Брион, Фридерика

Фридерика Брион

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Фридерика Элизабет Брион (нем. Friederike Elisabeth Brion; предположительно 19 апреля 1752, Нидеррёдерн, Эльзас — 3 апреля 1813, Майсенхайм) — дочь эльзасского священника, известна благодаря короткому яркому роману с молодым Гёте.

Биография

Молодой поэт, учившийся в Страсбурге, познакомился с Фридерикой осенью 1770 года во время одной из прогулок по окрестностям города. Фридерика произвела на Гёте неизгладимое впечатление. В последующие месяцы Гёте неоднократно бывал в деревушке Зезенгейм, где проживала семья Брионов. Молодые люди гуляли, катались на лодке и встречались с друзьями Фридерики. На целый год Зезенгейм стал центром земли для Гёте. Безмерное счастье Гёте нашло своё выражение в многочисленных стихах и песнях, которые он посылал любимой с «разрисованными лентами». «Зезенгеймские песни» (среди которых «Здравствуй и прощай», «Майская песня», «Степная розочка») заложили основы «Бури и натиска» и положили начало славе Гёте как лирического автора.

Однако этим отношениям не суждено было продлиться долго. В последний раз Гёте увиделся с Фридерикой 7 августа 1771 года перед отъездом во Франкфурт. Из Франкфурта Гёте отправил Фридерике письмо, поставившее точку в их отношениях.

Летом 1772 года к страдавшей от любви к Гёте Фридерике посватался поэт Якоб Ленц, но получил отказ. Фридерика так никогда и не вышла замуж.

История любви Гёте и Фридерики Брион легла в основу оперетты Франца Легара «Фридерика» 1928 года.

Литература

• Брион, Фридерика-Елисавета // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Фридерика Брион

Отрывок, характеризующий Брион, Фридерика

Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.