Французское завоевание Алжира

Французское завоевание Алжира
Основной конфликт: Колониальные войны Франции
Взятие Константины французскими войсками 13 октября 1837, картина работы Ораса Верне
Дата	1830—1847
Место	Алжир
Причина	Колониальная экспансия Франции
Итог	Победа Франции
Противники
Франция Франция Османская империя Османская империя султанат Марокко
Командующие
граф де Ген де Бурмон Клозель, Бертран Барон Бертезен герцог Ровиго Барон Войроль граф д’Эрлон Граф де Дамремон† граф Вале Бюжо, Тома Робер Гусейн-паша Ахмед Бей Абд аль-Кадир Лалла Фатма Н'Сумер Мулай Абд ар-Рахман
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Французское завоевание Алжира — процесс завоевания французскими войсками северной части современного Алжира, проходивший с 1830 по 1847 годы.

Используя дипломатический скандал 1827 года, связанный с оскорблением Хусейн-деем, османским правителем Алжира, французского генерального консула (дей ударил консула опахалом по лицу), в качестве предлога, Франция вторглась и быстро захватила город Алжир в 1830 году, после чего так же быстро взяла под контроль другие прибрежные населённые пункты. В результате внутриполитической борьбы во Франции было повторно принято решение сохранить контроль над территорией; кроме того, дополнительные вооружённые силы в течение последующих лет неоднократно направлялись в Алжир, чтобы подавить сопротивление и продвигаться в глубь страны.

Сопротивление французской экспансии оказывали отряды под командованием Ахмед-бея в Константине, в первую очередь на востоке, и националистические силы в Кабилии и на западе страны. Договоры с националистами под командованием Абд аль-Кадира позволили французской армии сначала сосредоточить внимание на ликвидации оставшейся угрозы со стороны проосманских сил в Алжире, уничтоженной в 1837 году после захвата Константины. Аль-Кадир продолжал оказывать упорное сопротивление на западе. В конце концов вынужденный бежать в Марокко в 1842 году ввиду тяжёлых поражений и мощного наступления французских войск, он продолжал вести партизанскую войну, пока правительство Марокко, в соответствии с французским дипломатическим давлением после поражения страны в Первой франко-марокканской войне, не изгнало его из Марокко. Он сдался французским войскам в 1847 году.

История

Успех французской экспедиции 1830 года был неожиданным прежде всего для самих французов. Боясь возбудить захватом Алжира неудовольствие Англии, нерешительное правительство короля Карла X, а затем и короля Луи-Филиппа, готово было возвратить алжирцам захваченный город, а затем остановилось на мысли не развивать наступательных действий внутрь страны, а ограничиться удержанием в своих руках нескольких прибрежных пунктов. И лишь последующие события доказали французам необходимость занятия всей страны, причем первые шаги их в этом направлении оказались крайне неудачными. Падение Алжира произвело столь сильное впечатление на всю страну, что все остальные беи выразили готовность подчиниться Мелек Шарлю (Королю Карлу). Но французы не сумели воспользоваться столь выгодным положением дел: вместо овладения главными пунктами страны, маршал Бурмон предпринял отдаленную экспедицию к Блиде (у подошвы Атласских гор) для наказания за разбои кабильских племен и в этой экспедиции, предпринятой с недостаточными силами, потерпел поражение. Это сразу подорвало престиж французов в глазах туземцев, и области, изъявившие уже ранее готовность покориться Франции, отложились от неё.

Вслед затем, Бурмон посылает морские экспедиции для захвата городов Бон и Оран, но, получив известие об июльской революции, оставляет их и сосредоточивает все силы к городу Алжир. Так же неудачны были и первые шаги Бурмона по управлению занятой страной. Главной его ошибкой было изгнание турок, имевших сильное влияние на страну и господствовавших над туземцами. Немногие из них поступившие на французскую службу доказали не деле свою верность и принесли много пользы. Мавры же, презираемые арабами, в глазах французов были местной аристократией и назначались ими беями и агами. В стране начались повсеместные восстания, разбои и грабежи. Правительство поспешило сменить Бурмона, назначив на его место маршала Клозеля, но вместе с тем потребовало от последнего немедленного же возвращения во Францию около 2/3 имевшихся у него войск.

Это было крупной и трудно поправимой ошибкой. Предпринятая Клозелем с ничтожными силами экспедиция в Блиду и Медеаг для покорения восставшей Титтерийской области закончилась неудачей. Пункты эти ему удалось захватить и беем был назначен Бен-Омар, но оставленные в этих городах небольшие гарнизоны, подвергавшиеся непрерывной блокаде туземцев, не могли их удержать в своих руках, поскольку припасы могли доставляться только из Алжира и при их транспортировке французы несли тяжелые потери. Ещё до начала экспедиции в Медеаг Клозель начал переговоры с союзным французам Тунисским беем. Понимая полную невозможность при сложившихся условиях покорить две другие отложившиеся области — Оран и Константину, Клозель предложил уступить их родственникам тунисского бея, с условием ежегодной уплаты ими французскому правительству 1 миллиона франков. Помимо этого французы могли занять гарнизонами Бон, Сторию, Буджию и Мерс-эль-Кебир. Этот договор давал правительству некоторые выгоды, позволяя в то же время заняться колонизацией исключительно Алжира и потом распространять далее владычество Франции по Северному берегу Африки, однако эти условия не были предварительно даны на обсуждение министру иностранных дел Себастиани и договор не был утвержден. Более того, правительство отозвало самого Клозеля.

На его место в начале 1831 года был отправлен генерал Бертезен, предпринявший с 9-и тысячным отрядом неудачную экспедицию в Медеаг для поддержки Бен-Омара. Но экспедиция только увеличила предприимчивость неприятеля и Бертезен был вынужден ограничится только обороной Алжира. В это же время из Франции морем была послана новая десантная экспедиция (1300 человек), под командованием генерала Бойе, овладевшая городом Оран. Пассивная деятельность Бертезена вызывала сильное неудовольствие правительства, и к концу 1831 года он был заменен генералом Савари (герцог Ровиго), численность же войск была увеличена до 16 тысяч человек.

Все внимание Савари было поглощено восстановлением дисциплины в войсках и отражением набегов на Алжир. Новый генерал-губернатор решил действовать устрашающими мерами и стал применять в широких размерах казни и конфискацию имущества. Это, однако, повело к отрицательному результату: в общей ненависти к французам, разрозненные прежде племена (кабилы, мавры, арабы) нашли почву для взаимного сближения, и вся деятельность Савари была направлена теперь к подавлению вспыхивавших восстаний. Именно в это время во главе туземцев становится знаменитый эмир Абд аль-Кадир (по арабски Раб Всемогущего). Этот выдающийся арабский предводитель, происходивший из знатной семьи, родился в селении Гетне, близ города Маскара. На 8 году жизни он совершил вместе с отцом путешествие в Мекку, затем поступил в высшую школу в Феце, а позже провел около года в Египте, где изучал военные учреждения Мехмета-Али. По личным своим свойствам — религиозности, неустрашимости, решительности, бескорыстию и, наконец, умеренности — он удовлетворял всем качествам народного вождя и потому легко стал во главе вспыхнувшей в это время войны с французами. Не малую роль сыграл в этом и марокканский император, Абдер-Раман, который, желая остановить успехи французов и не рискуя вступить с ними в открытую борьбу, употреблял все своё влияние на арабов для соединения их под главенством Абд аль-Кадира. В 1832 году в Маскаре последний был провозглашен эмиром правоверных и немедленно же стал готовиться к войне, которая и вспыхнула в Оране в начале 1833 года.

Хотя французы имели в 1833 году в северной Африке около 20 тысяч войск и владели, кроме Алжира и Орана, портами Бужия и Бон, но положение их, в общем, представлялось настолько затруднительным, что уже в феврале 1834 года они увидели себя вынужденными заключить с Абд аль-Кадиром мир, по которому за последним признано было господство над всеми арабскими племенами к западу от реки Шелифф. Управление же краем было вверено престарелому графу Друэ д’Эрлону, сподвижнику Наполеона I, дряхлому старцу, потерявшему энергию и легко подпадавшему под влияние окружавших его лиц. Даже Абд аль-Кадир через своего агента еврея Бен-Дюрана мог оказывать влияние на губернатора. Пользуясь слабостью генерал-губернатора, эмир распространял свою власть в Оране привлекая на свою сторону туземцев убеждением и силой Он даже перешёл на правый берег реки Шелифф в пределы собственно Алжира. Пришлось по необходимости нарушить недавно заключенный с ним мир.

Комендант Орана, генерал Трезель получил в начале июля известие, что кабильские племена Дуэров и Смелов желают изъявить покорность французам, но что Абд аль-Кадир мешает их присоединению, для чего и сосредоточил свои войска на реке Сиг. Генерал Трезель выступил против него с 3,5 батальонами пехоты, полком конно-егерей и 6-ю орудиями (всего около 2500 человек). Пройдя с боем чрез Мулей-Измаильский лес, он достиг реки Сиг, где и остановился лагерем, но, увидав значительное превосходство сил противника и опасаясь истощения припасов, решил отойти к приморскому пункту — селению Арзев, куда рассчитывал морем подвезти необходимые запасы. Едва его отряд втянулся в теснину, образуемую с одной стороны болотистым берегом Макты, а с другой горами поросшими густым лесом, он был атакован с высот полчищами спешенных арабов и кабилов и понес поражение. Часть обоза бросилась в болота, часть досталась неприятелю, войска в беспорядке побежали. Отряд достиг Арзева, потеряв около трети людей и весь обоз.

Поражение на Макте и общее неблагоприятное положение дел побудили французское правительство в 1835 году вторично назначить сюда маршала Клозеля. Последний решил нанести удар эмиру занятием его столицы Маскары. Двинувшись сюда в конце ноября 1835 года из Орана, с 11 тысячной армией при 16 орудиях, он занял этот пункт, но вследствие отдаленности его от базы (Орана) и трудности поддержания сообщений, не мог удержать его. Вслед затем, уже в начале 1836 года, он предпринял новую экспедицию внутрь страны, где занял город Тлемсен. В Тлемсенской цитадели он оставил небольшой гарнизон под командованием капитана Кавеньяка, возвратился в Оран.

После взятия Тлемсена, Клозель поехал в Париж, поручив генералу д’Арланжу, с 3 тысячным отрядом, устроить укрепленный лагерь в устье реки Тафны, чтобы отсюда установить надежное сообщение с занятым Тлемсеном. Попытка эта, однако, не имела успеха. Едва д’Арланж прибыл к устью Тафны и приступил к устройству лагеря, как там же сосредоточил свою армию эмир и блокировал французский отряд. Для выручки д’Арланжа был послан из Тулона с тремя пехотными полками генерал Бюжо. Бюжа сначала решил разведать страну. Высадившись в устье Тафны, он заставил эмира снять блокаду, а затем пошёл к Орану, оттуда к Тлемсену и снова вернулся в лагерь на Тафне, причем прошёл через Таальгетские горы, куда французы ранее не проникали. Пополнив запасы, он вторично двинулся через Таальгетские горы к городу Тлемсен для доставления его гарнизону необходимых запасов. На этом пути, на берегах реки Сикки, он встретил главные силы эмира, которым нанес жестокое поражение. Это победа ненадолго поколебала власть Абд аль-Кадира.

Между тем Клозель, прибыв в Париж, успел убедить министерство Тьера в необходимости принятия нового плана завоевания страны и усиления алжирской армии. План Клозеля, заключался в прочном занятии важнейших стратегических пунктов страны и в содержании между ними постоянного сообщения посредством войсковых колонн. План был утвержден, но вследствие последовавшей вскоре затем смены министерства, армия усилена не была. Несмотря на это, на позднее время года и недостаток продовольствия, Клозель не желал отказаться от составленного им плана и тотчас же обратился к его выполнению. Наиболее богатой и обширной областью всей страны была Константина — овладение её центром, городом Константина, Клозель и поставил себе ближайшею задачею. Для этого он сосредоточил в Боне, в 150 километрах от цели действий, 7500 человек французских войск при 16 орудиях и до 1500 человек туземного ополчения. Отряд выступил в середине ноября, предприняв 6-дневный утомительный переход через безлесное пространство в самое ненастное время года. Люди обливаемые дождем и снегом шли по колено в грязи, беспрерывно сражаясь с арабами. Они не имели даже средств для разведения на ночь костров. Некоторые, из участвующих в походе 1812 года, утверждали, что это движение было более тягостное, чем отступление к Березине.

Обессиленные войска, подойдя к городу Константина, встретили упорное сопротивление, арабская артиллерия открыла со стен города энергичный огонь. Клозель для поднятия духа войск, тотчас же приступил к энергичной осаде, которая за неимением осадных орудий не могла гарантировать успеха. 10 горных орудий были поставлены на левом берегу реки Руммель, на доминирующем плато Кудиаг-Ати, 6 легких — на правом берегу, на высоте Мансура, напротив Аль-Кантарскаго моста. Но огонь их оказался бессильным против прочных каменных стен города. Между тем, недостаток снарядов и продовольственных припасов вынуждал Клозеля перейти к более энергичным действиям, поэтому он решил взорвать петардами городские ворота и штурмовать город. Попытка эта оказалась неудачной. Между тем съестные и боевые припасы заканчивались. Необходимо было отступать. Отступление получилось крайне поспешным и беспорядочным. Часть обоза и даже повозок с ранеными была брошена. Во время перехода войска довольствовались продовольствием находимым в земле (в силосе). Только геройские усилия арьергарда, под началом полковника Шангарнье, спасли отряд от гибели. Арабы настойчиво преследовали его до самого Бона. Потери французов составляли не менее четверти войск участвующих в экспедиции.

После этой неудачной экспедиции, в начале 1837 года генерал-губернатором в Алжир был назначен генерал Дамремон, действия же в Оранской области против Абд аль-Кадира были поручены генералу Бюжо. Тот сосредоточил в Оране до 12 тысяч войск и в середине мая с 9-и тысячным отрядом с 12-ю горными гаубицами начал кампанию против Абд аль-Кадира быстрым движением к Тлемсену и устью Тафны. В последнем пункте он уничтожил неприятельский лагерь и восстановил сообщение с Тлемсеном. Следствием этих действий стало заключение мирного договора с эмиром на реке Тафне, согласно которому, Абд аль-Кадир признал господство французов над несколькими приморскими пунктами Алжирской и Оранской областей, с небольшими округами, и получил управление всю остальную часть Оранской области, с включением Тлемсена и Тетери в состав Алжирской области. Несмотря на невыгоды и неопределенность данного договора, французское правительство утвердило его, имея целью, купив перемирие, сосредоточить силы на востоке, для возобновления Константинской экспедиции, которая считалась необходимой для поддержания чести и славы французского оружия.

Основной задачей нового главнокомандующего было возобновление похода на Константину, для чего к середине августа 1837 года им был сосредоточен к городу Меджес-Амар (на пути из Бона в Константину) небольшой (13 000 человек), но отлично снабженный отряд с осадным парком (17 орудий). Отряд выступил 1 октября и хотя снова в горах был застигнут дождями, но испытал на этот раз гораздо меньше трудностей, поскольку помимо продовольственных запасов с собой везли даже дрова. 6 октября отряд подошёл к Константине и расположился как и прежде на обоих берегах Румеля на Кудиаг-Ати и Мансуре. Тотчас по прибытии приступили к возведению осадных батарей. Для обеспечения сообщения между обоими частями отряда был устроен ретраншемент на высоте, лежащей несколько выше слияния Румеля с Бу-Мерцугом.

В Константине гарнизоном по-прежнему командовал Бен-Айсса. Сам же Ахмет-бей с кавалерией находился в поле. 7 октября гарнизон, поддерживаемый кавалерией, сделал одновременно 2 вылазки против обеих частей отряда, но обе вылазки были отбиты. Между тем устройство батарей по причине дождей шло медленно и огонь по городу был открыт не ранее 9 октября. 12 октября была обрушена часть городской стены. Дамремон предложил гарнизону сдачу, но защитники отвергли её. Бен-Айсса ответил: «Если у Вас нет пороху, мы пришлем Вам часть своего, если нет сухарей, мы поделимся с Вами своими запасами». В тот же день был убит Дамремон и место его занял начальник артиллерии генерал Вале. Между тем, запасы отряда подходили к концу, и французам надо было спешить, почему 13 октября Вале повел штурм. Чрез пробитую брешь 3 французские колонны ворвались в город. Первой командовал полковник Ламорисьер. Но овладеть городом удалось лишь после нескольких часов кровопролитного уличного боя, в котором французы потеряли более 100 офицеров и 800 нижних чинов. Более 30 тысяч человек покорились победителям непосредственно после занятия города. Французы, наученные опытом, оставили все управление страной в прежнем виде. Управление сами городом было поручено Сенд-Мохамеду, происходившего из семейства уважаемого местным населением. Следствием тих благоразумных мер было прочное занятие Константинской области. Оставив в Константине 2500 человек, он с остальными силами вернулся в конце октября в город Бону, не встречая на своем пути никакого сопротивления. Туземцы, упавшие духом, бежали в горы или изъявляли полную покорность. За взятие Константины Вале получил маршальский жезл и назначен был генерал-губернатором Алжира.

Абд аль-Кадир после подписания с французами договора на Тефне сознавал непрочность заключенного мира и, занявшись внутренним устройством земель, деятельно готовился к продолжению борьбы. Эмир разделил подвластные ему области на халифаты, укрепил ряд пунктов в стране, устроил заводы: литейный в Милиане и оружейный в Медеаге, построил казармы, магазины и цитадель в своем главном опорном пункте городе Текедемпте. Численность ополчений, выставляемых покорными эмиру племенами достигала 70 тысяч человек. Вместе с тем, сознавая непрочность своих ополченских войск, тот завел в 1838 году первые регулярные войска в 4,5 тысячи пехоты и 900 человек кавалерии с 12 орудиями. Их численность к началу 1839 года была доведена до 9 тысяч пехоты, 1 тысячи конницы и 12 полевых орудий.

Маршал Вале также занялся устройством и укреплением подвластных ему земель. Постройкой укрепленных лагерей в Блиде и Колеаге он закрепил за собою владение ближайшей к городу Алжиру равниной Метиджа, куда успели уже прибыть первые партии французских колонистов. Кроме того, на берегу бухты Сториа, на развалинах римской колонии Рузикад он построил новый порт Филиппевиль, связав его хорошей дорогой с городом Константина. Наконец, осенью 1839 года он задумал установить сухопутную связь города Константина с городом Алжир и выслал для этого отряд по большой дороге через Бибан и так называемые «Железные ворота». Отряд этот прошёл благополучно, но Абд аль-Кадир усмотрел в этом акте нарушение своих территориальных прав, объявил французов нарушившими договор и провозгласил священную войну.

Восстание в конце 1839 года с невероятной быстротой разлилось по стране от Орана до Бона. Французы, несмотря на то, что у них было не менее 50 тысяч войск, вынуждены были перейти к обороне: все их форты были блокированы, все сообщения прерваны. В одно и тоже время они защищались от полчищ кабилов, под личным предводительством Абд аль-Кадира, достигавших несколько тысяч, которые спустились с гор в долину Метиджа, где все укрепления были уничтожены, фермы колонистов сожжены, поля опустошены. В Константине они сражались против брата эмира, поддерживаемого Ахмет-беем, возвратившемся из пустыни. Однако здесь многие племена были на стороне французов и восстание закончилось сравнительно скоро, за исключением округов Буджии и Филиппевиля, где война с самого захвата этих пунктов никогда не прекращалась. В остальных же областях положение французов становилось все более и более затруднительным. В долины Орана и Мостаганема вторглись 20 тысяч фанатиков из Бени-Исмаильских лесов. Только к апрелю 1840 года прибыли в Алжир первые подкрепления, 6-тысячный отряд герцога Орлеанского.

С прибытием свежих войск маршал решился перейти в наступление. В начале апреля он выступил с 9-тысячным отрядом из Алжира для занятия Медеага и Милианы, чтобы обеспечить этим владение равниной Метиджа. Он разбил часть войск эмира у подножия Атласа, но узнав о бедственном положении полковника Кавеньяка, который с горстью людей в течение 6 дней оборонял Шершель против нескольких тысяч кабилов, он бросился к нему на выручку. Этот 18-дневный марш от Шершеля к Блиде был в сущности непрерывным боем в горах и лесах с сильными отрядами, предводимыми одним из ближайших сподвижников эмира Сиди-Эмбарек. 12 мая французы подошли к горному проходу Музайа, где сосредоточены были главные силы эмира. После кровопролитного боя, длившегося несколько часов, дефиле было взято и разбитый Абд аль-Кадир отошёл в Оранскую область. В мае же французские войска заняли Медеаг, а затем в июне и Милиану. В обоих пунктах были оставлены гарнизоны. В середине августа эмир отправился в Маскару, чтобы новыми наборами пополнить убыль своих регулярных войск, но его сподвижники Сиди-Эмбарек, Эль-Беркани и Бен-Салем не давали покоя французам до наступления зимы.

В Оранской области также шла в течение всего года ожесточенная борьба. Особенно замечательна в начале 1840 года оборона Мазаграна 120-ю людьми против 5 или 6 тысячной армии халифа Маскары Бен-Тами. В начале марта халиф Тлемсена Бу-Гамеди, разорив союзные французам племена Дуэра и Смела, двинулся к Мазаграну, к юго-западу от Орана. Комендант поста Юсуф отразил нападение и увлеченный преследованием попал в засаду, расположенную в ущелье Тень-Самле, но благоразумные распоряжения и прибывшая из Орана колонна дали возможность отряду отступить под защиту Мазаграна. Несколько удачных набегов (razzias) Ламорисьера, назначенного в августе командующим Оранской области, дополнили перечень военных действий в 1840 году.

В общем же, несмотря на целый ряд блестящих побед, положение французов к концу 1840 года повсюду, кроме Константины, было такое же, как и в начале 1830-х годов: во власти их находились лишь несколько приморских пунктов, где они подвергались постоянным нападениям; не была надежно закреплена за ними даже и равнина Метиджа: владение Медеагом и Милианою не давало последней надежного обеспечения, на поддержание же сообщений с этими городками расходовались чуть ли не все свободные войска.

Только маршалу Бюжо, назначенному генерал-губернатором Алжира в 1841 году, удалось, наконец, после многих усилий завершить дело покорения края, стоившего Франции стольких жертв и расходов. Одаренный решимостью и неутомимо деятельный, Бюжо энергично повел борьбу. Своей ближайшей задачей он поставил уничтожение Абд аль-Кадира; для прочного же овладения страною он принял план действий, схожий с планом Клозеля: прочное занятие важнейших пунктов и постоянное поддержание сообщений между ними посредством подвижных колонн, которые разоряя жилища и опустошая поля непокорных племен, должны были побуждать их этим к миру или заставлять перебираться во внутренние регионы страны.

В данную минуту план этот имел несравненно больше шансов на осуществление, ибо силы французских войск доходили уже до 70 тысяч, прибывшие же весною подкрепления довели их численность до 73 500 человек пехоты и 13 500 человек кавалерии. Наряду с этим, в стране началось формирование частей национальной гвардии (милиции), на которую возлагалась оборона городов и лагерей, что освобождало регулярные войска для действий в поле.

Главной операционной базой своей для действий против эмира генерал Бюжо избрал равнину Метиджа, прикрытую рядом укрепленных пунктов. Для наступательных же операций им подготовлены были города Медеаг и Милиана, а также несколько укрепленных пунктов в Оранской области и Константине. Бюжо лично озаботился в апреле обеспечением обоих этих городов значительным количеством припасов. Он имел несколько стычек с неприятелем, но желание вовлечь Абд аль-Кадира в генеральное сражение не имело успеха. В мае он начал одновременные наступательные действия на всем театре военных действий несколькими отрядами: сам, во главе 6-тысячного отряда с осадным парком, повел наступление из Мостагенема на Текедемит, генерал Бараге д’Илье был направлен с равнины Метиджа на Богар и Тазу, генерал Негрие — из Константины на Мзилу и Бискру. В то же время им были высланы по разным направлениям несколько подвижных колонн: полковника Бедо от Мостагенема, полковника Шангарнье — от Милианы и полковника Лафонтена — от Филиппевиля.

18 мая Бюжо выступил в поход. После нескольких незначительных боевых столкновений, Бюжо занял Текедемпт, взорвал цитадель, построенную на высоте, господствующей над городом и предал пламени имевшиеся здесь склады и оружейный завод. Вслед за этим он овладел, также почти без сопротивления, городом Маскара и окрестными пунктами, где оставил гарнизон. Осенью главнокомандующий снова лично принял командование и разорил Гетну, родину эмира и Сайду, где тем был устроена сильная цитадель. В город Маскару он стянул целую дивизию Ламорисьера, которая осенью и зимою предпринимала отсюда ряд экспедиций внутрь страны и покорила почти все окрестные племена.

Весной 1842 года Бюжо овладел Тлемсеном и Себду, последними укрепленными пунктами эмира, а также ближайшим к ним районом. В первом был оставлен гарнизон. Эти первоначальные действия Бюжо ещё не имели решительного результата, однако совершенно изменили обоюдно положение сторон. Вся внутренняя часть Оранской области была уже в это время в руках французов, и Абд аль-Кадир, вынужденный в последнее время перейти исключительно к оборонительной войне, летом 1842 года отошёл на юг, в гористую область Ванзерис (к югу от города Текедемпта), населенную воинственными кабилами. Но Бюжо и там преследовал его, направив пять колонн с разных сторон в горы. В течение нескольких недель вся горная цепь Ванзерис была покорена, а Абд аль-Кадир был вынужден уйти в пустынные области северной Сахары.

На некоторое время были потеряны его следы, но скоро эмир напомнил о себе французам. В конце декабря 1842 года с 30-тысячным отрядом он внезапно появился в долине реки Шелифф, и появление его в центре расположения французов послужило сигналом к новому восстанию только что покоренных племен. Тотчас же двинуты были сюда войска одновременно из Алжирской и Оранской областей. Абд аль-Кадир снова был вынужден отойти в южные степи. Французы обратились к преследованию эмира и наряду с этим вынуждены были снова начать ряд экспедиций для покорения возмутившихся туземцев. Эти зимние экспедиции, крайне тяжелые по климатическим условиям, были ничтожны по результатам: Абд аль-Кадир уклонялся от решительных столкновений, туземцы, рассеиваемые в одном пункте, через несколько дней вновь собирались в другом. Весной эмир вынужден был отойти в горную страну Ягубия (в верховьях рек Сиг и Габры), а в конце апреля генерал Ламорисьер вытеснил его оттуда в пустыню Ангад.

Степи вообще являлись надежным убежищем эмира: его подвижная главная квартира, так называемая. «смала», состояла из 1300 шатров, которые легко перебрасывались им с одного края пустыни на другой, а французам стоило огромного труда выяснять, где именно находится она в данную минуту. В этой «смале» помещались войска, боевые припасы, все богатства эмира и его семья; постоянное прикрытие её составляли 5000 стрелков и 2000 всадников. Бюжо поручил герцогу Омальскому разыскать и уничтожить этот вражеский стан.

Принимая во внимание отдаленность Медеага от предположительного театра военных действий, герцог Омальский устроил свой базовый пункт в селении Богаре. Выступив 10 мая из селения Богара с отрядом в 1200 человек пехоты, 600 кавалеристов, 2 горных орудий и 20-дневным запасом довольствия, герцог повел энергичное наступление. Ламорисьеру было приказано от Маскары содействовать поискам герцога. Вечером 14 мая, узнав точно о месте нахождения «смалы» в районе селения Гожелах в 170 км от Богары и на одном меридиане с Тенесом, французы окружили это селение, но оказалось, что «смала» была расположена далее, в 60 км на юго-запад у урочища Уссен-он-Рокай. Едва герцог Омальский двинулся по этому направлению, он узнал, что «смала» по приказу эмира удалилась к востоку на речку Тагиль. Чтобы настигнуть её нужно было сделать 80-километровый переход по безводной степи. Опасаясь, чтобы та не ускользнула от него, герцог оставив пехоту, с одной кавалерией сделал за 1,5 суток этот переход по безводной степи и утром 16 мая настиг противника. Несмотря на огромное неравенство сил, одних защитников «смалы» насчитывалось не менее 5 тысяч человек, он неожиданной атакой почти без всяких потерь овладел неприятельским лагерем перебив до 300 и взяв в плен около 3000 арабов; Также в руки победителей попали казна и корреспонденция противника. Эмир успел бежать в Марокко. Французы потеряли в этой атаке 9 убитых и 12 раненых. Остатки смалы ещё дважды были настигнуты Ламорисьером. Следствием этих столкновением было уничтожение большей части регулярных войск Абд аль-Кадира. Действия 1843 года закончились победой генерала Темпура разбившего сподвижника эмира, Сиди-Эмбарека.

Следствием успехов, одержанных в 1843 году, было покорение Алжира, за исключением нескольких пунктов в Сахаре и Ангаде, занятых ещё войсками эмира и Большой Кабилии (горной страны, простиравшейся к западу и югу от Буджии). Одновременно с этим, французы построили на северных окраинах пустыни ряд укрепленных лагерей, подчинили себе несколько ближайших сахарских племен и энергично продолжали внутри страны постройку дорог, мостов, селений и прочего. На левом берегу Шелиффа, на одном меридиане с Тенесом, был основан город Орлеанвиль. Укрепленные лагеря были построены в Тенесе, между Тенесом и Орлеанвилем, у Тениад-эль-Гад, близ Тазы и у Теарета, где они имели целью удержать в повиновении племена Дахры и Ванзериса. Вмести с этим строились дороги от Шершеля к Милиане и от Алжира к Константине. За экспедиции 1843 года Бюжо получил маршальский жезл.

Весной 1844 года герцог Омальский занял Бискру и Тугурт и заставил многих владетелей Сахары платить французам дань. В это же время маршал сам сделал первую попытку утвердить власть в Большой Кабилии. С колонной в 7 тысяч человек он двинулся в эту страну, нанес несколько поражений туземцам и занял Делли, но его дальнейшие успехи были остановлены вестями с запада.

Между тем Абд аль-Кадир оставался в Марокко, правитель которого Абдер-Раман давно уже играл в отношении Франции двусмысленную роль. Во все время продолжения ведения войны французами в Алжире, марокканские правители втайне оказывали к ним своё недоброжелательство. Они возбуждали восстания местных племен и поддерживали эмира войсками, военными средствами и субсидиями. Два раза, в 1831 и 1836 годах Абдер-Раману были сделаны представления по поводу его неприязненных действий, но оба раза в ответ было изъявление желания о сохранении мира.

Бедственное положение Абд аль-Кадира, при появлении его в марокканских владения, вызвало к нему деятельное участие. Фанатическое население страны встретило эмира с живейшим сочувствием и местные полудикие племена провозгласили священную войну против христиан, чему Абдер-Раман, видимо, не хотел мешать. Война началась 30 мая внезапным нападением марокканских ополчений на отряд генерала Ламорисьера, находившийся на границе Марокко в Лелла-Мария. Нападение это удалось отразить и неприятель удалился к Ушде. Через несколько дней прибыл сюда и маршал Бюжо и после бесплодных переговоров с марокканским правительством занял город Ушду. В течение июня и июля не происходило ничего важного. К началу августа силы французского корпуса возросли. Здесь было сосредоточено 8500 человек пехоты, 1800 кавалеристов и 16 орудий. Против них выступила марокканская армия в составе 10 тысяч пехоты, 20 тысяч кавалерии и 11 орудий под командованием сына императора Мулей-Магомета, расположившаяся в нескольких лагерях на правом берегу реки Исли в 8 км от Ушды. Основательно предполагая, что располагая превосходством в силах Мулей-Магомет не станет уклонятся от боя, Бюжо решил его атаковать.

Решившись на внезапную атаку, Бюжо произвел свой знаменитый ночной марш всем отрядом в строе одного большого ромбического каре. Баталионом направления служил головной батальон одного из углов каре. Половина батальонов следовала за головным уступами вправо и влево от него, другая половина двигалась также уступами, но только в обратном порядке, уступами не наружу, а внутрь. Батальоны шли ежеминутно готовые перестроиться в батальонные каре. Обоз, лазарет и порционный скот двигались внутри каре; кавалерия в 2-х колоннах также внутри каре, по обеим сторонам обоза; артиллерия по 4 фасам каре против интервалов между батальонами. Этот походный порядок был в то же время и боевым.

Утром 14 августа французская армия вышла к неприятельскому лагерю. Марокканская кавалерия предприняла ряд бешенных атак, но французы без труда отражали их картечным и ружейным огнём, продолжая наступление к лагерю. Когда маршал увидел, что противник достаточно расстроил уже свои силы, он выдвинул кавалерию, которая, поддерживаемая пехотой, произвела решительную атаку и овладела лагерем, всеми запасами и артиллерией противника. Французы продолжали теснить противника, который к полудню был окончательно разбит и обратился в бегство по дороге на Фец. Дальнейшее его преследование истомленными войсками, при сильной жаре, оказалось невозможным. Потери французов были ничтожны, всего 27 убитых и 36 раненых. За эту победу маршал Бюжо был возведен в герцогское достоинство.

Ещё за несколько дней до этого боя, в Танжере были начаты переговоры, а Бюжо выслал к марокканским берегам флот, под командою герцога Жуанвиля (3 линейных корабля, 1 фрегат, 2 брига, 6 пароходов и несколько мелких судов) с 2 тысячным десантным отрядом. Нежелание Абдер-Рамана вступать в переговоры заставило французов начать 6 августа бомбардировку Танжера. С расстояния в 850 метров от берега со всех парусных судов был открыт огонь и несмотря на то, что 120 орудий размещенных на береговых батареях отвечали французам, через несколько часов укрепления Танжера были превращены в груду развалин.

Через несколько дней был бомбардирован и разрушен город Могадор (15-17 августа) — важнейший приморский пункт Марокканской империи, через который велись все торговые и дипломатические отношения. При этом французы сделали высадку и заняли укрепленный остров, прикрывавший доступ в гавань. Вслед за этим был взят и сам город, но французы тотчас оставили его, разрушив укрепления.

Пораженный рядом ударов, Абдер-Раман поспешил начать переговоры и 10 сентября заключил с французами Танжерский мирный договор, по которому обязывался распустить войска собиравшиеся на границах с Алжиром, строго наказать зачинщиков восстания, отказаться от всякого содействия противникам Франции и изгнать из пределов страны Абд аль-Кадира, либо заключить его в одном из городов западного побережья Марокко. Французы, со своей стороны, после выполнения условий обязывались очистить остров Могадор и город Ушду. Определение обоюдных границ должно было стать предметом особой конвенции, после проведения надлежащего обследования на месте. После заключения мира в Танжере, упавший духом Абд аль-Кадир с семействами своих приверженцев и 700 человек пехоты и кавалерии ушёл в пределы Сахары.

Во всей стране наступило затишье; пролагались новые пути и устраивались переправы для облегчения сообщений приморских земель с южными областями, Ангадом и Сахарою. Возобновились торговые отношения между жителями Теля и Сахары. Между тем, эмир рассылал своих агентов по Сахаре, стараясь возмущать покорившиеся французам племена. Происки его имели успех: в апреле 1845 года в Дахре — части страны, лежавшей к западу от Тенеса появился некто Мохамед-бен-Абдала, прозванный позднее Бу-Маза (отец козы) и начал возбуждать жителей Дахры к священной войне против христиан. Восстание быстро распространилось в Дахре и вышло за её пределы. Бу-Маза ободренный этими успехами кинулся в Ванзерис где также вспыхнула священная война. Хотя энергичными и жестокими мерами Бюжо оба восстания удалось скоро потушить, но они стоили Франции значительных трудов и потерь, особенно в Дахре, где война проводилась с необычайной жестокостью: большая часть племени Улед-Риа, не желая покорится, засела в одной пещере; французы, чтобы заставить неприятеля сдаться, разложили при входе в пещеру гигантский костер и поддерживали его в течение 2-х ночей. Фанатики большей частью погибли.

Подобные же восстания, но меньших размеров, поднимались приверженцами эмира и в других округах. Так, в середине сентября, почти в один и тот же день, в Оранской области на западе восстали Трары, а на востоке Флитты. Для поддержания первого из восстаний Абд аль-Кадир сам перешёл через западную границу Алжира. Подполковник Монтаньяк, комендант Джемма-Газауат, для поддержки племен, покорных французам, двинулся с отрядом в 400 человек навстречу эмиру, но отряд этот окруженный со всех сторон арабами был полностью уничтожен. Только 12 человек вернулось в Джемма-Газауат. Как только Ламорисьер заступивший на место Бюжо, в связи с отъездом последнего в Париж, узнал о поражении Монтаньяка, он тотчас двинулся навстречу эмиру, разбил его передовые отряды и заставил его удалиться в марокканские владения.

В середине октября эмир вторгнулся в Ванзерис, но совокупные усилия Ламорисьера, Юссуфа и вернувшегося Бюжо, снова вынудили его к отступлению в Сахару.

В начале 1846 года Абд аль-Кадир снова появился совершенно неожиданно в Большой Кабилии, расположившись на западном склоне Джур-Джиры угрожая переправой через реку Иссер и вторжением в Метиджу. Бюжо немедленно собрал около Богары небольшой отряд и форсированными маршами направился в Кабилию, но до его прибытия генерал Жатиль разбил войска эмира на речке Джельме, впадающей в Иссер и вынудил того к отступлению за горы Джебель-Амур.

Между тем Кавеньяк после неудачного поиска, в феврале, «смалы» эмира, расположенной в марокканских владениях, двинулся против лжепророка Магомета-эль-Фаделя, возглавлявшего большую часть племен в Оранской области. Недалеко от Тлемсена, в конце марта, ополчения лжепророка были рассеяны. В то же время Бу-Маза снова взволновал Дахру, но восстание было быстро подавлено. Тогда Бу-Маза бросился в Ванзерис и здесь соединившись с калифом эмира Эль-Сегором, течении нескольких недель держался сначала против герцога Омальского, а потом и против самого Бюжо.

Между тем Абд аль-Кадир, желая избавиться от преследования Юссуфа, настигшего его в горах Джебель-Амур и сблизиться со своей «смалой», двинулся к Ститтену и далее к марокканской границе, потерпев поражение у Шеллалы от подвижной колонны полковника Рейно, и в июле присоединился к своей «смале» с 400 всадниками и несколькими пехотинцами, находившимися в самом жалком виде.

В начале 1847 года сдался Бу-Маза и был отправлен во Францию. Избавившись от этого искусного партизана, которого сам Абд аль-Кадир считал опасным соперником, Бюжо в мае 1847 года Бюжо решил прочно завладеть Большой Кабилией. Для этого он двинул две колонны: 8 тысяч под личным его предводительством от города Гемза и 7 тысяч под предводительством генерала Бедо — от города Бужия. Обе колонны должны были соединиться в долине Адузы. Колонны двинулись в середине мая. После ряда победоносных боев французы окончательно завладели этой разбойничьей страной. Одновременно с этим, Бюжо выслал несколько экспедиционных колонн для усмирения волновавшихся ещё племен северной Сахары. Закончив этим покорение Алжира, Бюжо просил о смене его с поста генерал-губернатора, и в начале сентября 1847 года на его место был назначен герцог Омальский.

Между тем Абд аль-Кадир, отчаявшись в возможности успеха дальнейшей борьбы на территории Алжира, решился основать независимое государство в восточной половине Марокко, насильно отняв её у Абдер-Рамана. В течение нескольких месяцев, в глубокой тайне, он заготовлял съестные и военные припасы, формировал и приводил в порядок свои войска и вел пропаганду среди местного населения, в особенности среди Кабилов, живших в горной цепи Рифа. Но эмир не учел своих сил. В конце 1847 года, как только он поднял восстание, быстро собравшиеся войска марокканского императора кровавыми мерами подавили его. Сначала были истреблены Бени-Амеры и другие алжирские племена, переселившиеся с эмиром. И это сильно подействовало на Рифских Кабилов, заставив их остаться верными Абдер-Раману. А в начале декабря и сам Абдер-Раман двинул свою армию в двух колоннах против войск Абд аль-Кадира. В первом боевом столкновении эмир атаковал один из марокканских лагерей и имел некоторый успех, но на другой день онб ыл окружен со всех сторон на речке Млуе превосходными силами противника и бросился за речку Кисс на границу Алжира. Но здесь его встретили французы; генерал Ламорисьер преградил ему путь на восток и заставил броситься вверх по долине пограничной реке Кисс к югу, через горный проход Кербус. Получив об этом известия, Ламорисьер послал к Кербусу в ночь на 22 декабря сильный разъезд, с которым на следующий день встретился эмир. Не зная истинных сил французов и не видя другого исхода, эмир 22 декабря сдался, распустив свою «смалу» с 5000 человек.

Со сдачей эмира закончилось покорение французами Алжира; с этого времени вся страна была уже в их руках. С 1848 года Алжир объявлен территорией Франции, разделён на департаменты во главе с префектами и возглавляется французским генерал-губернатором.

Наша армия в Крыму была побеждена «французской Кавказской армией». Все дравшиеся в Крыму французские полки прошли суровую боевую школу африканских походов, во всех отношениях сходную с кавказской. Абд-эль-Кадер — африканский Шамиль. Французы имели своего Ермолова— Бюжо, своего Пассека — Шангарнье, Слепцова — Ламорисьера. У них была своя «сухарная экспедиция» — поход под Константину, своё Михайловское укрепление — марабу Сиди-Брагим, давший бессмертную традицию их «синим дьяволам» — пешим егерям. Африканская эпопея хронологически совершенно совпала с Кавказской. У их начальников был боевой глазомер — у наших был лишь плацпарадный, для войск Воске, Канробера и Мак-Магона война была привычным делом — совершенно, как для войск Пассека, Бебутова и Врангеля. Четыре года спустя — в 1859 году в Италии — французские командиры и войска пожнут новые лавры, разгромив закосневшую в рутине Австрию, и победитель Малахова кургана станет герцогом Маджентским, не подозревая, какой конец готовит судьба его боевой карьере…

— Керсновский А. А. [militera.lib.ru/h/kersnovsky1/09.html История русской армии]. — М.: Эксмо, 2006. — Т. 2. — С. 157-158. — ISBN 5-699-18397-3.

См. также

• Алжирские экспедиции
• Французский Алжир
• Восстание Абд аль-Кадира

Литература

• Алжирия // A (метка английского Ллойда) — Алжирия. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911. — С. 317—320. — (Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.] ; 1911—1915, т. 1).</span>
• Энциклопедия военных и морских наук / Составлена под главной редакцией генерал-лейтенанта Г. А. Леера, заслуженного профессора Николаевской академии Генерального штаба. — СПб.: типография В. Безобразова и К°. — Т. 1.
• Военный энциклопедический лексикон (в 14 томах). Второе исправленное издание под общим руководством М. И. Богдановича. СПб, 1852—1858. Том 1.

Ссылки

• Алжирия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Французское завоевание Алжира

– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.