Фостен I
| Фостен I Сулук фр. Faustin I Soulouque гаит. креольск. Fosten I Soulouk<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| 26 августа 1849 — 15 января 1859 | ||||
| Коронация: | 18 апреля 1852 | |||
| Предшественник: | должность учреждена | |||
| Преемник: | должность упразднена | |||
| ||||
| 1 марта 1847 — 25 августа 1849 | ||||
| (под именем Фостен-Эли Сулук) | ||||
| Предшественник: | Жан-Батист Рише | |||
| Преемник: | должность упразднена | |||
| Вероисповедание: | Католицизм | |||
| Рождение: | 15 августа 1782 Пти-Гоав, Сан-Доминго | |||
| Смерть: | 3 августа 1867 (84 года) Анс-а-Во, Республика Гаити | |||
| Род: | Сулуки | |||
| Супруга: | Аделина Левек | |||
| Дети: | Дочери Оливия и Челита | |||
| Военная служба | ||||
| Принадлежность: | Вооружённые силы Гаити | |||
| Звание: | генерал-лейтенант (1843) | |||
| Сражения: | Война за независимость Гаити Доминиканская война за независимость | |||
Фосте́н-Эли́ Сулу́к (гаит. креольск. Fosten Soulouk, фр. Faustin-Élie Soulouque; 15 августа 1782, Пти-Гоав, Сан-Доминго — 3 августа 1867, Анс-а-Во, Гаити) — видный гаитянский государственный, политический и военный деятель. Придя к власти в результате военного переворота, в 1847 году Сулук стал президентом Республики Гаити, а в 1849 году — провозгласил Гаити империей, а себя — императором, и начал править под именем Фосте́н I.
Период правления Фостена I был отмечен рядом эксцентричных нововведений в различных сферах жизни государства, а также крайне недальновидной внутренней и внешней политикой. В 1859 году группа военных свергла императора, восстановив республиканскую форму правления и вынудив Сулука бежать из страны.
Содержание
Биография
Фостен-Эли Сулук родился 15 августа 1782 года в Пти-Гоаве, на территории тогдашней французской колонии Сан-Доминго. Его отец и мать, принадлежавшие к африканскому племени мандинка, были привезены на остров Гаити французами в качестве чернокожих рабов[1].
Сулук служил под началом Андре Риго, Александра Петиона, Жан-Батиста Рише, Жан-Пьера Бойера.
После свержения в 1843 году президента Жан-Пьера Бойера в Гаити началась Гражданская война между мулатами, поддерживавшими Бойера, и представителями чернокожего населения страны. Чтобы успокоить последних, в 1847 году, после смерти президента Жан-Батиста Рише, мулатские правящие круги выбрали его преемником Сулука. Они рассчитывали на то, что власть нового президента, как и всех его чернокожих предшественников, будет лишь номинальной, тогда как де-факто править страной продолжит мулатская элита, однако Сулука не устраивало такое положение дел, и в начале 1848 года он сосредоточил всю полноту власти в своих руках, отстранив мулатов от руководства страной. Сулук сразу зарекомендовал себя как жёсткий, авторитарный правитель: встав во главе государства, он нашёл поддержку в лице чернокожих генералов. Он выступил инициатором облав на представителей мулатской элиты: те из них, кто не успел вовремя бежать, подверглись преследованиям и арестам; многие были казнены. С приходом генерала к власти Гаити погрузилась в атмосферу страха и жестокости. «Гаитянский правящий строй — это деспотизм самого невежественного, развращённого и порочного вида, — писал американский генеральный консул Роберт Уолш о режиме Сулука. — Государственная казна является банкротом, (…) население погружено в киммерийскую тьму, (…) и люди даже в доверительной беседе боятся высказывать своё мнение о чём-то, за что могут подвергнуться пыткам и обвиняться в (…) критике властей»[2]. Опорой режима стали вооружённые силы страны, а также полувоенные формирования «зинглинов»[1].
26 августа 1849 года Сулук провозгласил Гаити империей, а себя — императором Фостеном I. В тот же день члены Сената водрузили ему на голову дешёвую, сделанную в кустарных условиях, корону из покрытого позолотой картона[3].
18 апреля 1852 года Фостен I был торжественно коронован. На сей раз его корона была изготовлена из чистого золота. Наряду с короной императрицы, а также горностаевыми мантиями для императорской четы, она была доставлена из Франции. Церемонию коронации Фостен планировал сделать максимально похожей на наполеоновскую, состоявшуюся в 1804 году[2].
Император
Несмотря на серьёзные намерения императора, весь мир считал Фостена I невеждой, а его режим — подобием цирка. Многие усматривали в Империи Гаити издевательскую пародию на Вторую французскую империю, а самого Фостена сравнивали с французским императором Наполеоном III, который первоначально также был президентом страны, и впоследствии провозгласил себя монархом. В силу того, что империя Гаити была образована раньше французской, 2 декабря 1851 года, в день государственного переворота во Франции, противники реставрации империи на улицах Парижа скандировали: «Долой, Сулук! Долой, предатель!» — слово «сулук» приобрело нарицательное значение и буквально означало «деспот», «варвар». Фостен I стал одним из любимых персонажей французских карикатуристов, в том числе, знаменитых Кама Надара и Оноре Домье[4].
В годы правления Сулука по столице Гаити были развешены плакаты, на которых был изображён глава государства на коленях у Девы Марии[5].
В 1925 году приверженцы культа вуду на гаитянском острове Гонав, провозгласили сержанта американской морской пехоты Фостина Виркуса императором Фостеном II, посчитав его за реинкарнацию Фостена I. Фостен II правил островом до 1929 года, когда по службе был переведён в другое место[6].
Напишите отзыв о статье "Фостен I"
Примечания
- ↑ 1 2 Juang, Richard M., Morrissette, Noelle. [books.google.ru/books?id=wFrAOqfhuGYC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Africa and the Americas: Culture, Politics, and History]. — Santa Barbara: ABC-CLIO, 2008. — Vol. 1. — P. 1021—1022. — 1215 p. — ISBN 978-1-85109-441-7.
- ↑ 1 2 Childs, 2004, p. 111—112.
- ↑ Childs, 2004, p. 111.
- ↑ Childs, 2004, p. 112—120.
- ↑ Hecht, Tobias. [books.google.ru/books?id=er18NYSexxoC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Minor Omissions: Children in Latin American History and Society]. — Madison: UW Press, 2002. — P. 190. — 277 p. — ISBN 0-299-18030-1.
- ↑ [www.poles.org/DB/W_names/Wirkus_F/Wirkus_F.html Faustus Wirkus the White King of La Gonave]
Литература
- Childs, Elizabeth C. [books.google.ru/books?id=R4MDyo6dENAC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Daumier and Exoticism: Satirizing the French and the Foreign]. — Bern: Peter Lang, 2004. — P. 111—120. — 252 p. — ISBN 0-8204-6945-9.
Отрывок, характеризующий Фостен I
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
