Фогель, Борис Александрович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Фогель Борис Александрович»)
Перейти к: навигация, поиск
Фогель Борис Александрович
Дата рождения:

18 января 1872(1872-01-18)

Место рождения:

Буйнакск Дагестан

Дата смерти:

1961(1961)

Место смерти:

Ленинград

Подданство:

Российская империя Российская империя

Гражданство:

РСФСР РСФСР
СССР СССР

Жанр:

живопись, педагогика

Учёба:

Институт имени Репина

Стиль:

Реализм

Награды:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Фогель Борис Александрович (18 января 1872, Буйнакск, Дагестан — 1961, Ленинград) — русский советский живописец и педагог, профессор ЛИЖСА имени И. Е. Репина, член Ленинградского Союза художников[1].





Биография

Фогель Борис Александрович родился 18 января 1872 года в городе Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск). Его отец Фогель Александр Михайлович был кадровым военным, полковником, почти всю жизнь проведшим в походах при покорении Кавказа. Мать Фловицкая Ольга Николаевна была близкой родственницей художника К. Д. Флавицкого.

В 1880 году после смерти отца переехал с матерью в Тифлис. В 1882 году пошёл во 2-ю мужскую гимназию. С первого класса занимался рисунком у А. В. Захарова, воспитанника Строгановского училища. Окончив гимназию, в 1891 году уехал в Москву, где поступил на медицинский факультет Московского университета. Одновременно продолжал занятия живописью, пользуясь советами В. Поленова, В. Маковского, К. Коровина, С. Коровина. Около года занимался в частной студии у Л. Пастернака, с которым впервые писал декорации к опере А. С. Аренского «Рафаэль», написанной в 1894 году для Всероссийского съезда художников и открытия Третьяковской галереи.

После университета в 1896 году по совету В. Маковского Фогель едет в Париж, где занимается в частной академии Жульена под руководством Жан-Поль Лорана и Бенжамен Констана. Участвует в выставках «Русского общества художников» и салона «Марсово Поле». В 1897 возвратился в Петербург и поступил в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств. Занимался у П. О. Ковалевского, И. Е. Репина. Женился на Склифосовской Елене Васильевне. В 1902 окончил Академию, удостоившись звания классного художника I степени за картину «Вечер».

После окончания Академии вернулся в Тифлис, где работал как художник и педагог. Преподавал в 1-й мужской и женской гимназиях и в школе живописи и скульптуры при Кавказском Обществе поощрения изящных искусств. Одновременно продолжал участвовать в выставках петербургского «Нового общества художников», одним из основателей которого являлся. В 1905 на очередной выставке «Нового общества художников» в Петербурге получил премию имени В. Д. Поленова за картину «Свежеет». Совершил продолжительную поездку во Францию, Италию и Германию. По возвращении представил на выставку «Нового общества художников» картины «Старый мост во Флоренции», «Жёлтые паруса», «Венеция» и другие.


После революции и установления в Грузии советской власти руководил в Тбилиси художественной студией при Доме Красной Армии, затем Высшими государственными художественно-техническими мастерскими вплоть до их преобразования в Академию художеств Грузии, где был профессором живописи и деканом живописного факультета. Для Тифлисского городского музея написал семь больших этюдов-картин «Старый Тифлис» и три этюда-картины «Новый Тбилиси», а также два этюда-картины Закавказской ГЭС. По заказу грузинского правительства написал картину «Старая Семинария, когда в ней учился И. В. Сталин».

С 1934 года по приглашению И. Бродского Б. Фогель занимал место профессора в ЛИЖСА. Параллельно участвовал в выставках ленинградских художников. По заказу Ленизо исполнил для Мурманского музея картины «Северный Арктический флот» и "Приход в Мурманск ледореза «Литке». В июне 1941 в Тициановском зале Академии художеств в Ленинграде открылась персональная выставка произведений Бориса Фогеля, на которой экспонировались 150 картин и этюдов художника, среди них картины «Свежеет», «Роскошной Грузии долина», этюды Кахетии, Крыма, Грузии. Из-за начавшейся войны выставка вскоре была закрыта, большая часть работ пропала в блокаду.

После начала Великой Отечественной войны Фогель оставался в Ленинграде. В феврале 1942 вместе с институтом был эвакуирован в Самарканд, откуда возвратился в июле 1944 года. Награждён медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг».

После войны преподавал в ЛИЖСА имени И. Е. Репина. С 1947 работал с.н.с. лаборатории технологии художественных материалов при Академии художеств, продолжая по совместительству педагогическую деятельность, а также творческую работу в жанре пейзажа и натюрморта. Участвовал в выставках ленинградских художников до конца 1950-х годов. Среди произведений, созданных Б. Фогелем в этот период, картины «Вырица. Этюд»[2] (1950), «В Мурманском порту. Лесовозы»[3] (1951), «Ясный день»[4], «Река Днестр в Молдавии»[2] (обе 1953), «В горах Грузии»[5] (1958) и другие.

Фогель Борис Александрович скончался в 1961 году в Ленинграде на девяностом году жизни. Его произведения находятся в Русском музее, в музеях и частных собраниях в России и за рубежом. Известен живописный портрет Б. Фогеля, написанный в 1946 художником А. Деблером (ныне в собрании ГРМ).[6]

Ученики

Напишите отзыв о статье "Фогель, Борис Александрович"

Примечания

  1. Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб. Ф.78. Оп.3. Д.67. Л.16.
  2. 1 2 1917 — 1957. Выставка произведений ленинградских художников. Каталог. — Л: Ленинградский художник, 1958. — с.33.
  3. Выставка произведений ленинградских художников 1951 года. Каталог. — Л: Лениздат, 1951. — с.21.
  4. Весенняя выставка произведений ленинградских художников 1953 года. Каталог. — Л: ЛССХ, 1953. — с.8.
  5. Осенняя выставка произведений ленинградских художников 1958 года. Каталог. — Л: Художник РСФСР, 1959. — с.28.
  6. Живопись первой половины ХХ века (К) / Альманах. Вып.226. СПб., Palace Edition, 2008. С.64.

Выставки

Источники

См. также

Отрывок, характеризующий Фогель, Борис Александрович

Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.