Флорентиец

Флорентиец (также «Великий герцог Тосканы» или «Австрийский жёлтый бриллиант») — один из самых прославленных бриллиантов в европейской истории, ныне утраченный. Представлял собой светло-жёлтый алмаз с лёгким зеленоватым отливом, весом в 137,45 каратов.

Первое описание бриллианта принадлежит Тавернье, который в 1657 г. видел его во флорентийской сокровищнице герцогов из дома Медичи. После угасания рода Медичи по наследству перешёл к Габсбургам и поступил на хранение в их хофбургское собрание. В суматохе, последовавшей за свержением Габсбургов в 1918 году, камень был украден и, по слухам, переправлен в Новый Свет, где его раскололи на несколько бриллиантов.

Легенды

О том, как «Флорентиец» поступил в распоряжение Медичи, существует несколько версий, все без исключения баснословные. Так, рассказывают, что камень был выторгован португальским наместником Гоа у виджаянагарского махараджи в обмен на территориальные уступки. Его наследники после долгих переговоров уступили камень тосканскому герцогу Фердинанду, который поручил венецианцу Помпео Студентоли заняться его огранкой.

Согласно другой версии, камень в 1475 году огранил знаменитый ювелир позднего средневековья, Людовик ван Беркен, для бургундского герцога Карла Смелого. Когда тот пал в битве при Нанси, один из швейцарцев снял камень с его тела и продал в Берне за флорин. Через посредство генуэзцев алмаз попал в распоряжение Лодовико Сфорца, при дворе которого работал Леонардо да Винчи. Среди последующих владельцев камня предание называет Фуггеров и папу Юлия II.

После Первой мировой войны и падения Австрийской империи камень был перевезен свергнутой императорской семьей в изгнание в Швейцарию. Где-то после 1918 года он был украден человеком, близким к семье и увезен в Южную Америку с другими коронными драгоценностями. По слухам, после этого он был переправлен в США, переогранен в 1920-х и перепродан.

Отрывок, характеризующий Флорентиец

– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.