Флорентийская камерата

Флоренти́йская камера́та (итал. camerata — компания, кружок) — содружество философов-гуманистов, поэтов и музыкантов (также теоретиков музыки), созданное во Флоренции в 1573 году с целью совместного обсуждения древнегреческой музыки и способа её воплощения в современной итальянской музыке.

Встречи происходили под покровительством и в доме мецената графа Джованни Барди (отсюда её альтернативное название, итал. Camerata de' Bardi), после его отъезда в Рим (в 1592 г.) до конца 1590-х годов — у Якопо Корси. Среди известных членов Флорентийской камераты — певцы и композиторы Джулио Каччини, Якопо Пери, Винченцо Галилей, Дж. Дони, К. Мальвецци, П. Делла Валле, поэты Оттавио Ринуччини и Пьеро Строцци. Большое влияние на формирование эстетики камераты оказал знаток греческого языка и античной культуры в целом римлянин Джироламо Меи, с которым Галилей состоял в переписке. Апогеем творческой деятельности камераты стала первая в истории опера Якопо Пери на текст Ринуччини «Дафна» (1598, сохранилась во фрагментах).

История

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

На собраниях Флорентийской камераты много говорилось о современном состоянии музыки. Оно признавалось неудовлетворительным. В то время господствовали сложные полифонические формы: множество мелодических голосов (нередко свыше 20) звучало одновременно, при этом слова стихотворных текстов произносились вразнобой. Иногда каждый голос произносил свой текст (например, в так называемом политекстовом мотете). Все это приводило к тому, что понять слова, а следовательно, и содержание произведений вокальной музыки было невозможно. Да и сама музыка порой казалась слишком сложной для восприятия. Вот почему участники кружка называли полифоническую музыку «разрушительная поэзия».

Совсем иной была в далёком прошлом, судя по сохранившимся описаниям, музыка древних греков. В ней господствовала мелодия простая и выразительная. Поэт пел или, быть может, читал свои стихи нараспев под звуки струнного щипкового инструмента (лиры или кифары). По свидетельству античных писателей, музыка тех времен обладала могучим воздействием: воодушевляла слабых и трусливых, несла успокоение возбужденным умам и, напротив, воспламеняла холодных и равнодушных. Сохранился поэтический миф о певце древности Орфее, который своим прекрасным пением укрощал диких зверей, двигал горы и леса и даже способен был растрогать неумолимых властителей преисподней.

Один из участников Флорентийской камераты Винченцо Галилей, принимавший участие в горячих спорах о музыке, решил положить на музыку отрывок из «Божественной комедии» Данте. Это была жалоба страдальца Уголино. Целью Галилея было создание такой мелодии, звуки которой подчёркивали бы выразительность каждого поэтического слова. Получилась как бы «говорящая» мелодия, которую Галилей с глубоким волнением пел, аккомпанируя себе на виоле или лютне.

Эта проникновенная музыка поражала всех, кто её слышал. Поэты были довольны тем, что искусству слова, стихам уделялось такое внимание. В свою очередь, певцам нравилось, что исполнитель выдвигался на первый план.

Позднее участники Флорентийской камераты приступили к новому опыту — созданию драмы, целиком положенной на музыку (Dramma per musica). И так как они полагали, что воссоздают античную трагедию, сюжеты их музыкально-драматических произведений были взяты из древнегреческой мифологии. Одной из таких музыкальных драм была «Эвридика» Пери. Музыка этой оперы поразила современников своей глубокой выразительностью. Успех был огромный. Слава о музыкальных трагедиях, где все слова не говорились, а пелись, распространилась далеко за пределы Флоренции. Примеру Флорентийской камераты последовали в Риме, Мантуе, Венеции и Неаполе.

Литература

• Pirrotta N. Temperaments and tendencies in the Florentine Camerata // Musical Quarterly 40 (1954), pp. 169—189.
• Palisca C.V. The Florentine Camerata: Documentary Studies and Translations. New Haven, 1989

Отрывок, характеризующий Флорентийская камерата

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.