Французское завоевание Вадаи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Французское завоевание Вадаи
Основной конфликт: Колониальный раздел Африки

Жан-Жозеф Фигеншу в бою под Джохамэ. Акварель работы Луи Валле.
Дата

1909-1911

Место

Восточная часть территории Чада — Центральная часть территории Судана

Итог

Победа французов; аннексия ими султаната Вадаи

Противники
Французская колониальная империя Султанат Вадаи
Дар-эль-Масалит
султанат Дарфур
Командующие
капитан Фигеншу
подполковник Молл
комендант Жюльен
капитан Шовело
султан Дудмурра
султан Тадж эд-Дин
Адум Риджал
Силы сторон
50 000[1] 50 000[1]
Потери
4 000[1] 8 000[1]
 
Колониальный раздел Африки
Франко-тунисская война

Восстание махдистов Англо-египетская война Войны с мандинго Битва при Догали Первая франко-дагомейская война Pioneer Column Expedition Вторая франко-дагомейская война Первая англо-матабельская война Англо-ашантийские войны Первая итало-эфиопская война Вторая англо-матабельская война Англо-занзибарская война Бенинская экспедиция Центральноафриканская экспедиция Фашодский кризис Вторая англо-бурская война Геноцид племён гереро и нама Восстание Маджи-Маджи Танжерский кризис Восстание Бамбаты Франко-вадайская война Агадирский кризис Захват Марокко Францией Итало-турецкая война Восстание Марица

Французское завоевание Вадаи — вооружённый конфликт, развязанный правительством Франции против королевства Вадаи, расположенного в Африке на территории покрытого горами региона с одноимённым названием в восточной части Чада — центральной части Судана, в 1909 году и окончившийся в 1911 году. В результате военных действия территория Вадаи была аннексирована и вошла в состав Французской колониальной империи[2].

В XIX веке караванщики, узнавшие о существовании наиболее безопасного по отношению к другим маршрута АбешеБенгази (ставшим возможным благодаря поддержанию держащегося на территории региона уровня стабильности рядом влиятельных правящих в Вадаи королей, или, как их ещё называли, колаков (аль-Шариф (годы правления: 1835—1858), Али (годы правления: 1858—1874) и Юсуф (годы правления: 1874—1898)), предпочли его остальным существовавшим в то время маршрутам. В годы проводившейся в 1906—1914 годах оккупации территории региона Францией проходивший по территории Сахары торговый путь прекратил своё существование[3].





Предыстория

Расположенный на границе пустыни Сахара и густых лесов Экваториальной Африки, регион Вадаи является, таким образом, местом встречи исламской и африканской культур. Ислам стал играть преобладающую роль в регионе, хоть власть здесь издавна находилась в руках представителей негроидной расы. О существовании султаната Вадаи в Европе было известно из трудов арабских географов, но только после посещения страны Густавом Нахтигалем в 1873 году было получено детальное описание.

В начале XVII в. территория нагорья Вадаи находилась под властью султанов Дарфура. Основным населением здесь был народ маба. Согласно местным преданиям, в XV—XVI вв. в Вадаи правили цари из династии Тунджур, имевшие свою столицу в Кадаме. Они не были мусульманами, хотя некоторые из них носили арабские имена.

Ислам распространился среди маба благодаря мусульманскому законоучителю Абд ал-Кариму, возводившему свой род к халифам Аббасидам. Он прибыл в Вадаи из царства Багирми, где в Биддери основал небольшую мусульманскую общину. Когда число его последователей умножилось, Абд ал-Карим призвал их начать священную войну против клана Тунджур. Победа в этой войне осталась за мусульманами, которые захватили последнего кадамского царя, носившего имя Давид, и убили его. После этого Абд ал-Карим провозгласил себя колаком (султаном) и около 1635 г. основал город Вара, сделавшийся более чем на три столетия столицей маба.

Султанат Вадаи простирался до суданской области Дарфур, которая стала английским владением лишь после британской экспедиции в 1916 году. Географически это — каменистая полупустынная местность, изобилующая холмами, с частично покрытыми лесом долинами. В области Дар-Тар высоты достигают 1200 метров.

Население султаната, состоящее из разных племён, в жизни которых важное место занимала работорговля, составляло три социальных класса: высший класс (hourin), класс крестьян (mesakin), и рабов (abyd). Во главе государства стоял султан (kolak) с личной свитой из 1400 человек. Султаны правили империей Вадаи почти 400 лет, опираясь на вождей (agad) и сельских старейшин (mandjak). Государство делилось на провинции, правители которых удерживали в свою пользу часть налогов. В 19 веке в районах расселения маба феодально-зависимые крестьяне платили фиксированную ренту; применялся труд рабов. На окраинах, населённых не-мусульманами, вадайская знать собирала неограниченную дань.

Из-за политической стабильности, царившей в Вадаи, и связанной с ней безопасностью передвижения, по территории султаната пролегал наиболее прибыльный транссахарский маршрут из Средиземного моря к Чёрной Африке. От Абеше, являвшегося самым крупным городом на территории современного Чада, путь разделялся на два, проходя через Дар-Фур до селения Эль-Фашер: северный торговый маршрут по землям Дар-Тама, и южный паломнический маршрут — через земли племён масалитов. Уходя же к северу, этот маршрут соединял Абеше с Бенгази и оазисами Куфра.

В последнее десятилетие XIX века влияние Франции, продвигавшейся из Конго и от Нигера, стало всё сильней ощущаться в Вадаи — англо-французское соглашение 21 марта 1899 года отнесло Вадаи к французской сфере влияния. Между тем, в самом Вадаи вспыхнула гражданская война. В 1900 году султан Ибрахим умер от раны, полученной в бою, а ему наследовал Ахмед Абу Аль-Газали ибн Али. Тот был предупреждён шейхом Сенусси эль Манди (Senussi el Mandi) об опасности, исходящей от прихода в регион христиан (то есть французов), но пренебрёг этой опасностью из-за противостояния с князьями Дудмуррой (братом Ибрагима) и Асилом. Газил и Дудмурра, хотя и являлись членами королевской семьи, по линии матери не принадлежали народности маба; лишь Асил, внук султана Мухаммеда Шарифа, был чистым маба по происхождению.

В декабре 1901 Абу Газали был изгнан из столицы князем Асилом, но этим переворотом воспользовался Дудмурра. Он захватил Абу Газали в плен и ослепил его. Асил бежал в Келкеле, к западу от озера Фитри, и вступил в переговоры с французами. Весной 1904 года, действуя, как полагают, по наущению членов ордена Сенусия, вадайцы напали на французские почтовые посты в регионе Шари и увели много рабов. У Томба (13 мая 1904) они потерпели сокрушительное поражение, но вскоре вновь возобновили свои набеги, о чём свидетельствуют постоянные стычки на западных и юго-западных рубежах Вадаи в 1905—1907 годах. Бои привели к усилению позиций французов и их союзника Асила[4].

Кампания

Первый этап

В 1908 Дудмурра, опять же, вероятно, при содействии сенуситов[4], провозгласил джихад. В октябре 1908 года перед французскими войсками правительство поставило задачу «умиротворить» Вадаи. Французский капитан Жан Жозеф Фигеншу, командующий субдистрикта Фитри, получил в апреле 1909 года данные о планировании нападения султана Вадаи Мухаммеда Салиха, известного как Дудмурра (Грозный Лев)[5], на поселение Биркет Фатима. Фигеншу, во главе отряда из 180 сенегальских стрелков с 2 пушками и 300 союзников из числа сторонников свергнутого Дудмуррой Асила, направляется к столице султаната, городу Абеше. В сражении при Вади Шаук (он же бой при Джохамэ) 1 июня 1909 года французский отряд разбивает войска Дудмурры, уничтожив 360 вадайцев при собственных потерях в 2 человека. Самого Фигеншу в этом бою серьёзно ранили в шею.

Французский отряд занял столицу 2 июня[6], после короткой бомбардировки, но султан успел бежать на север, к своему союзнику, султану Тадж ад-Дину из области Дар-Массалит на границе с Дарфуром. Новым султаном праздновавшими победу французами был посажен Асил. Помимо этого, считая себя отныне полноценными хозяевами Вадаи, колониальные власти выпустили приказ о сдаче всего стрелкового оружия. К октябрю их контроль распространился на многие провинции (дары) султаната — Дар-Тама, Дар-Сила, Дар-Рунга и Дар-Кимр. Дар-эль-Масалит, земля племён масалитов, где скрылся в поисках союзников Мухаммед Салих, оставался непокорённым.

Французских сил было недостаточно для полной защиты 900-километровой границы с землями масалитов, в непосредственной близости от места проживания различных воинственных племён. Первый набег произошло к концу 1909 года, когда султан Дар-эль-Масалита Тадж ад-Дин напал на окрестности Абеше. Фигеншу, оправившись от раны, с отрядом сенегальских стрелков (3 офицера, 109 рядовых) отправился 31 декабря преследовать его. 4 января 1910 года французская колонна попала в засаду у Вади Кадья, рядом с современным Эль-Генейна в Судане, и была почти полностью истреблена — лишь восьми европейцам и трем союзникам-африканцам удалось спастись. Воины султана заполучили в качестве трофеев 180 винтовок и 20 000 патронов к ним.

После получения известия о катастрофе у Вади Кадья, подполковник Анри Молл, назначенный военным губернатором Чада, стал готовить карательную экспедицию. Спустя пять недель после гибели отряда Фигеншу, под командованием Жюльена в неспокойный Абеше прибыли французские подкрепления. К этому времени свергнутый Дудмурра возобновил нападения в попытке вернуть свою власть захватом столицы, но был побеждён 17 апреля возле Бильтина одним из братьев Асила по имени Сегеирам, и в очередной раз вынужден был отступить к масалитам. В то же время, около 1500 воинов народности Фор под командованием Адама Риджала (Adoum Roudjial), полководца дарфурского султана Али Динара, укрепившись в Гереде, разграбили район Дар-Тамы.

В конце марта капитан Шовело (Chauvelot), по приказу командира Жюльена, со 120 сенегальскими стрелками и некоторыми вспомогательными войсками, напал на укреплённый лагерь Риджала у Гереды. В получасовом ближнем бою французский отряд, истратив 11 000 патронов, понёс потери — 2 убитых и 17 раненых, но обратил в бегство дарфурцев, потерявших в этом бою убитыми 200 человек[7].

Второй этап

В середине 1910 года французские власти сконцентрировали в Центральной Африке 4200 солдат, разделённых на двенадцать отдельных отрядов, по четыре на провинции Убанги-Шари, Чад и Вадаи. В начале октября приготовления к карательной экспедиции были завершены, и 26 октября Молл с отрядом до 600 человек выдвинулся к масалитам.

Французские войска были разделены на две колонны: первая колонна, состоявшая из немногим более 300 стрелков (при поддержке 200 чел. вспомогательных войск), под командованием полковника Молла направлялась в сторону масалитской столицы Darjil (Drijele), навстречу армии масалитов; вторая колонна (130 стрелков), которую возглавлял капитан Арно, должна была преградить путь Дудмурре при попытке вторжения в Вадаи.

Первая колонна пересекла 5 ноября границу масалитских земель и 8 ноября достигла Доротэ, остановившись там для пополнения запаса воды. За действиями французских войск наблюдали Тадж эд-Дин и Дудмурра, в армии которых насчитывалось от 4 до 5 тысяч всадников. Два султана начали атаку утром 9 ноября. Удивлённые французы не смогли быстро сплотиться, чтобы отбить атаку нападавших, перешедших к разрушению лагеря. В лагере завязалась ожесточённая рукопашная схватка. Подполковник Молл был смертельно ранен копьём в шею. Султан Тадж эд-Дин также был убит в столкновении, что свело на нет сплочённость масалитов, которые тут же принялись грабить лагерь.

Капитан Шовело, вернувшись к началу нападения масалитов из патруля, собрал на возвышенности выживших бойцов — в общей сложности около 100 стрелков. Группа Шовело ударила нападавшим, которые принялись грабить лагерь, в спину, вернула под контроль пушки и заставила масалитов бежать с поля боя. Те оставили на поле 600 мёртвых, в том числе Тадж эд-Дина и 40 членов его семьи. Дудмурра, потерявший основного союзника в лице погибшего султана, также бежал. Из европейцев пятеро были в состоянии продолжить борьбу, восемь офицеров были убиты, пятеро ранены. 28 из 310 сенегальских стрелков были мертвы, 69 ранены и 14 пропали без вести. Боеприпасы были почти исчерпаны, практически все вьючные и ездовые животные — украдены или убиты, контакта с колонной капитана Арно уже не существовало. Следовало ожидать новой атаки масалитов в любое время.

Командир второго отряда, капитан Арно, получив неясные донесения о поражении у селения Бир Тавил, маршем отправился к месту сражения. 17 ноября колонны соединились, а затем 20 добрались до Абеше, где новость о новой катастрофе ввергла в панику население. Бой также вызвал переполох во Франции. На место погибшего Молла был послан подполковник Ларго, получивший новые полномочия для борьбы с масалитами.

Третий этап

После краткого затишья, вызванного перегруппировкой и консолидацией боевых отрядов, в начале 1911 года французские войска подчинили воле колониальных властей султана области Дар-аль-Кути. После этой операции французы активизировали действия на востоке, нанеся поражение Фор, которые в то время совершили набег на незащищённую провинцию Дар-Тама, уведя оттуда много рабов. Одному из подразделений, под командованием Шовело, удалось 11 апреля изгнать Фор из их базы в селении Капка, и эта область перешла под французскую юрисдикцию.

В северных районах горного массива Эннеди группа мехаристов (верблюжьей кавалерии) из 120 всадников и 200 союзников под командованием майора Иллера (Hillaire), разгромила в мае отряды племён Хоан (Khoan) у Сиди-Салеха. Нападения банд туарегов на выживших Хоан у Кассоана, и 20 мая — возле Кафры, вынудили тех бежать в Дарфур.

Капитан Шовело 29 июня, при разведке местности, встретился с силами Дудмурры, насчитывавшими до 2000 человек. Между тем, в июне — августе 1911 года в провинции Дар-Тама вспыхнуло восстание, названное позднее восстанием Кодои (Kodoi-Rebellion) — племён, которые сопротивлялись сбору податей новыми хозяевами континента. Отряд повстанцев был быстро рассеян, но Дудмурре вновь удалось бежать в земли масалитов. Он предложил в ближайшее время отказаться от борьбы и сложить оружие, если взамен ему будет предоставлен во владение небольшой домен в приграничном районе. 14 октября Дудмурра официально отрёкся от престола, передав власть над Вадаи французской делегации, а затем направился в Абеше, въехав 27 октября в город на белом коне павшего подполковника Молла[8]. После этого он был помещён под домашний арест в Форт-Лами (нынешняя Нджамена), но при этом получал пенсию в размере 40 £ в месяц.

Последствия

Преемником Тадж аль-Дина как султана Дар-эль-Масалита в 1910 году стал Бахр аль-Дин Абу Бакр Исмаил, который правил под французским контролем до 1951 года[9]. После начала итальянского завоевания Триполитании и Киренаики караваны с рабами перестали курсировать до Бенгази. Местные правители были, таким образом, лишены основного источника дохода, с помощью которого они финансировали свои частные армии. Являвшийся марионеткой в руках французов Асил правил под французским протекторатом всего несколько месяцев и был низложен в июне 1912 года, а вся власть сосредоточилась непосредственно в руках французской администрации. Вадаи превратился во французскую колонию.

Вооружение

Французская колониальная армия была представлена в этой войне сенегальскими стрелками[fr] (тиральеры), традиционно носившими тёмно-синие кители, красные фески со спадающей на плечо голубой кистью, бриджи и сандалии с обмотками. Вооружены они были надёжной магазинной винтовкой системы Лебеля образца 1886 года Mle1886 M93, которая с незначительными модификациями стояла на вооружении французской армии до 1960 года. Винтовка Лебель (fusil Lebel) образца 1886 года является оружием с ручной перезарядкой при помощи продольно скользящего поворотного затвора, а её скорострельность достигает 10 выстрелов в минуту. Также следует отметить огромную по тем временам прицельную дальность стрельбы — до 2400 метров. Пулемёты не использовались французской колониальной армией в этих кампаниях. Часто в качестве оружия применялся мачете (panga). Офицеры носили стандартную тропическую форму.

Масалиты были известны во всём регионе как воинственное племя. Обычно они носили белые одежды, а высшее сословие в дополнение носило белые тюрбаны и перевязи. В бою они использовали метательные ножи (60-90 см.) и топоры, а если у них имелось огнестрельное оружие, то в основном это были магазинные винтовки компании Remington Arms.Традиционно масалиты вели боевые действия в группах с авангардом из сотни всадников, за которым следовала основная колонна пехотинцев. Конница также замыкала шествие отряда.

Напишите отзыв о статье "Французское завоевание Вадаи"

Примечания

  1. 1 2 3 4 [onwar.com/aced/chrono/c1900s/yr05/fwadai1909.htm France Wadai War 1909-1911]
  2. [www.historyguy.com/wars_of_1909.htm Wars and Conflicts of 1909 (Произошедшие в 1909 году войны и вооружённые конфликты)] (англ.). historyguy.com. Проверено 19 октября 2013.
  3. onwar.com.
  4. 1 2 [www.theodora.com/encyclopedia/w/wadai.html Wadai — Encyclopedia] // theodora.com
  5. Николай Алексеев. Чёрные начинают и… // Вокруг света, 2010, № 1. — С. 32. — ISSN 0321-0669
  6. Jean Malval. Essai de chronologie tchadienne. — С. 75.
  7. [aufildesmotsetdelhistoire.unblog.fr/2014/04/13/le-7-avril-1910-le-combat-de-guereda/ Le 7 avril 1910 — Le combat de Guéréda]
  8. Jean Malval, Essai de chronologie tchadienne, стр. 85.
  9. Herbert, Edwin; Risings and Rebellions 1919—1939; Nottingham 2007; ISBN 1-901543-12-9, стр. 169—174

Литература

  • René-Joseph Bret: Vie du Sultan Mohamed Bakhit 1856—1916. La Pénétration française au Dar Sila, Tchad. Editions du Centre National de la Recherche Scientifique, Paris 1987, ISBN 2-222-03901-0 (Contributions à la Connaissance des Élites Africaines 5).
  • Erwin Herbert: Risings and Rebellions 1919—1939. Interwar Colonial Campaigns in Africa, Asia, and the Americas. Foundry Books, Nottingham 2007, ISBN 978-1-901543-12-4, S. 169—174 (Armies of the 20th Century).
  • H. H. Wade: The Conquest of Wadai. In: United Service Magazine. 221, 1012. March 1913, [dispatch.opac.d-nb.de/DB=1.1/CMD?ACT=SRCHA&IKT=8506&TRM=763643-x ZDB-ID 763643-x], стр. 636—637.

Ссылки

  • [onwar.com/aced/chrono/c1900s/yr05/fwadai1909.htm France Wadai War 1909-1911 (Проводившиеся в 1909-1911 годах Францией против Вадаи вооружённые действия)] (англ.). onwar.com. Проверено 19 октября 2013.

Отрывок, характеризующий Французское завоевание Вадаи

– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.