. следуя моей формуле о написании 2000 слов в день»[148]. Реймонд Бенсон называет стиль Флеминга «разворотом Флеминга» (англ. Fleming Sweep), который представляет собой «крючок», забрасываемый автором в конце главы и позволяющим затянуть читателя в новую[142]. Эти крючки прекрасно сочетаются с тем, что Энтони Бёржесс назвал «усиленным журналистским стилем»[151] — речь идёт о «скорости повествования, которая дурит читателя насмешкой над уже прошедшей опасностью»[152].

Умберто Эко проанализировал труды Флеминга с точки зрения структурализма[153] и выявил ряд противопоставлений в сюжетных линиях, которые обеспечивают структуру изложения[154]:

  • Бонд — М
  • Бонд — Злодей
  • Злодей — Женщина
  • Женщина — Бонд
  • Свободный мир — Советский союз
  • Великобритания — Не-англосаксонские страны
  • Долг — Жертвенность
  • Алчность — Идеалы
  • Любовь — Смерть
  • Случай — План
  • Роскошь — Лишения
  • Избыток — Умеренность
  • Извращение — Невинность
  • Лояльность — Бесчестие

Эко также отмечал, что злодеи в книгах о Бонде, как правило, происходили из Центральной Европы, славянских стран или Средиземноморья; они имели сложное наследие и «запутанное тёмное прошлое»[155]. Эко также заметил, что злодеи неизменно были асексуальными или гомосексуальными, изобретательными, проницательными и богатыми[155]. Джереми Блейк разделяет точку зрения Эко и отмечает, что «Флеминг не использовал классовых врагов в качестве злодеев, вместо этого он обратился к физическим деформациям или этнической принадлежности… Кроме того, в Британии злодеи используют иностранных слуг и подручных… Этот расизм нашёл отражение не только в ярко выраженной теме межвоенных приключений, как это было в романах о Бьюкене, но и в широкой литературной культуре»[156]. Писатель Луиза Уэлш считает, что роман «Живи и дай умереть» «уводит в паранойю, что некоторые слои белого общества ощущают [себя]» так, как чувствовало себя движение за гражданские права, оспаривая предрассудки и неравенство[157].

Флеминг использовал известные бренды и бытовые подробности для создания реальности происходящего в романах[148]. Кингсли Эмис назвал это «эффектом Флеминга»[158], который охарактеризовал как «творческое использование информации, которое пронизывает фантастичностью мир Бонда… [которая] связана с некой реальностью или, по крайней мере, с ней сбалансирована»[159].

Тематика работ

Положение Великобритании в мире

Книги о Бонде были написаны в послевоенной Великобритании, когда страна ещё находилась в имперской фазе[160]. По мере того, как увеличивалось количество книг, империя угасала; журналист Уильям Кук отмечает, что «Бонд потворствовал раздуванию Британии и в большей степени неуверенной самооценке, лестно [показывая] нам фантазию о том, что Великобритания всё ещё имеет прежний вес»[93]. Падение британского могущества показано в нескольких романах: в «Из России с любовью» это отражено в разговорах Бонда с Дарко Керимом, когда Бонд признаётся, что в Англии «мы больше не показываем зубы, только дёсны»[161][162]. Эта же тема особенно сильна в одной из последующих книг, романе 1964 года «Живёшь только дважды», в разговорах между Бондом и главой японской разведки Тигром Танака. Флеминг остро осознаёт потерю престижа страны в 1950-х и начале 1960-х годов, особенно во время индонезийско-малайзийской конфронтации[162][163][164].

Джереми Блейк считал, что побег четверых членов МИ-6 в Советский союз оказало существенное влияние на восприятие Великобритании в разведывательных кругах США[165]. Последним из переправившихся в СССР членом МИ-6 был Ким Филби, бежавший в январе 1963 года[166], когда Флеминг ещё работал над романом «Живёшь только дважды»[167]. Брифинг между Бондом и М происходит впервые за двенадцать книг; здесь же Флеминг признаёт бегство агентов[168]. Блейк утверждает, что разговор между Бондом и М позволяет Флемингу обдумать падение Британской империи вместе с второстепенным бегством агентов и связью Профьюмо[en] в 1963 году[164]. Два побега имели место до написания Флемингом романа «Казино „Рояль“», и это произведение может рассматриваться как «попытка [Флеминга] отразить беспокойство о моральной двусмысленности послевоенного мира, которая породила предателей типа Бёрджесса и Маклэйна»[169].

К концу серии, в романе «Человек с золотым пистолетом», по замечанию Блейка, независимое расследование ведётся на Ямайке, в то время как ЦРУ и МИ-6 лишь исполняют обязанности «по связям и направлению Ямайского уголовного розыска»; этот новый мир не колониальной, независимой Ямайки ещё раз подчеркнул падение империи[170]. Упадок страны был отражён и в связях Бонда с американским оборудованием и людьми в нескольких романах[171]. Сдвиг геополитической ситуации заставил Флеминга сменить советскую организацию Смерш на интернациональную террористическую группу СПЕКТР в «Шаровой молнии»[172]. По мнению Блейка, СПЕКТР обеспечил некую преемственность по отношению к другим романам[144].

Последствия войны

На протяжении всей серии книг о Бонде ощущается влияние Второй мировой войны[173]. Журналист Бен Макинтайр считает, что Бонд был «идеальным средством против послевоенного аскетизма, рационирования и обрисовывавшегося предчувствия потери власти в Великобритании»[174] во времена, когда уголь и продукты питания распределялись по талонам[93]. Флеминг часто использовал войну как сигнал к созданию хороших или плохих персонажей[175]: в рассказе «Только для ваших глаз» злодеем является бывший офицер Гестапо Хаммерштейн, в то время как вызывающий симпатию персонаж полковник Джонс, офицер королевской канадской конной полиции, служил во время войны под командованием британца Монтгомери в 8-й армии[en][176]. Аналогично в «Лунном гонщике» Дракс (граф Хьюго фон Драхе) является «страдающим манией величия немецким нацистом, который маскируется под английского джентльмена»[177] а его ассистент Кребс носит то же имя, что и последний глава штаба Гитлера[99]. Таким образом, Флеминг «эксплуатирует другую британскую культурную антипатию 1950-х годов. Немцы после Второй мировой войны стали ещё одной простой и очевидной целью плохой прессы»[177]. С увеличением числа книг о Бонде тема вторичной угрозы со стороны Германии постепенно сменялась темой холодной войны[178].

Товарищеские отношения

В романах периодически возникала тема товарищества и дружеских отношений Бонда с людьми, с которыми ему приходилось работать во время миссий[179]. Реймонд Бенсон считал, что отношения Бонда с его союзниками «добавляли ещё одну сторону к характеру Бонда и, в конечном итоге, к тематической преемственности романов»[180]. В романе «Живи и дай умереть» агенты Кворрел и Лейтер предстают перед читателем важными друзьями и союзниками Бонда, что особенно заметно в реакции Бонда на нападение акул на Лейтера; Бенсон отмечает, что «приверженность Бонда друзьям столь же сильна, сколь и его приверженность к работе»[181]. В «Докторе Но» Кворрел предстаёт «незаменимым союзником» Бонда[182]. Бенсон не видит никаких доказательств дискриминации в их отношениях[183] и отмечает подлинное сожаление и печаль Бонда из-за смерти Кворрела[184].

«Предатель внутри»

С первого романа серии сильна была тема предательства. Цель Бонда в «Казино „Рояль“», Лё Шиффр[en], который был главным казначеем французского коммунистического торгового объединения, и подтекст пятой колонны задели за живое в частности британскую аудиторию; коммунистическое влияние в торговом объединении вызывало вопросы в прессе и парламенте[185], особенно после побега Бёрджесса и Маклэйна в 1951 году[169]. Тема внутреннего предателя продолжается и в романах «Живи и дай умереть» и «Лунный гонщик»[186].

Добро против зла

Реймонд Бенсон считает самой очевидной темой книг борьбу добра со злом[179]. В романе «Голдфингер» это становится ясно как никогда; здесь прямо указан мотив Георгия Победоносца: «Бонд перекрестился. На сей раз это была схватка святого Георгия с драконом. И святому Георгию нужно было шевелиться и придумать что-нибудь, пока дракон не снес яйцо, которое он сейчас так бережно вынашивает»[187]. Блейк отмечает, что образ Георгия Победоносца более английская, нежели общебританская персонификация[188].

Англо-американские отношения

В романах часто поднимается тема англо-американских отношений, отражающих ведущую роль США по защите Запада[189]. В послевоенный период между странами возникло напряжение из-за попыток Великобритании сохранить имперский строй и стремления Америки к новому капиталистическому миропорядку; Флеминг не сосредотачивался на этом явно, вместо этого он создавал «впечатление нормальности британского имперского правления и действий»[173]. Писатель и журналист Кристофер Хитченс отмечал, что «главным парадоксом классических историй о Бонде является то, что хотя они внешне посвящены англо-американской борьбе с коммунизмом, они полны презрения к Америке и американцам»[190]. Хотя Флеминг был в курсе напряжённости между двумя странами, он не обращал на них особого внимания[173]. Кингсли Эмис в своей работе The James Bond Dossier[en] указывает на то, что «Лейтон, этакое ничтожество… он — американец, принимает приказ от Бонда-британца и Бонд делает всё лучше, чем он»[191].

В трёх романах («Голдфингер», «Живи и дай умереть» и «Доктор Но») именно Бонд — британский агент — должен разобраться с тем, что является американской проблемой[192]. Блейк считает, что хотя это американское имущество подвергается угрозе в романе «Доктор Но»[k 7], британский агент и британский военный корабль с британскими военными на борту отправляется на остров в конце романа, чтобы решить проблему[193]. Флеминг становится всё более предвзятым в отношении Америки и его комментарии в предпоследнем романе отражают это[194]; ответы Бонда на комментарии Танаки о сокращении взаимодействия двух стран резко контрастируют с тёплыми отношениями между Бондом и Лейтером в предыдущих книгах[164].

Наследие

В конце 1950-х годов писатель Джеффри Дженкинс предложил Флемингу написать роман о Бонде, действие которого будет разворачиваться в Южной Африке, и послал ему собственные размышления о сюжетной линии, в которой, по словам Дженкинса, Флеминг видел большой потенциал[195]. После смерти Флеминга Дженкинс написал по заказу издательства Glidrose Publications[en] роман Per Fine Ounce[en], который, однако, так и не был опубликован[196].

Первую попытку написать о Джеймсе Бонде после смерти Яна Флеминга предпринял болгарский писатель Андрей Гуляшки. Осенью 1965 года в прессе стали появляться сообщения, о том что Гуляшки собирается использовать образ Бонда в своём очередном романе об Аввакуме Захове. Однако, когда роман был закончен, юридические представители Яна Флеминга запретили публиковать роман с использованием образа Джеймса Бонда. Тогда Гуляшки убрал у персонажа один ноль, и в итоге в 1966 году вышел роман «Аввакум Захов против 07», и образ Бонда не был использован[197].

Начиная с «Полковника Суна» Кингсли Эмиса множество авторов писали книги о Бонде под единым псевдонимом Роберт Маркем[en]; среди продолжателей дела Флеминга был Себастьян Фолкс, который был автором романа «Дьявол не любит ждать», изданного под аллонимом Яна Флеминга к его 100-летнему юбилею[198].

При жизни Флеминга было продано 30 миллионов экземпляров его книг; вдвое больше было реализовано в течение двух лет после смерти Яна[2]. В 2008 году газета The Times поместила Флеминга на четырнадцатое место в своём списке «Пятидесяти величайших британских писателей с 1945 года»[199]. В 2002 году Ian Fleming Publications объявили о создании приза CWA Ian Fleming Steel Dagger[en], вручаемого ассоциацией писателей-криминалистов за лучший триллер, приключения или шпионский роман, первоначально изданный в Великобритании[200].

EON Productions, снимавшая фильмы о Бонде, продолжала экранизации и после смерти Яна. Наряду с двумя фильмами других кинокомпаний было снято двадцать четыре экранизации, последняя из которых — «007: Спектр» — была создана в 2015 году[201]. EON Productions собрали в мировом прокате свыше 6,2 миллиардов долларов, что сделало серию фильмов о Бонде одной из самых кассовых[202].

Влияние Бонда экранного и книжного очевидно в различных книгах, фильмах и персонажах, таких как «Остин Пауэрс[en]»[203], Carry On Spying[en][204] и Джейсон Борн[200]. В 2011 году Флеминг стал первым англоязычным писателем, в честь которого был назван международный аэропорт: Международный аэропорт Яна Флеминга[en] близ Оракабессы[en], Ямайка, был официально открыт 12 января 2011 года премьер-министром Ямайки Брюсом Голдингом и племянницей Флеминга, Люси[205].

Работы

Книги о Джеймсе Бонде
Детские рассказы
Документальная проза
В Викицитатнике есть страница по теме
Ян Флеминг

Биографические фильмы

Ян Флеминг является персонажем нескольких фильмов и телесериалов:

Напишите отзыв о статье "Флеминг, Ян"

Комментарии

  1. ↑ Также встречаются варианты русскоязычного написания имени Йен, Иэн и Иен[1].
  2. ↑ Школа располагалась недалеко от поместья Бондов, родословная которых восходит к елизаветинскому шпиону Джону Бонду. Девиз семьи — Non Sufficit Orbis — «Целого мира мало»[18].
  3. ↑ Хестер Чапман, в будущем известный биограф.
  4. ↑ Моки (англ. Mokie), семейное прозвищем Валентайна, было образовано от английского слова Smokie и было дано Валентайнуза его пристрастие к курению[22].
  5. ↑ В возрасте 38 лет Ян выкуривал до семидесяти сигарет в день[129]; сигареты Флемингу изготавливали на заказ в Морланде на Гросвенор-стрит с 1930-х годов. Во время войны на фильтре были добавлены три золотых полосы как знак звания Флеминга — коммандера военно-морского флота[130].
  6. ↑ Несмотря на оттепель, отношения вскоре вновь стали напряжёнными во время вторжения в заливе Свиней, строительства Берлинской стены и Карибского кризиса[146].
  7. ↑ По сюжету, на острове, где Бонд ведёт дело, располагается мощный радиоизлучатель, который нарушает траектории ракет, стартующих с мыса Канаверал.
  8. ↑ Первое издание в США носило название «Вы просили об этом»[206], а имя Бонда было изменено на Джимми[207]. На русском языке роман выходил также под названием «Королевское казино» и «Казино Руаяль».
  9. ↑ Первое издание в США носило название «Слишком горячо для рук»[208]. На русском языке роман выходил также под названием «Мунрейкер».
  10. ↑ На русском языке роман выходил также под названием «Доктор No».
  11. ↑ В сборник вошли рассказы «Вид на убийство», «Только для ваших глаз», «Ризико», «Квант утешения», «Раритет Гильдебранда»
  12. ↑ Предмет судебного разбирательства по поводу авторства истории, легшей в основу сюжетной линии книги, которое приписывается также Кевину Маклори и Джеку Уиттингему[210]. На русском языке роман выходил также под названиями «Операция „Гром“», «Удар Грома».
  13. ↑ Флеминг отказался разрешить издание мягкой обложки в Великобритании[211], но, в конечном итоге, она была издана после его смерти[212].
  14. ↑ На русском языке роман выходил также под названием «Живешь лишь дважды».
  15. ↑ Сборник был составлен после смерти автора и включал два рассказа «Осьминожка» и «Искры из глаз»; в современные издания входят также рассказы «Собственность леди» и «Агент 007 в Нью-Йорке»[213]. В русском переводе рассказ «Собственность леди» выходил также под названиями «Достояние леди» и «Цена изумрудного шара».
  16. ↑ Книга была экранизирована[en] в 1968 году.
  17. ↑ В американских изданиях содержится рассказ «Агент 007 в Нью-Йорке» (англ. «007 in New York»).

Примечания

  1. ↑ Саруханян, 2005, с. 241.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Lycett, 2004.
  3. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 8.
  4. ↑ Lycett, 1996, p. 6.
  5. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 9.
  6. ↑ 1 2 Churchill, Winston Valentine Fleming. An appreciation (en) // The Times. — 1917. — 25 May. — P. 9. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  7. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 12.
  8. ↑ Lycett, 1996, p. 10.
  9. ↑ 1 2 3 Lycett, 1996, p. 11.
  10. ↑ General Register Office, 1837–1915, p. 420a.
  11. ↑ 1 2 Obituary: Colonel Peter Fleming, Author and explorer (en) // The Times. — 1971. — 1 August. — P. 14. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  12. ↑ Fleming, Fergus [www.independent.co.uk/arts-entertainment/obituary-amaryllis-fleming-1110720.html Obituary: Amaryllis Fleming] (en) // The Independent. — 1999. — 1 August. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0951-9467&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0951-9467].
  13. ↑ Lycett, 1996, p. 19.
  14. ↑ 1 2 3 Lycett, 1996, p. 20.
  15. ↑ Lycett, 1996, p. 15.
  16. ↑ Lycett, 1996, pp. 13—14.
  17. ↑ Lycett, 1996, p. 14.
  18. ↑ Britten, Nick [www.telegraph.co.uk/news/uknews/3285886/Ian-Fleming-used-16th-century-spy-as-inspiration-for-James-Bond.html Ian Fleming 'used 16th century spy as inspiration for James Bond'] (en) // The Telegraph. — 2008. — 2 October.
  19. ↑ 1 2 3 Lycett, 1996, p. 17.
  20. ↑ Lycett, 1996, p. 16.
  21. ↑ 1 2 Benstock, 1989, p. 86.
  22. ↑ 1 2 3 4 Lycett, 1996, p. 18.
  23. ↑ Lycett, 1996, pp. 20—21.
  24. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 21.
  25. ↑ 1 2 Macintyre, 2008, p. 33.
  26. ↑ 1 2 Benstock, 1989, p. 87.
  27. ↑ Chancellor, 2005, p. 17.
  28. ↑ 1 2 Macintyre, 2008, p. 34.
  29. ↑ 1 2 3 Benson, 1988, p. 46.
  30. ↑ 1 2 Macintyre, 2008, p. 39.
  31. ↑ Lee, 2003, pp. 22—23.
  32. ↑ Lycett, 1996, p. 72.
  33. ↑ Lycett, 1996, p. 96.
  34. ↑ 1 2 Lycett (I), 2004.
  35. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 99.
  36. ↑ Gant, 1966, p. 45.
  37. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 101.
  38. ↑ Lycett, 1996, p. 103.
  39. ↑ Chancellor, 2005, p. 28.
  40. ↑ 1 2 Macintyre, 2010, p. 6.
  41. ↑ 1 2 Chancellor, 2005, p. 29.
  42. ↑ 1 2 Macintyre, 2010, p. 7.
  43. ↑ Clout, Hugh; Gosme, Cyril The Naval Intelligence Handbooks: a monument in geographical writing // Progress in Human Geography. — 2003. — Апрель (т. 27, № 2). — С. 153—173 [156]. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0309-1325&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0309-1325]. — DOI:10.1191/0309132503ph420oa.
  44. ↑ Lycett, 1996, p. 121.
  45. ↑ [www.bbc.co.uk/radio4/factual/pip/j9eoh/ The Bond Correspondence] (en). BBC Radio 4. Проверено 8 апреля 2016.
  46. ↑ Lycett, 1996, p. 120.
  47. ↑ Pearson, 2003, p. 137.
  48. ↑ Lycett, 1996, pp. 124—125.
  49. ↑ Macintyre, 2008, p. 54.
  50. ↑ Lycett, 1996, p. 125.
  51. ↑ Rankin, 2011, p. 136.
  52. ↑ Longden, 2010, p. 2.
  53. ↑ 1 2 3 4 Chancellor, 2005, p. 33.
  54. ↑ 1 2 3 4 Macintyre, 2008, p. 50.
  55. ↑ Lycett, 1996, p. 152.
  56. ↑ Ogrodnik, Irene. [web.archive.org/web/20121024084451/www.globalnews.ca/feature/6442694158/story.html Breaking German codes real reason for 1942 Dieppe raid: historian] (en). Global News. Shaw Media (9 August 2012). Проверено 9 апреля 2016.
  57. ↑ 1 2 Rankin, 2011, p. 220.
  58. ↑ Longden, 2010, p. 6.
  59. ↑ Macintyre, 2008, p. 56.
  60. ↑ Lycett, 1996, pp. 152—153.
  61. ↑ Macintyre, 2008, pp. 56—57.
  62. ↑ Lycett, 1996, p. 154.
  63. ↑ Lycett, 1996, pp. 154—155.
  64. ↑ Longden, 2010, p. 45: документы Национального архива за номером WO219/551 (Special Force to Seize Intelligence).
  65. ↑ Longden, 2010, p. 51.
  66. ↑ Longden, 2010, p. 78.
  67. ↑ Longden, 2010, p. 198.
  68. ↑ Longden, 2010, p. 377.
  69. ↑ Gant, 1966, p. 51.
  70. ↑ Pearson, 2003, p. 161.
  71. ↑ Faurholt, Af Martin Schantz. [www.dr.dk/nyheder/kultur/historie/ian-fleming-og-james-bonds-danske-forbindelse Ian Fleming og James Bonds danske forbindelse] (da). DR (30. OKT. 2015). Проверено 11 апреля 2016.
  72. ↑ Lycett, 1996, pp. 360—361.
  73. ↑ Lycett, 1996, pp. 384,394.
  74. ↑ Lycett, 1996, p. 217.
  75. ↑ Chancellor, 2005, p. 113.
  76. ↑ Lindner, 2003, p. 1.
  77. ↑ Macintyre, 2008, p. 19.
  78. ↑ MacLean & MacLean, 2012, p. 57.
  79. ↑ Chancellor, 2005, p. 5.
  80. ↑ Lycett, 1996, p. 226.
  81. ↑ 1 2 [www.theguardian.com/books/gallery/2008/may/07/1 The great Bond cover up] (en). The Guardian (8 May 2008). Проверено 12 апреля 2016.
  82. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 244.
  83. ↑ Lindner, 2003, p. 14.
  84. ↑ [www.nytimes.com/1989/02/17/obituaries/james-bond-ornithologist-89-fleming-adopted-name-for-007.html James Bond, Ornithologist, 89; Fleming Adopted Name for 007] (en). Obituaries. The New York Times (17 February 1989). Проверено 12 апреля 2016.
  85. ↑ Griswold, 2006, p. 46.
  86. ↑ 1 2 Geoffrey T. Hellman [www.newyorker.com/magazine/1962/04/21/bonds-creator#ixzz1XRLtznvp Bond's Creator] (en) // The New Yorker. — 1962. — 1 April. — P. 32. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0028-792X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0028-792X].
  87. ↑ 1 2 3 Macintyre, Ben Bond – the real Bond (en) // The Times. — 2008. — 1 April. — P. 36. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  88. ↑ Macintyre, 2008, p. 51.
  89. ↑ Amis, Fleming, 1966, p. 35.
  90. ↑ 1 2 Benson, 1988, p. 62.
  91. ↑ Macintyre, 2008, pp. 68—69.
  92. ↑ Chancellor, 2005, p. 54.
  93. ↑ 1 2 3 4 Cook, William Novel man (en) // New Statesman. — 2004. — 2 June. — P. 40.
  94. ↑ 1 2 Black, 2005, p. 75.
  95. ↑ 1 2 3 4 Macintyre, 2008, p. 90.
  96. ↑ Chancellor, 2005, p. 97.
  97. ↑ Chancellor, 2005, p. 96.
  98. ↑ Macintyre, 2008, p. 88.
  99. ↑ 1 2 Black, 2005, p. 20.
  100. ↑ Benson, 1988, pp. 16—17.
  101. ↑ Benson, 1988, p. 16.
  102. ↑ Benson, 1988, p. 17.
  103. ↑ Macintyre, 2008, pp. 196—197.
  104. ↑ Bergonzi, Bernard The Case of Mr Fleming (en) // Twentieth Century. — 1958. — March. — P. 221.
  105. ↑ Lindner, 2003, p. 19.
  106. ↑ Macintyre, 2008, p. 197.
  107. ↑ Johnson, Paul Sex, Snobbery and Sadism (en) // New Statesman. — 1958. — 1 April. — P. 430.
  108. ↑ Benson, 1988, p. 18.
  109. ↑ Lycett, 1996, p. 369.
  110. ↑ [www.indiana.edu/~liblilly/etexts/fleming/ The Ian Fleming Collection of 19th-20th Century Source Material Concerning Western Civilization together with the Originals of the James Bond-007 Tales] (en). Lilly Library Publications Online. Проверено 19 апреля 2016.
  111. ↑ Pearson, 2003, p. 374.
  112. ↑ Benson, 1988, p. 231.
  113. ↑ Pearson, 2003, p. 381.
  114. ↑ Benson, 1988, p. 20.
  115. ↑ 1 2 Benson, 1988, p. 21.
  116. ↑ Sellers, Robert The battle for the soul of Thunderball // The Sunday Times. — 2007. — 2 декабря. — С. 32. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0956-1382&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0956-1382].
  117. ↑ Sidey, Hugh [books.google.co.uk/books?id=vUUEAAAAMBAJ The President's Voracious Reading Habits] (en) // Life : magazine. — 1961. — 1 March (vol. 50, no. 11). — P. 55—64. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0024-3019&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0024-3019].
  118. ↑ Lycett, 1996, p. 383.
  119. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 384.
  120. ↑ Benson, 1988, p. 27.
  121. ↑ Benson, 1988, p. 22.
  122. ↑ Macintyre, 2008, p. 205.
  123. ↑ Pearson, 2003, p. 375.
  124. ↑ Fleming Ian. [books.google.ru/books?id=QxGXQwAACAAJ Thrilling Cities]. — Jonathan Cape. — P. 7.
  125. ↑ Benson, 1988, p. 26.
  126. ↑ Britton, 2004, p. 36.
  127. ↑ Benson, 1988, p. 30.
  128. ↑ Lycett, 1996, p. 438.
  129. ↑ Lycett, 1996, p. 172.
  130. ↑ Chancellor, 2005, p. 70.
  131. ↑ Lycett, 1996, p. 442.
  132. ↑ -Mr. Ian Fleming (en) // The Times. — 1964. — 1 August. — P. 12. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  133. ↑ [www.ianfleming.com/ian-fleming/ Ian Fleming] (en). The Official Website for Ian Fleming Publications and the Ian Fleming Estate. Проверено 17 апреля 2016.
  134. ↑ Benstock, 1989, p. 110.
  135. ↑ Lycett, 1996, p. 443.
  136. ↑ 1 2 Winn, 2012, p. 247.
  137. ↑ Benson, 1988, p. 141.
  138. ↑ Lycett, 1996, p. 445.
  139. ↑ Chancellor, 2005, p. 233.
  140. ↑ 1 2 Benson, 1988, p. 31.
  141. ↑ Son of Ian Fleming took barbiturate overdose (en) // The Times. — 1975. — 1 October. — P. 3. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  142. ↑ 1 2 Benson, 1988, p. 85.
  143. ↑ Lindner, 2003, p. 81.
  144. ↑ 1 2 Black, 2005, p. 49.
  145. ↑ Black, 2005, p. v.
  146. ↑ Black, 2005, pp. 49–50.
  147. ↑ Black, 2005, p. 71.
  148. ↑ 1 2 3 Faulks, 2009, p. 320.
  149. ↑ Lindner, 2003, p. 13.
  150. ↑ Lindner, 2003, p. 34.
  151. ↑ Burgess, 1984, p. 74.
  152. ↑ Faulks, 2009, p. 318.
  153. ↑ Lindner, 2003, p. 3.
  154. ↑ Lindner, 2003, p. 36.
  155. ↑ 1 2 Lindner, 2003, p. 40.
  156. ↑ Black, 2005, p. 19.
  157. ↑ Fleming Ian. [books.google.ru/books?id=wyg2AAAACAAJ Live and Let Die]. — London: Penguin Books. — P. v. — ISBN 0141028327, 9780141028323.
  158. ↑ Amis, Fleming, 1966, p. 112.
  159. ↑ Amis, Fleming, 1966, pp. 111—112.
  160. ↑ Black, 2005, p. 3.
  161. ↑ Fleming Ian. [books.google.ru/books?id=jS6mPwAACAAJ From Russia with Love]. — London: Penguin Books. — P. 227. — ISBN 0141187603, 9780141187600.
  162. ↑ 1 2 Macintyre, 2008, p. 113.
  163. ↑ Chancellor, 2005, pp. 200—201.
  164. ↑ 1 2 3 Black, 2005, p. 62.
  165. ↑ Black, 2005, p. 61.
  166. ↑ Clive, 2004.
  167. ↑ Benson, 1988, p. 24.
  168. ↑ Chancellor, 2005, p. 200.
  169. ↑ 1 2 Lycett, 1996, p. 221.
  170. ↑ Black, 2005, p. 78.
  171. ↑ Black, 2005, pp. 53–54.
  172. ↑ Black, 2005, p. 50.
  173. ↑ 1 2 3 Black, 2005, p. 7.
  174. ↑ Macintyre, 2008, pp. 85–86.
  175. ↑ Black, 2005, pp. 20, 59.
  176. ↑ Black, 2005, p. 41.
  177. ↑ 1 2 Black, 2005, p. 81.
  178. ↑ Black, 2005, p. x.
  179. ↑ 1 2 Benson, 1988, p. 86.
  180. ↑ Benson, 1988, p. 87.
  181. ↑ Benson, 1988, p. 96.
  182. ↑ Lindner, 2003, p. 67.
  183. ↑ Benson, 1988, p. 112.
  184. ↑ Benson, 1988, p. 110.
  185. ↑ Black, 2005, p. 5.
  186. ↑ Black, 2005, p. 16.
  187. ↑ Fleming Ian. [books.google.ru/books?id=xbJ99p_yIgQC Goldfinger]. — Random House. — P. 298. — ISBN 1448139317, 9781448139316.
  188. ↑ Black, 2005, p. 39.
  189. ↑ Black, 2005, p. 6.
  190. ↑ Hitchens, Christopher Bottoms Up (en) // The Atlantic Monthly. — 2006. — April. — P. 101. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1072-7825&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1072-7825].
  191. ↑ Amis, Fleming, 1966, p. 90.
  192. ↑ Black, 2005, pp. 38–39.
  193. ↑ Black, 2005, p. 33.
  194. ↑ Macintyre, 2008, p. 187.
  195. ↑ Duns, Jeremy Gold Dust (en) // Kiss Kiss Bang Bang. — James Bond International Fan Club, 2005. — No. 2. — P. 39–47.
  196. ↑ Lane, Simpson, 2000, p. 423.
  197. ↑ Сергей Бавин. Библиографическая работа «Зарубежный Детектив XX века (в русских переводах)». Издательство «Книжная палата», Москва, 1991, стр. 46 (206 страниц, тираж 100 тысяч экземпляров)
  198. ↑ [news.bbc.co.uk/1/hi/entertainment/6289186.stm Faulks pens new James Bond novel] (11 July 2007). Проверено 13 декабря 2011.
  199. ↑ Macintyre, Ben. 14. Ian Fleming (5 January 2008), стр. 12.
  200. ↑ 1 2 Cork, John The man with the golden pen // The Bookseller. — 2002. — 1 сентября (№ 5044). — С. 20. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0006-7539&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0006-7539].
  201. ↑ Masters, Tim. [www.bbc.co.uk/news/entertainment-arts-15579556 James Bond: Skyfall opens new chapter for 007] (3 November 2011). Проверено 4 ноября 2011.
  202. ↑ [www.the-numbers.com/movies/series/franchisesW.php Movie Franchises]. The Numbers. Nash Information Services, LLC. Проверено 6 ноября 2015.
  203. ↑ Gleiberman, Owen (9 May 1997). «A wild and crazy spy». Entertainment Weekly (378). ISSN [worldcat.org/issn/1049-0434 1049-0434].
  204. ↑ Angelini, Sergio [www.screenonline.org.uk/film/id/466477/ Carry On Spying (1964)]. Screenonline. British Film Institute. Проверено 3 июля 2011.
  205. ↑ [www.ianfleming.com/pages/news/index.asp?NewsID=128 Ian Fleming International Airport opened in Jamaica!]. News & Press. Ian Fleming Publications (17 January 2011). Проверено 14 декабря 2011. [web.archive.org/web/20120722035913/www.ianfleming.com/pages/news/index.asp?NewsID=128 Архивировано из первоисточника 22 июля 2012].
  206. ↑ Pfeiffer, Worrall, 2003, p. 203.
  207. ↑ Benson, 1988, p. 9.
  208. ↑ Benson, 1988, pp. 11–12.
  209. ↑ [www.ianfleming.com/the-books/the-diamond-smugglers/ The Diamond Smugglers]. The Books. Ian Fleming Publications. Проверено 8 декабря 2011.
  210. ↑ Lycett, 1996, p. 432.
  211. ↑ Lycett, 1996, p. 402.
  212. ↑ Lycett, 1996, p. 446.
  213. ↑ [explore.bl.uk/primo_library/libweb/action/display.do?dscnt=1&elementId=1&recIdxs=1&vl(174399379UI0)=any&frbrVersion=5&scp.scps=scope%3A(BLCONTENT)&tab=local_tab&dstmp=1323028327575&srt=rank&mode=Basic&tb=t&indx=2&renderMode=poppedOut&vl(freeText0)=%22007%20in%20new%20york%22&vid=BLVU1&fn=search&frbg=&displayMode=full&ct=display&dum=true&recIds=BLL01006731954&doc=BLL01006731954&tabs=moreTab&fromLogin=true Octopussy & The living daylights / Ian Fleming]. The British Library Catalogue. The British Library. Проверено 4 декабря 2011.
  214. ↑ [www.ianfleming.com/pages/content/index.asp?PageID=72 Chitty Chitty Bang Bang]. The Books. Ian Fleming Publications. Проверено 8 декабря 2011.
  215. ↑ [www.ianfleming.com/the-books/thrilling-cities/ Thrilling Cities]. The Books. Ian Fleming Publications. Проверено 8 декабря 2011.
  216. ↑ McEntee, John -Charles Dance (en) // Daily Express. — 2001. — 1 April. — P. 29.
  217. ↑ The Secret Life of Ian Fleming (англ.) на сайте Internet Movie Database
  218. ↑ Pryor, Cathy TV Choice: Ian Fleming: Bondmaker. Tonight, 10.45 pm BBC1 // Independent on Sunday. — 2005. — 2 августа. — С. 29.
  219. ↑ Joanna Lumley My bond with Bond: an English girl's cable car ride to another world (англ.) // The Times. — 2008. — 1 October. — P. 26. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0140-0460&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0140-0460].
  220. ↑ Мария Николаева, Олег Бараев. [tvkultura.ru/video/show/brand_id/21985/episode_id/179798/video_id/179798/ Ян Флеминг. Отец героя нации]. Государственный Интернет-Канал «Россия». (2011). Проверено 7 октября 2016.
  221. ↑ [theglobalherald.com/film-age-of-heroes-charts-ian-flemings-commando-unit/15421/ Film: “Age of Heroes” Charts Ian Fleming’s Commando Unit] (англ.). The Global Herald. Проверено 19 апреля 2016.
  222. ↑ [uk.celebrity.yahoo.com/news/lara-pulver-talks-taking-woman-behind-39-bond-182812322.html Lara Pulver Talks Taking On The Woman Behind 'Bond' Author Ian Fleming] (англ.). Yahoo. Проверено 19 апреля 2016.
  223. ↑ Emma Brant. [www.bbc.co.uk/newsbeat/article/21194288/actress-lara-pulver-plays-bond-girl-in-tv-drama Actress Lara Pulver plays Bond girl in TV drama] (англ.). BBC.co (25 January 2013). Проверено 19 апреля 2016.

Литература

  • Энциклопедический словарь английской литературы XX века / ред. А.П.Саруханян; Институт мировой литературы им. А.М.Горького РАН. — Москва: Наука, 2005. — С. 541. — 452 с. — ISBN 5-02-033255-0.
  • А. В. Шарый, Н. Голицына. [books.google.ru/books?id=B1h9kgAACAAJ Знак 007: Джеймс Бонд в книгах и на экране]. — 2-е, исправленное и дополненное. — Москва: НЛО, 2010. — 360 с. — ISBN 5867937615, 9785867937614.
  • Amis, Kingsley; Fleming, Ian. The James Bond dossier. — London: Pan Books, 1966. — 153 p. OCLC 752401390
  • Benson, Raymond. [books.google.ru/books?id=rVSQGAAACAAJ The James Bond Bedside Companion]. — Boxtree, 1988. — 274 p. — ISBN 1852832339, 9781852832339.
  • Benstock, Bernard. [books.google.ru/books?id=UeJVRAAACAAJ British Mystery and Thriller Writers Since 1940]. — Gale Research, 1989. — Т. 1. — 419 p. — ISBN 081034565X, 9780810345652.
  • Black, Jeremy. [books.google.co.uk/books?id=g4-sFrU8Xw0C The Politics of James Bond: From Fleming's Novels to the Big Screen]. — Lincoln, Nebraska: U of Nebraska Press, 2005. — 227 p. — ISBN 080326240X, 9780803262409.
  • Britton, Wesley Alan. [books.google.ru/books?id=Rl9nk8abyWcC Spy Television]. — Westport, Connecticut: Greenwood Publishing Group, 2004. — 280 p. — ISBN 0275981630, 9780275981631.
  • Burgess, Anthony. [books.google.ru/books?id=YuQdAQAAIAAJ 99 Novels: The Best in English Since 1939 : a Personal Choice]. — Summit Books, 1984. — 160 p. — ISBN 0671524070, 9780671524074.
  • Chancellor, Henry. [books.google.ru/books?id=FRzZQAAACAAJ James Bond: The Man and His World : the Official Companion to Ian Fleming's Creation]. — John Murray, 2005. — 250 p. — ISBN 0719568153, 9780719568152.
  • Clive, Nigel. [www.oxforddnb.com/index/40/101040699/ Harold Philby] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. (doi:10.1093/ref: odnb/40699)
  • Faulks, Sebastian. [books.google.ru/books?id=Pl6vuj7ZRT4C Devil May Care]. — Penguin Adult, 2009. — 432 p. — ISBN 0141035455, 9780141035451.
  • Gant, Richard. Ian Fleming: The man with the golden pen. — London: Mayflower-Dell, 1966. (OCLC 487676374)
  • General Register Office. England and Wales Civil Registration Indexes (1837–1915). — 1837–1915. — Т. 1a.
  • Griswold, John. [books.google.co.uk/books?id=uariyzldrJwC Ian Fleming's James Bond: Annotations and Chronologies for Ian Fleming's Bond Stories]. — AuthorHouse, 2006. — 476 p. — ISBN 1425931006, 9781425931001.
  • Lane, Andy; Simpson, Paul. [books.google.ru/books?id=3W3UOAAACAAJ The Bond Files: The Unofficial Guide to the World's Greatest Secret Agent]. — Virgin, 2000. — 431 p. — ISBN 0753504901, 9780753504901.
  • Lee, Christopher. [books.google.ru/books?id=I7yiQAAACAAJ Lord of Misrule: The Autobiography of Christopher Lee]. — Orion Media, 2003. — P. 22—23. — 354 p. — ISBN 0752857703, 9780752857701.
  • Lindner, Christoph. [books.google.ru/books?id=x9-1QY5boUsC The James Bond Phenomenon: A Critical Reader]. — Manchester University Press, 2003. — 268 p. — ISBN 0719065410, 9780719065415.
  • Longden, Sean. [books.google.ru/books?id=vsQ1QQAACAAJ T-Force: The Race for Nazi War Secrets, 1945]. — Constable, 2010. — 464 p. — ISBN 1849012970, 9781849012973.
  • Lycett, Andrew. [www.oxforddnb.com/view/article/33168 Fleming, Ian Lancaster (1908–1964)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. (doi:10.1093/ref: odnb/33168)
  • Lycett, Andrew. [www.oxforddnb.com/index/40/101040227/ Ann Fleming] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. (doi:10.1093/ref: odnb/40227)
  • Lycett, Andrew. [books.google.ru/books?id=0fWDQgAACAAJ Ian Fleming]. — Phoenix, 1996. — 486 p. — ISBN 1857997832, 9781857997835.
  • Macintyre, Ben. [books.google.ru/books?id=hzzuGAAACAAJ For Your Eyes Only: Ian Fleming and James Bond]. — London: Bloomsbury, 2008. — 224 p. — ISBN 0747595275, 9780747595274.
  • Macintyre, Ben. [books.google.co.uk/books?id=991oOoyimssC Operation Mincemeat: The True Spy Story that Changed the Course of World War II]. — London: Bloomsbury, 2010. — 432 p. — ISBN 1408809214, 9781408809211.
  • MacLean, Rory; MacLean, Katrin. [books.google.ru/books?id=8EqDuAAACAAJ Gift of Time]. — Constable & Robinson Limited, 2012. — 224 p. — ISBN 1780332335, 9781780332338.
  • Pearson, John. [books.google.co.uk/books?id=IPpZPgAACAAJ The Life of Ian Fleming]. — Aurum Press Limited, 2003. — 416 p. — ISBN 1854108980, 9781854108982.
  • Pfeiffer, Lee; Worrall, Dave. [books.google.ru/books?id=oEm9ZoD5vqwC The Essential Bond: The Authorized Guide to the World of 007]. — Boxtree, 2003. — 227 p. — ISBN 0752215620, 9780752215624.
  • Rankin, Nicholas. [books.google.ru/books?id=qpxWkaXoyO8C Ian Flemings Commandos: The Story of the Legendary 30 Assault Unit]. — Oxford University Press, 2011. — 416 p. — ISBN 0199912025, 9780199912025.
  • Winn, Christopher. [books.google.co.uk/books?id=_q5B1szl1KcC I Never Knew That About England]. — Random House, 2012. — 288 p. — ISBN 1448146062, 9781448146062.

Ошибка Lua: too many expensive function calls.

Отрывок, характеризующий Флеминг, Ян

«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Флеминг,_Ян&oldid=81200851»