Франко, Вероника

Вероника Франко

Вероника Франко (итал. Veronica Franco; 1546, Венеция, Венецианская республика — 22 июля 1591, Венеция, Венецианская республика) — венецианская куртизанка и поэтесса эпохи Возрождения.

Биография

Дочь куртизанки Паолы Фракассы и Франческо Франко, и сама cortigiana onesta, то есть «достойная куртизанка» так же можно «благочестивая» (а не «честная»), подруга высокопоставленных людей, живущая открытой, публичной жизнью, происходила из семьи венецианских граждан. Её семья входила в профессиональную касту, cittadini originari, которая составляла венецианскую правительственную бюрократию и религиозные братства. Её отец был купцом и имел собственный герб. Вероника была единственной дочерью в семье, где воспитывалось ещё трое сыновей. Её интеллектуальная жизнь началась с совместного обучения вместе с ними у частных преподавателей.

Из сохранившихся записей известно, что к 18 годам она недолго побывала замужем за доктором Паоло Паницца, после чего рассталась с ним, вернув себе приданое. Судя по завещанию, датированному 10 августа 1564 года, она уехала от него, ещё будучи беременной. Возможно, отцом был Джакомо де Бабалли ди Рагуса, хотя сама Вероника была не уверена в этом. Всего у неё родилось шестеро детей, трое из которых умерли в младенчестве. Отцом одного из них будет венецианский аристократ Андреа Трон, а другого — Джакомо ди Бабалли, состоятельный купец из Рагусы (Дубровник).

Уже в 1565 году, не достигнув и двадцати лет, она была включена в «Il Catalogo di tutte le principale et più honorate cortigiane di Venezia» («Перечень всех основных и наиболее уважаемых куртизанок Венеции»). Она являлась «чтимой куртизанкой» (cortigiana onesta), то есть принадлежала к элитарной категории. Согласно этому перечню, она жила на Кампо-Санта-Мария-Формоса вместе с матерью.

С 1570-х годов стала участницей литературного салона Доменико Веньера, бывшего венецианского сенатора и советчика многих женщин-литераторов, включая Туллию д’Арагон и Модерату Фонте. Веньер обеспечил ей материальный достаток, а также купил для неё большое собрание книг, которое стало предметом зависти интеллектуалов города.

К 1570-м годам она входила в наиболее престижные литературные круги города, участвуя в дискуссиях, её сочинения входят в антологии поэзии. Жила богато, играла на лютне и спинете, разбиралась в литературе Древней Греции и Рима, общалась с мыслителями, поэтами, художниками и политиками. Её посещали Челио Маньо, Бернардо Тассо, Спероне Сперони. Среди её возлюбленных был король Генрих III, который, путешествуя из Польши во Францию в июле 1574 года, заехал в Венецию. Королю её имя назвал патриций Андреа Трон, один из 40 джентльменов в венецианском эскорте Генриха и отец её ребёнка. Затем Вероника пошлёт королю свой портрет, два сонета и письмо, где сравнит его с Юпитером. Мишель Монтень упоминает её в своем «Дневнике путешествия по Италии 1580—81 гг.», указывая, что её портрет написал Якопо Тинторетто (хотя какой это именно портрет, до сих пор не установлено, сохранившееся полотно атрибутируют его менее знаменитому родственнику Доменико Тинторетто), и что она выразила Монтеню своё почтение, прислав экземпляр своих «Писем».

Поздний период жизни

В 1575 году, во время эпидемии чумы, Вероника была вынуждена покинуть Венецию, её дом и богатства были разграблены. На плечи вернувшейся в Венецию в 1577 году Вероники к тому времени легла забота не только о её собственных детях, но и об осиротевших племянниках.

8 октября 1580 года ей пришлось защищаться от обвинений инквизиции в колдовстве и ереси, будто бы практиковавшемся в её доме: «использование дьявольских инвокаций, запретные игры в её доме, наведение любовных чар на немецких купцов, поедание мяса по пятницам, пренебрежение посещением церкви и ложь относительно своего брачного статуса для того, чтобы носить украшения, запрещённые проституткам». Обвинения были выдвинуты по навету Ридольфо Ваннителли, наставника её сына. «Согласно документам, она блестяще себя защищала на венецианском диалекте, с большой страстностью и уверенностью в своей правоте, которые поразили присутствующих настолько, что обвинение было снято». В свою очередь, Вероника упомянула, что данный Ридольфо Ваннителли воровал из её дома. (Скорее всего, это обвинение было спровоцировано обращением, которое Вероника ранее, 20 мая, подала патриарху о том, что её обворовали). Её умная защита, помощь Доменико Веньера и хорошее отношение инквизитора спасли её от обвинений. 13 октября разбирательство было приостановлено после второго заседания, никаких свидетелей обвинения не было привлечено. Именно из этих протоколов известно о том, что она родила 6 детей, в том числе двух сыновей по имени Ахилл и Эней.

Но репутация её была повреждена, и с этого момента её успехи идут на спад. Её верный покровитель и друг Доменико Веньер умер в 1582 году.

Как предполагают некоторые исследователи, к этому времени Вероника «встала на хороший путь». Её считают автором двух анонимных и неподписанных документов, где городскому совету предлагается создать дома для бедных женщин, управляющим которыми автор (Вероника ?) готова стать. Эту версию выдвинул Эммануэль Чиконья (Emmanuele Cicogna, 1824—1863), и некоторые современные исследователи продолжают разделять его точку зрения. Подобный дом (Casa del Soccorso) был основан в 1580 году некой венецианкой, но свидетельства, которые поддержали бы гипотезу, что ею была Вероника Франко, отсутствуют.

После 1580 года информация о ней скудна. По некоторым свидетельствам, Вероника умерла в бедности. По другим данным, документы свидетельствуют, что хотя её положение на исходе лет не было столь процветающим, как в юности, но, тем не менее, она не бедствовала. Налоговые декларации 1582 года свидетельствуют, что она жила в части города вблизи церкви Сан-Самуэле, где обитало много обездоленных проституток. Свою литературную деятельность она прекратила. Скончалась в возрасте 45 лет после 20 дней, проведённых в горячке неизвестного происхождения. Существует версия, что последние годы она провела в покаянии.

Творчество

Литературная деятельность Вероники охватывает 1570—80 годы. Изучала философию, выпустила при жизни две книги: Terze rime (1575) и Lettere familiari a diversi (1580). Её сонеты вошли в различные сборники.

После смерти графа Эктора Мартиненго в 1575 году она стала редактором-составителем сборника сонетов, написанных различными авторами на его смерть: «Rime di diversi eccellentissimi autori nella morte dell’Illustre Sign. Estor Martinendo Conte di Malpaga», куда она включила 9 сонетов, написанных ею самой.

Генриху III, вручая ему
свой портрет

Бери, святой король, лишённый всех пороков,
Рукой покорною протянутый моей
Лик, тонкой кистью на эмали крутобокой,
Так верно писанный, что нет его точней.

И если сей портрет, нелепый и убогий,
Своим не удостоишь взглядом – пожалей!
В подарке оцени старанья, не итоги:
Намерений благих нет ничего ценней.
 
От доблести твоей, бессмертной и небесной,
И в брани, и в миру доказанной не раз,
Горит моя душа, а в сердце стало тесно.

И алчу я теперь, пока пыл не угас,
Тебя ввысь вознести, чтоб стало повсеместно
Известно всем: гостил ты среди нас.

Вероника Франко

В 1575 году был опубликован «Terze rime» (с посвящением Гильельмо Гонзага, герцогу Мантуанскому), которые содержали 18 посланий (capitoli), написанных ею в terza rima, то есть терцинами, и 7 — от неизвестного мужчины, предположительно Марко Веньера. (Как гласит легенда, их связывала любовь, и в некоторых экземплярах «мужские» стихи подписаны его именем. С другой стороны, его родственник Маффио Веньер, племянник Доменико, высмеивал её в резких сатирах, ср. «Veronica, ver unica puttana»).

Согласно другой версии, эти стихотворения от мужского лица также написала Вероника. Главной темой пространных и на сегодняшний вкус старомодных «Terze rime» являются взаимоотношения между мужчиной и женщиной.

Искусство написания стихов возвышало её над другими женщинами её профессии, менее образованными. Её стихи откровенны и сексуальны. Она оспаривает клише любовной поэзии, заложенной Петраркой, подрывая традиционное изображение женщины как молчащего объекта любви, далёкого, жестокого и недосягаемого, настаивает на диалоге и взаимодействии. В её стиле и словарном запасе прослеживается влияние «Стихов» и «Сатир» Пьетро Аретино. Интонации Вероники зачастую полемические. В одном из своих стихотворений она ставит своё служение Венере выше служения Аполлону, хотя в дальнейшем продолжает настаивать на том, что она посвящена одновременно и Фебу, и Венере. В стихах против своих врагов Вероника защищает не только себя, но и весь женский пол.

В 1580 году она опубликовала «Lettere familiari a diversi» (Сочинения, написанные в юности), которые включали 50 писем, а также два сонета, посвящённых Генриху III, с которым она встретилась шестью годами ранее. Книга имела посвятительное письмо кардиналу Луиджи д’Эсте. Только два письма имеют указанные имена адресатов: письмо № 1 написано королю Генриху, письмо № 21 — Якопо Тинторетто. В этих письмах Вероника защищает свой престиж и настаивает на своем интеллектуальном превосходстве и праве давать советы и рассуждать на социальные темы. Она утверждает, что может видеть добродетель в предметах, даже если сама не является добродетельной. Её письма посвящены семейным и гражданским идеалам, важности образования. Самое знаменитое из писем — № 22, в котором Вероника советует некой женщине разрешить своей дочери идти в куртизанки, вместо того, чтобы выйти замуж, и описывает жизнь куртизанок. В текст также включены два сонета, посвященных королю Генриху по случаю его приезда в Венецию в 1574 году. В этих сонетах она превозносит его добродетели как монарха, а также описывает процесс преподнесения ему своего портрета.

Образ в искусстве

В 1998 году на экраны мира вышел фильм Маршалла Херсковица «Dangerous Beauty» (в русском прокате «Честная куртизанка»), снятый по биографии Вероники Франко, которая была написана Маргарет Розенталь (1992). Роль Вероники в нём сыграла английская актриса Кэтрин Маккормак. Действие происходит в 1583 году, в фильме описывается предполагаемая любовная история Вероники и родственника Доминика Верньера — Марко.

Литература

• Adler, Sara Maria. "Veronica Franco’s Petrarchan Terze rime: Subverting the Master’s Plan, " Italica 65: 3 (1988): 213-33.
• Benedetto Croce. Lettere familiari, 1949
• Diberti-Leigh M. Veronica Franco: donna, poetessa e cortigiana del Rinascimento. Torino: Priuli & Verlucca, 1988
• Jones, Ann R. The Currency of Eros: Women’s Love Lyric in Europe, 1540—1620. Bloomington and Indianapolis, Ind., 1990.
• Arturo Graf, «Una cortigiana fra mille, Veronica F.» (в «Attraverso il Cinquecento», Турин, 1888).
• Maraini D. Veronica, meretrice e scrittora. Milano: Bompiani, 1992
• Phillipy, Patricia. "'Altera Dido': The Model of Ovid’s Heroides in the Poems of Gaspara Stampa and Veronica Franco, " Italica 69 (1992): 1-18.
• [books.google.ru/books?id=k-vNcqJPcEEC&printsec=frontcover&dq=veronica+franco&ei=5YqaSejDL4SUzASf24mZCQ Rosenthal M.F. The honest courtesan: Veronica Franco, citizen and writer in sixteenth-century Venice. Chicago: University of Chicago Press, 1992]
• Giuseppe Tassini, «Veronica Franco celebre poetessa e cortigiana del seccolo XVI» (2 изд., Венеция, 1888)

Ссылки

• [home.infionline.net/~ddisse/franco.html Биография и сочинения  (англ.)]
• [www.lib.uchicago.edu/efts/IWW/BIOS/A0017.html Franco, Veronica (1546—1591), Venetian Courtesan Poet (Биография и сочинения  (англ.))]
• [homepages.gac.edu/~ecarlson/Women/VeronicaFranco.jpg]
• [www.thefreelibrary.com/Veronica+Franco+vs.+Maffio+Venier:+sex,+death,+and+poetry+in...-a0164102986 Veronica Franco vs. Maffio Venier: sex, death, and poetry in Cinquecento Venice]

сочинения:

• [books.google.ru/books?id=fMMzeZNg3bsC Стихи и письма, параллельный английский и итальянский текст]
• [www.bibliotecaitaliana.it/xtf/view?docId=bibit001593/bibit001593.xml Итал.яз.]

фильм:

• [www.imdb.com/title/tt0118892 Фильм на imdb.com]
• [www.usfca.edu/pj/articles/dangerousbeauty.htm Рецензия на фильм  (англ.)]

Отрывок, характеризующий Франко, Вероника

Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.