Фотография в Новой Зеландии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Фотография в Новой Зеландии развивалась аналогично другим колониям. В первые годы существования фотографии Новая Зеландия ввиду географической удалённости испытывала недостаток фотоматериалов, однако пионеры фотоискусства оставили множество снимков, в частности, значительное количество фотографий маори. В первой половине XX века в фотографии страны доминировали пикториализм и социальный реализм. В XXI веке в связи с повсеместным распространением ультракомпактных фотокамер фотоискусство демократизировалось и стало доступным всем слоям населения.





Колониальная фотография

Первые попытки создания дагеротипов в Новой Зеландии относятся к 1844 году[1], а первым человеком, успешно сделавшим фотографии страны, стал приехавший из Северной Америки Лоусон Инсли (англ. Lawson Insley). В 1853 году он запечатлел несколько новозеландцев, включая двух женщин-маори[2][3]. Вскоре фотография стала популярна среди колонистов, уже через 4 года была открыта первая фотостудия и появились курсы обращения с дагерротипами[2].

Новозеландские фотографы запечатлели города, где поселились, а также окрестные пейзажи. Вместе с геологами, отправившимися на поиски золота[en] в Отаго, был и местный фотограф — Бруно Хеймел (англ. Bruno Hamel). Имеются ранние снимки Данидина вскоре после основания. В 1875 году вышел в печать первый и единственный викторианский фотоальбом Rotomahana and the Boiling Springs of New Zealand Дэниэла Манди (англ. Daniel Mundy)[2][3]. Маори быстро поняли потенциал фотографии для сохранения сведений о своей генеалогии[en], они фотографировались и украшали стены мараэ портретами[1][4].

В 1860-х годах в Британской империи в моду вошли открытки с пейзажами неизвестных земель, и новозеландские виды стали пользоваться огромной популярностью (что стало предтечей появления туристической отрасли местной экономики), хотя их изготовление оставалось крайне медленным и трудоёмким ввиду использования устаревших технологий[2][1][4]. Одна за одной открывались фотостудии, фотография становилась всё более доступна населению[4].

Успешный коммерческий фотограф Альфред Бёртон[es] (англ. Alfred H. Burton) запечатлел в верховьях реки Уонгануи одни из последних поселений маори, не контактировавших с европейцами; Розовые и Белые террасы Роторуа до и после извержения 1886 года; а также виды Фиджи, Самоа и Тонги[2].

Другая мода — на открытки с «экзотическими туземцами» — привела к созданию множества портретов вождей маори, покрытых татуировками[2]. В этом жанре особенно преуспела семейная пара Джорджа и Элизабет Палман (англ. Pulman); Палман считается первой в стране женщиной-фотографом[4]. Популярность набрал также жанр, изображающий антропогенные изменения в стране: использование нетронутых почв для сельского хозяйства, вырубку лесов и горное дело[2][4].

После взрыва на шахте, 1896 год
Вождь Томити Те Муту, 1860—1879 годы
Набережная Окленда в 1905 году

Первая половина XX века

В 1890 году появились непрофессиональные камеры Kodak Brownie, что сильно увеличило количество фотографов во всём мире, включая Новую Зеландию[5][6]. Ещё в XIX веке основано Данидинское фотографическое общество, продолжающее работу и в XXI веке[5][3]. В 1898—1902 годах популярность набрали пикториализм и социальный реализм, границу между которыми было сложно провести[7]. Модернизм пришёл в Новую Зеландию в смягчённом виде, местная фотографическая традиция постепенно впитывала его характерные приёмы — необычные ракурсы, чёткость снимков и геометричные формы[7]. Несколько новозеландских солдат, участвовавших в Первой мировой войне, нелегально провезли с собой фотокамеры, оставив полевые фотоснимки[en][5]. В 1919 году произведена первая аэрофотосъёмка[3].

Начиная с 1930-х годов в работах местных фотохудожников появляются социальные темы[5]. Один из влиятельных фотографов-модернистов, Эрик Ли-Джонсон[en], много публиковался в 1940-х и 1950-х, поднимая в своём творчестве разнообразные проблемы, но держал своё имя в секрете, чтобы не испортить карьеру художника[7]. Множество известных новозеландских фотографов-модернистов того периода — иммигранты: среди них чех Франк Хофманн (англ. Frank Hofmann) и нидерландец Тео Схон[en][7][5]. В 1950-е модернизм вошёл в коммерческую и промышленную съёмку, известность получили рекламисты Гордон Бёрт и (англ. Gordon Burt), Билл Спарроу (англ. Bill Sparrow) и профессионально фотографировавшая свадьбы Эми Харпер[en] (англ. Amy Harper)[5].

С середины 1950-х в фотографии начинает доминировать документальный подход[5]. Лучшие фотожурналисты страны эмигрировали ввиду недостатка карьерных опций: вплоть до начала XXI века единственным местным изданием для публикации оставался New Zealand Geographic[7]. Джордж Силк[de] (англ. George Silk), Том Хатчинс (англ. Tom Hutchins) и Брайан Брейк[en] (англ. Brian Brake) работали в журнале Life, снимая Китай, Океанию, Египет и Европу[7][3]. Силк получил всемирную известность, первым засняв разрушенный атомной бомбой Нагасаки[3]. Другой знаменитый фотограф — Брайан Брейк — в 1957 году получает полное членство в престижном фотоагентстве Magnum Photos[3].

Проекты New Zealand: Gift of the Sea Брайана Брейка и Мориса Шадболта 1963 года и Maori Анс Вестры[en] (англ. Ans Westra) запечатлели распространённое в Новой Зеландии восприятие страны как места с нетронутой природой и простым, суровым населением; в то же время другие авторы старались выбраться из образа, которым Новую Зеландию наделили открытки[7][3].

Окленд, Альберт-парк, 1913 год. Издание Picturesque New Zealand
Семейный портрет, 1900—1930
Солдаты-маори исполняют танец хака, 1941

Во второй половине XX века и новейшее время

Социальные вопросы продолжали занимать новозеландских фотохудожников. Публикация Анс Вестры Washday at the pa («Стирка в па») вызвала протесты маори: они утверждают, что автор запечатлела бедную семью, представив её будни как усреднённый образ жизни маори[3]. Работу The unseen city: 123 photographs of Auckland 1967 года критики оценили как «противоядие открыточному образу страны»[3]. Фотограф Марти Фридландер и историк Майкл Кинг выпустили в 1972 году богато иллюстрированную книгу Moko: Maori tattooing in the 20th century, посвящённую пожилым татуированным женщинам-маори[3].

В 1965 году в Оклендском университете началось преподавание искусства фотографии[8][5]. Это привело к появлению в 1974 году организации PhotoForum и одноимённого журнала, они организовывали десятки выставок в крупных городах страны[8][1][3]. Основанный в 1984 году New Zealand Centre for Photography стал центром фотоискусства, забрав эту роль у PhotoForum. Центром в 1992—2008 годах выпускался журнал New Zealand Journal of Photography. В 1978 году основана ассоциация коммерческих фотографов Advertising and Illustrative Photographers Association[5][3].

Фотография постепенно начинала считаться одним из видов изобразительного искусства в последние десятилетия XX века (в том числе в Новой Зеландии[en])[5]. Присутствие фотографов в различных политических движениях и на мероприятиях привело к появлению множества документальных снимков[5]. Хотя женщины занимались фотоискусством на всём протяжении истории фотографии Новой Зеландии, в 1980-х годах в ряды фотографов вошло множество активисток, запечатлевших хронику феминистского[en], ЛГБТ[en]- и движения за безъядерный статус страны[8][1]. Развитие постмодернизма в новозеландской фотографии происходило в основном благодаря женщинам, в особенности Di ffrench и Кристине Вебстер[9].

В дальнейшем известных новозеландских фотографов интересовали вопросы истории и значение в ней отдельных географических точек, культурная идентичность[en] и душевное здоровье[8][9]. В XXI веке частично вернулся интерес к старинным фотографическим техникам, работой в них прославились Бен Кауки (англ. Ben Cauchi) и Джойс Кэмпбелл (англ. Joyce Campbell)[8][9]. Большинство профессиональных фотографов Новой Зеландии XXI века избегает создания фотографий с легкоузнаваемым национальным колоритом[6].

По состоянию на 2011 год в стране функционировали две фотогалереи: Photospace в Веллингтоне и McNamara Gallery—Photography в Уонгануи[8], выпускается два журнала: профессиональный D-Photo[en] и ориентированный на любительскую аудиторию The Photographer's Mail[en][3]. С 2004 года в Окленде проводится фестиваль фотографии[3].

Современная любительская фотография. Альберт-парк, Окленд, 2014
Городской автобус в Крайстчерче, ок. 1973
Официальный портрет политика Арнольда Риди[en], 1963

Напишите отзыв о статье "Фотография в Новой Зеландии"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 TeAra, Summary.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 Grove, 2011, Colonial photography.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 NZHistory, Timeline.
  4. 1 2 3 4 5 TeAra, Page 1.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 TeAra, Page 2.
  6. 1 2 NZHistory, Page 1.
  7. 1 2 3 4 5 6 7 Grove, 2011, Photography and modernism.
  8. 1 2 3 4 5 6 Grove, 2011, Art photography since 1965.
  9. 1 2 3 TeAra, Page 3.

Литература

  • John B. Turner. [www.oxfordartonline.com/subscriber/article/grove/art/T2214515 Photography in New Zealand] (англ.). Oxford University Press (27 October 2011). Проверено 30 мая 2016.
  1. перенаправление Ш:Книга:Те Ара
  • Ministry for Culture and Heritage. [www.nzhistory.net.nz/culture/nz-photography History of New Zealand photography] (англ.). NZHistory (5 August 2014). Проверено 31 мая 2015.

Ссылки

  • [photography.org.nz/about/history/ History of New Zealand Photography] (англ.). Photography Society of New Zealand Inc.. Проверено 30 мая 2016.

Отрывок, характеризующий Фотография в Новой Зеландии



Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…»
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
– Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
– Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после…
– Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру.
– Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
– Или точно не будить? – сказал он нерешительно.
– Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
– Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел.
– Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую.
– Ну что? – спросил князь Андрей.
– Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.
– Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.
– Andre, не надо! – сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване.
Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее:
«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!»