Туджман, Франьо

Франьо Туджман хорв. Franjo Tuđman
Президент Хорватии
25 июля 1990 года — 10 декабря 1999 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Влатко Павлетич (и. о.)
Председатель Президиума Социалистической Республики Хорватия
30 мая 1990 года — 25 июля 1990 года
Предшественник:	Иво Латин
Преемник:	должность упразднена
Мать:	Юстина
Супруга:	Анкица Туджман (р. 1926)
Партия:	Хорватское демократическое содружество
Военная служба
Годы службы:	1941—1961 1995—1999
Звание:	Югославия: генерал-майор Хорватия: маршал Хорватии (верховник)
Сражения:	Вторая мировая война
Награды:	Хорватские: Югославские (лишён всех наград в 1981 году): Других стран:

Фра́ньо Ту́джман (хорв. Franjo Tuđman; 14 мая 1922, Велико-Трговишче, Хорватское Загорье — 10 декабря 1999, Загреб, Хорватия) — хорватский государственный, политический и военный деятель, публицист, первый президент независимой Хорватии с 30 мая 1990 по 10 декабря 1999 года, маршал Хорватии (хорв. Vrhovnik). Был активным участником хорватского диссидентского националистического движения в Югославии.

Биография

Родился 14 мая 1922 года в Велико Трговишче. Его отец, Степан Туджман, районный лидер Хорватской крестьянской партии, погиб во время войны. Мать Юстина, умерла в 1929 году, во время родов 5-го ребенка. Трое из четырех братьев Франьо эмигрировали в США к концу 1930-х годов. В 1935 году переехал в Загреб.

Карьера военного

В 1941 году с отличием окончил гимназию. Во время Второй мировой войны вступил в югославскую компартию и Народно-освободительную армию. В апреле 1944 года стал командиром партизанской бригады «Матия Губец». В мирное время быстро рос в званиях - в 1953 году стал полковником, а в 1959 году генерал-майором. Служил в Генеральном штабе и в Министерстве обороны, занимаясь кадровыми вопросами, а также теоретическими вопросами.

Уволился из вооружённых сил в 1961 года в чине генерал-майора, стал директором загребского Института истории рабочего движения. На этом посту вел активную преподавательскую деятельность, в том числе за рубежом — читал лекции как в капиталистических (США, Канаде, Италии, Австрии) странах, так и в социалистической Чехословакии. В декабре 1965 года в Задаре защитил докторскую диссертацию, подготовленную в Загребском университете на тему «Причины кризиса монархической Югославии: от образования в 1918 г. до развала в 1941 г.». Однако в декабре следующего года был обвинен академиком Л. Бобаном в плагиате, после чего ушел с поста директора Института и был исключен из компартии.

Диссидентская деятельность

Дважды подвергался тюремному заключению по обвинению в поддержке национализма, первый раз в 1972 году, второй раз в 1981 году, был лишён всех наград. В первый раз был осужден на 2 года, но отпущен уже через 9 месяцев. После освобождения в 1970-е годы давал интервью зарубежным СМИ, благодаря чему стал изестен среди хорватской диаспоры за рубежом как оппозиционер. В 1981 году в Нью-Йорке вышла книга Туджмана «Национализм в современной Европе», в которой был сделан вывод, что «положение республики Хорватия в Югославии сопоставимо с положением Индии в период английского колониального господства». Уже в феврале 1981 года Туджман получил второй срок — три года лишения свободы и запрет заниматься общественной деятельностью на пять лет. Из этого срока он отбыл в тюрьме Лепоглава 17 месяцев (с перерывом, когда был отпущен на лечение домой), а в сентябре 1984 года был досрочно освобождён. В июне 1987 года ему разрешили выехать за границу, и Франьо Туджман с женой отправился в Канаду, где читал лекции в университетах Оттавы и Торонто.

В 1989—1990 годах выступал с лекциями в Чикаго, Нью-Йорке и Торонто на темы «Степан Радич и хорватский суверенитет» и «Демократические процессы в современной Хорватии». В том же году выступал в Дании и Швеции.

В 1989 году Франьо Туджман опубликовал свою самую известную работу «Пустоши исторической действительности» (хорв. Bespuća povijesne zbiljnosti). В ней Туджман поставил под сомнение доминирующие в югославской историографии оценки количества жертв геноцида. Не приводя каких-либо источников, он указал, что в Ясеноваце были убиты только 30 000 человек, а количество жертв Холокоста он оценил в 900 000. Несколько позднее, выступая на съезде своей партии ХДС он заявил, что Хорватия времен Второй мировой войны была не только нацистским образованием, но и выражала тысячелетние стремления хорватского народа.

Политическая деятельность

При поддержке хорватских эмигрантов основал партию Хорватское демократическое содружество (Hrvatska Demokratska Zajednica), победившую на выборах 1990 года и остававшуюся правящей вплоть до конца 1999 года. Туджман избирался парламентом на пост президента Хорватии в 1990 году и был переизбран на прямых выборах в 1992 году. В том же 1992 году Туджману было присвоено звание почётного гражданина Загреба. 21 ноября 1995 года подписал Дейтонское соглашение от Хорватии. Несмотря на плохое состояние здоровья, был переизбран на третий срок на выборах в июне 1997 года.

В 1999 году у Туджмана был диагностирован рак желудка. После госпитализации 26 ноября передал на 2 месяца свои полномочия спикеру парламента Влатко Павлетичу. Умер 10 декабря того же года. Похоронен на городском кладбище Мирогой.

В приговоре военному и политическому руководству боснийских хорватов 29 мая 2013 года Гаагский трибунал указал, что Туджман был участником совместного преступного сговора, целью которого было изгнание нехорватского населения с территорий, которые должны были стать частью хорватского государства на территории Боснии и Герцеговины.

Семья

Был женат на Анкице Туджман (урождённой Жумбар) с 25 мая 1945 года. В браке родилось трое детей — сыновья Мирослав (р. 1946), Степан (р. 1948) и дочь Невенка (р. 1951).

Сын Мирослав избирался депутатом Сабора (парламента) Хорватии.

Увековечение памяти

Объекты, названные в честь Франьо Туджмана:

• Площадь в Загребе.
• Улица в Скрадине.
• Улица в Задаре.

Мосты

• Мост в Дубровнике через реку Дубровачка.
• Мост в Осиеке.
• Мост в Чаплине (Босния и Герцеговина).

Оценки деятельности

Туджман неоднократно обвинялся в ультранационализме, этнических чистках сербского населения, деспотизме, авторитаризме и тайных соглашениях в Караджорджево, где они со Слободаном Милошевичем приняли решение расчленить Боснию. Подозревают, что он был связан с махинациями, сопровожавшими приватизационные процессы в Хорватии. Кроме того, известен также как историк-любитель с ревизионистскими взглядами (в частности, в своих книгах он утверждал, что усташи убили намного меньше сербов, чем им приписывают, что критика усташей направлена на унижение национального достоинства хорватов и «сербизацию» Югославии, а также отрицал Катастрофу европейского еврейства во время Второй мировой войны или, по крайней мере, её размеры).

Посол США в СФРЮ Уоррен Циммерман однажды дал своего рода характеристику Туджмана: «В отличие от С. Милошевича, которым руководило стремление к власти, Ф. Туджман был обуян хорватским национализмом. Его преданность Хорватии была самого примитивного типа, и он никогда не показывал понимания или интереса к демократическим ценностям». Циммерману Туджман казался «смешным, опереточным типом», но при этом он указывал: «это впечатление находилось в противоречии с той немилосердностью, с какой он осуществлял хорватские интересы, как он их понимал». Циммерман отмечал его «расистское отношение к сербам в Хорватии». И именно это, по мнению посла, превратило Хорватию «в недемократическую и взрывоопасную республику». Циммерман также утверждал, что под руководством Туджмана «жестоко нарушались права сербов. Сербов выгоняли с работы, от них требовали подписывать бумаги лояльности, нападали на их дома и имущество. Я несколько раз обедал с Ф. Туджманом и слышал, как его министры обзывают сербов самыми страшными словами. Он не присоединялся к ним, но и не обрывал».

Ссылки

• [www.hronos.km.ru/biograf/bio_t/tudjman.html Биография]
• [www.ng.ru/world/1999-12-15/6_croatia.html Хорватия после Туджмана]
• [www.coldwar.ru/conflicts/yugoslaviya/croatia.php Отделение Хорватии]

Отрывок, характеризующий Туджман, Франьо

– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?