Франк Французской Экваториальной Африки

Франк Французской Экваториальной Африки
Franc  (фр.)
Монеты и банкноты
Монеты	50 сантимов, 1, 2, 5, 10, 25 франков
Банкноты	50 сантимов, 1, 2, 5, 10, 20, 50, 100, 500, 1000, 5000
Производство монет и банкнот
Эмиссионный центр	Правительство Французской Экваториальной Африки Эмиссионный институт Французской Экваториальной Африки и Камеруна

Франк Французской Экваториальной Африки (фр. Franc de l'Afrique-Équatoriale française) — денежные знаки во франках (сначала французских, затем франках КФА), выпускавшиеся для территорий, входивших в 1910—1958 в состав Французской Экваториальной Африки. Официально не назывались «франком Французской Экваториальной Африки», однако обращались, как правило, только на указанной территории.

История

Генерал-губернаторство Французская Экваториальная Африка было создано в 1910 году путём объединения колоний Габон, Среднее Конго и Убанги-Шари-Чад. Законным платёжным средством на всех территориях являлся французский франк. В обращении использовались также банкноты Банка Западной Африки, хотя официально в зону деятельности банка Французская Экваториальная Африка включена только в 1920 году.

В 1917 году правительством Французской Западной Африки выпущены первые бумажные денежные знаки колонии в 50 сантимов, 1 и 2 франка. В 1925 году банкноты Банка Западной Африки в 25 франков были выпущены с надпечаткой «Французская Западная Африка».

В 1941 году правительством Французской Западной Африки выпущены кассовые боны в 1000 и 5000 франков. В 1941 году выпущены банкноты Центральной кассы Свободной Франции с надписью «Французская Свободная Африка». В 1942—1943 годах на монетном дворе Претории были изготовлены монеты Французской Экваториальной Африки в 50 сантимов, 1 и 2 франка. На монетах была изображена символика Сражающейся Франции — Лотарингский крест и галльский петух. Монеты более мелких номиналов (5, 10 и 25 сантимов) не были выпущены в обращение. В 1944 году выпущены в обращение банкноты Центральной кассы Свободной Франции (переименованной в том же году в Центральную кассу Заморской Франции). На банкнотах не указывалась территория обращения, они выпускались на заморских территориях, находившихся под контролем правительства Сражающейся Франции.

Декретом французского правительства от 26 декабря 1945 года в качестве денежной единицы французских владений в Западной и Экваториальной Африке введён франк КФА (colonies françaises d’Afrique — французских колоний в Африке). Все территории Французской Экваториальной Африки входили в зону действия этого декрета. В 1947 году на территориях Французской Экваториальной Африки начат выпуск банкнот Центральной кассы Заморской Франции. Банкноты этого же образца находились в обращении на Сен-Пьере и Микелоне, но c 1950 года на них ставилась надпечатка «SAINT-PIERRE ET MIQUELON». Банкноты этого же образца для Гваделупы, Французской Гвианы и Мартиники с самого начала выпускались с соответствующими надпечатками. В 1948 году выпущены алюминиевые монеты Французской Экваториальной Африки в 1 и 2 франка.

20 января 1955 году был учреждён Эмиссионный институт Французской Экваториальной Африки и Камеруна. В 1957 году Эмиссионный институт начал выпуск банкнот нового образца, которыми постепенно заменялись банкноты Банка Западной Африки, Центральной кассы Свободной Франции и Центральной кассы Заморской Франции. В 1958 году были выпущены монеты Эмиссионного института из алюминиевой бронзы.

В 1959 году Эмиссионный институт преобразован в Центральный банк государств Экваториальной Африки и Камеруна. 22 сентября 1972 года в Браззавиле была подписана конвенция о финансовом сотрудничестве стран субрегиона, в соответствии с которой единым эмиссионным центром с 1973 года является Банк государств Центральной Африки, а единой валютой — франк КФА BEAC.

Монеты

Чеканились монеты Французской Экваториальной Африки в 5, 10, 25, 50 сантимов, 1, 2 франка. Монеты в 5, 10 и 25 сантимов в обращение не были выпущены. Эмиссионный институт Французской Экваториальной Африки и Камеруна выпустил монеты в 5, 10 и 25 франков.

Банкноты

Выпускались банкноты:

• Правительства Французской Экваториальной Африки: 50 сантимов, 1, 2 франка,
• Банка Западной Африки с надпечаткой «Французская Экваториальная Африка»: 25 франков,
• Кассовые боны Французской Экваториальной Африки: 1000, 5000 франков,
• Эмиссионного института Французской Экваториальной Африки и Камеруна: 5, 10, 20, 50, 100, 500, 1000 франков

Литература

• Cuhaj G.S. Standard Catalog of World Paper Money. General Issues 1368—1960. — 12-е изд. — Iola: Krause Publications, 2008. — 1223 с. — ISBN 978-0-89689-730-4.
• Cuhaj G., Michael T., Miller H. Standard Catalog of World Coins 1901-2000. — 39-е изд. — Iola: Krause Publications, 2011. — 2345 с. — ISBN 978-1-4402-1172-8.

Отрывок, характеризующий Франк Французской Экваториальной Африки

Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.