Франк, Отто

Отто Франк
Otto Frank
Имя при рождении:	Otto Heinrich Frank
Гражданство:	(до 1933) (с 1934)
Место смерти:	Бирсфельден, Швейцария
Отец:	Михаэль Франк
Мать:	Элис Штерн
Супруга:	Эдит Холлендер (1925-1945) Эльфрида Гейрингер (1953-1980)
Дети:	Марго Франк Анна Франк

Отто Генрих Франк (нем. Otto Heinrich Frank) (12 мая 1889 — 19 августа 1980) — голландский бизнесмен-еврей немецкого происхождения, отец Марго и Анны Франк, которая с 1942 по 1944 вела в оккупированном нацистской Германией Амстердаме свой знаменитый дневник, благодаря которому их семья стала известна, как одна из самых известных жертв немецкого нацизма. Отто единственный из героев дневника, кто выжил во время депортации. Его жена, обе дочери и друзья погибли в концентрационных лагерях. В литературной версии дневника Анны Отто был выведен под псевдонимом Фредерик Робин (нидерл. Frederik Robin), но в официальной публикации его имя было изменено на Фредерик Аулис (нидерл. Frederik Aulis).

Биография

Ранняя жизнь

Отто Генрих Франк родился во Франкфурте-на-Майне у евреев Элис Бэтти Штерн (1865—1953) и биржевого брокера Михаэля Франка. Мать была коренной жительницей Франкфурта, чья семья жила там ещё с 16-го века. Отец, наоборот, был из сельского Ландау и переехал во Франкфурт в 28 лет в 1879 году. Они поженились в 1885, когда Михаэль начал строить карьеру в банковском деле. У Отто были старший брат Роберт Херманн (1886—1953), младший брат Херберт (1891—1987) и младшая сестра Елине (1893—1986). Все четверо в детстве и в юности изучали сразу несколько языков (английский, итальянский и французский) и хотя они были евреями, иврита никто из них не знал. Двоюродным братом Отто был известный французский дизайнер мебели Жан-Мишель Франк (1895—1941).

В самом конце 19-го века Михаэль стал биржевым брокером и вложил инвестиции в два санатория и компанию, производящую растворимые таблетки от кашля. В 1901 он основал свой собственный банк, специализирующийся на обмене валюты. Этот бизнес принёс хороший доход и семья Франк обзавелась целым домом на Мертонштрассе 4 на западе Франкфурта. Отто вместе с братьями и сестрой посещал школу верховой езды, обучался на дому музыке и в выходные дни ходил с родителями в оперу, где у них была личная ложа. После частной подготовительной школы Отто начал ходить в гимназию Лезинг, что была недалеко от дома. Там он, несмотря на своё еврейское происхождение, стал популярным учеником и часто писал для лицейской газеты.

В 1907 году родители послали Отто на пасхальные каникулы в Испанию. После этой поездки у него началась любовь к путешествиям за границу. В июне 1908 Отто получил аттестат и, зарегистрировавшись в Гейдельбергском университете на экономическом факультете, отправился на летние каникулы в Англию. С помощью школьного друга Отто получил возможность пройти стажировку в «Универмаге Macy’s» в Нью-Йорке, куда уехал в начале сентября 1909, однако вскоре ему пришлось вернуться: 17 сентября 1909 года скончался его отец. Через некоторое время Отто вернулся в США, где в течение двух лет работал сначала во всё том же «Macy’s», а затем в банке. В 1911 Отто вернулся в Германию и устроился в на работу в Дюссельдорфе в компанию, производящую оконные рамы, а после — в компанию, производящую подковы для немецкой армии.

Во время Первой мировой войны Отто вместе с братьями был призван в немецкую армию, где служил офицером. Мать и сестра работали добровольцами в военной больнице Франкфурта. Отто был направлен на западный фронт и к концу войны дослужился до лейтенанта. После войны он неохотно принял управление семейным банком от матери и брата Херберта, потому что Херберт не показал особого талант в банковском деле, а их старшему брату Роберту семейный бизнес был не интересен.

В день, когда ему исполнилось 36 лет, 12 мая 1925 года, он обвенчался с Эдит Холлендер в синагоге Ахена. После медового месяца Отто и Эдит какое-то время жили у матери Отто, где вместе с ними жила со своей семьёй и сестра Отто Елине (она в 1921 вышла замуж за еврея из Цвайбрюккена Эриха Элиаса (1890—1984) и у них было два сына Штефан (1921—1980) и Бернхард (род. в 1925)). Их первая дочь, Марго Бетти, родилась во Франкфурте 16 февраля 1926 года, а вслед за ней появилась и вторая дочь, Аннелиз Мари, которая родилась 12 июня 1929 года.

Эмиграция

После того, как Адольф Гитлер пришёл к власти в Германии и НСДАП победила на муниципальных выборах во Франкфурте в 1933 году, в Германии резко возрос антисемитизм и начали вводиться дискриминационные законы против еврейского населения. Одновременно семейный банк Отто лопнул и семья Франк в тот же год эмигрировала в Амстердам, где Отто основал фирму по производству пектина (которая позже превратилась в в фирму по производству джемовых примесей «Опекта»). Мать и сестра Отто в тот же год переехали в Швейцарию и пережили эпоху Третьего Рейха.

В 1937 году Отто встретился со своим старым другом Германом ван Пельсом, который, будучи евреем, как и Отто, сбежал из Германии вместе со своей женой Августой и сыном Петером. Ван Пельс специализировался на травах и специях для мяса и поэтому Отто, стремясь расширить свои бизнес-операции, пригласил Германа к себе в компанию в качестве консультанта и торгового специалиста «Пектакон», которая стала подразделением «Опекты».

Вторая мировая война

После того, как в мае 1940 года Германия вторглась в Голландию, Отто, из-за нарастающего в Голландии антисемитизма, пришлось передать посты управления фирмой своим нееврейским подчинённым: 18 декабря 1941 года Ян Гиз стал специальным уполномоченным в «Пектаконе», директором самого «Пектакона» стал Виктор Куглер, а директором «Опекты» — Йоханнес Клейман, Отто теперь был консультантом. «Пектакон» был переименован в «Гиз&Ко»

В 1938 и 1941 годах Отто пытался получить визы для своей семьи, чтобы эмигрировать в Соединённые Штаты или на Кубу. 1 декабря 1941 года ему предоставили единственную визу для себя на Кубу, но неизвестно, получил ли он её, потому что спустя десять дней Германия и Италия объявили войну США, и виза была отменена Гаваной.

5 июля 1942 года старшей дочери Отто Марго пришла повестка в гестапо и на следующий день он вместе с женой и детьми перебрался в Убежище, устроенное в здании на набережной Принсенграхт 263, где располагалась «Опекта». С помощью его коллег задняя часть дома была превращена в убежище. Позже к ним примкнули его коллега по бизнесу Герман ван Пельс вместе с женой и сыном и их друг дантист Фриц Пфеффер. В убежище они скрывались два года, после чего 4 августа 1944 года туда нагрянула полиция во главе с СС-офицером Карлом Зильбербауэром по доносу человека, который остался неустановленным. Все восемь человек четыре дня содержались в тюрьме на улице Ветерингсханс, а затем были помещены в транзитный концентрационный лагерь Вестерборк, где, как уклонившиеся от повесток, были помещены в «штрафное отделение» и направлены на самые тяжёлые работы. 3 сентября они были депортированы оттуда в Освенцим.

По прибытию Отто вместе с Германом и Петером ван Пельсами и Фрицом Пфеффером был насильственно отделён от Анны, Марго, Эдит и Августы. Ближе к декабрю Отто окончательно подорвал своё здоровье и один голландский врач отправил его в больничный барак, сумев уговорить немецкий медперсонал, чтобы Отто продержали там подольше. Это спасло ему жизнь. Отто сумел продержаться до 25 января 1945 года, когда Красная Армия освободила Освенцим.

В начале марта советские поезда доставили бывших заключенных Освенцима в Катовице. Отто старался не терять связи с друзьями и родственниками и постоянно писал им письма. 20 марта 1945 года он встретил Розу де Винтер, с которой они познакомилась ещё в Вестерборке, и от неё узнал, что Эдит скончалась в Освенциме за две недели до освобождения, а Анна и Марго вероятно были перевезены в Берген-Бельзен. Вскоре Отто через Одессу добрался до Марселя, а оттуда 3 июня 1945 года вернулся в Амстердам, где, поселившись у Мип Гиз и восстановив свой пост директора в фирме (с момента их ареста управление «Опектой» взяла на себя Мип Гиз), продолжил поиски. Разузнав адреса голландцев, вернувшихся из Берген-Бельзена, Отто начал посылать им письма и спустя недель получил ответ от некой медсестры из Роттердама, от которой узнал, что обе его дочери скончались за месяц до освобождения лагеря. Тогда он начал наводить справки об остальных членах Убежища и только в конце 1945 года узнал, что он единственный обитатель Убежища на набережной Принсенграхт, который выжил.

После войны

После войны Отто некоторое время жил с Мип и Яном Гизами. Когда в июле 1945 Красный Крест окончательно подтвердил смерть сестёр Франк, Мип Гиз отдала Отто дневник Анны и ворох разрозненных листов, которые ей удалось стащить из Убежища после их ареста. Отто не сразу нашёл в себе силы приняться за чтение, но потом начал переводить фрагменты дневника на немецкий для своих родственников в Швейцарии. Дневник произвёл на него сильное впечатление, так как он впервые столкнулся со столь личной жизнью своей младшей дочери (Анна в дневнике даже несколько раз указывает, что очень не хочет, чтобы её записи прочёл кто-то посторонний).

По выходным Отто встречался со своими друзьями, которые, как и он, тоже подверглись депортации. Однажды Отто рассказал им о дневнике Анны и несколько присутствующих выразили желание его почитать. После некоторых сомнений Отто дал им фрагменты, которые переводил для родственников. Прочитав эти отрывки, один из его друзей попросил дать ему весь дневник, на что Отто, хотя и не сразу, но согласился. Ему посоветовали позволить почитать дневник историку Яну Ромену, который 3 апреля 1946 года опубликовал большую статью о дневнике в газете «Het Parool» и попросил у Отто разрешения издать записи Анны. Отто решительно отказался, но Ромейн считал, что Франк обязан предоставить его голландцам, как уникальный военный документ. Франк, в начале убежденный, что дневник имеют право читать лишь близкие ему и Анне люди, наконец, дал согласие, но не на сам дневник, а на его переработку с купюрами — так называемую, версию С, которую он составил из оригинального дневника Анны и той переработки, что сделала она сама. Из этой версии Отто вырезал как все личные комментарии Анны в отношении обитателей Убежища, так и различные интимные подробности полового созревания. Рецензия заинтересовала голландских книгоиздателей и летом 1946 был заключён договор на издание дневника в виде книги. Книга была выпущена 25 июня 1947 года под название «Het Achterhuis» (В заднем доме).

За публикациями дневника Отто постепенно стал отходить от управления «Опектой», хотя, благодаря его стараниям, фирма после войны прочно заняла место на рынке. Когда в 1953 году Гизы выиграли небольшую сумму денег в лотерее, они втроём потратили её на отдых в Швейцарии, где Отто впервые за много лет увиделся со своей матерью. Осенью 1952 года он эмигрировал туда, чтобы быть поближе к ней. 10 ноября 1953 года Отто Франк в Амстердаме женился на их бывшей соседке Эльфриде Хейринхер (1905—1998), которая тоже вместе с ними была в Освенциме, и оба переехали к родственникам Отто в Базель.

3 мая 1957 года Отто и Йоханс Кляйман основали Фонд Анны Франк, на пожертвования которому 3 мая 1960 года в здании «Опекты» открылся музей Анны Франк.

Отто Франк умер от рака лёгких 19 августа 1980 года в Базеле.

Ссылки

• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/dnevnik_anny_frank.txt Дневник Анны Франк] (рус.)
• [shoa.com.ua/php/content/view/86/9/ «Милая Китти»]
• [shoa.com.ua/php/content/view/78/9/ Интервью с Евой Шлосс — сводной сестрой Анны Франк]
• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/ Франк, Отто] в библиотеке Максима Мошкова

Официальный сайт дома Анны Франк

• [www.annefrank.org/content.asp?pid=1&lid=2 Anne Frank Museum Amsterdam]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Франк, Отто

– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.