Фридрих Вильгельм I

Фридрих Вильгельм I Friedrich Wilhelm I.<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Антуан Пэн. Портрет Фридриха Вильгельма I. 1733</td></tr>
Король Пруссии
25 февраля 1713 года — 31 мая 1740 года
Предшественник:	Фридрих I
Преемник:	Фридрих II
Рождение:	14 августа 1688(1688-08-14) Берлин
Смерть:	31 мая 1740(1740-05-31) (51 год) Потсдам
Место погребения:	Фриденскирхе в Сан-Суси
Род:	Гогенцоллерны
Отец:	Фридрих I
Мать:	София Шарлотта Ганноверская
Супруга:	София Доротея Ганноверская
Дети:	Вильгельмина Фридрих Фридерика Луиза Филиппина Шарлотта София Доротея Мария Луиза Ульрика Август Вильгельм Анна Амалия Генрих Август Фердинанд
Награды:

Фри́дрих Вильге́льм I (нем. Friedrich Wilhelm I.; 14 августа 1688, Берлин — 31 мая 1740, Потсдам) — король Пруссии, курфюрст Бранденбурга c 1713 года, из династии Гогенцоллернов. Известен как «король-солдат» (нем. Soldatenkönig). Отец Фридриха Великого.

Детство

Фридрих Вильгельм появился на свет 14 августа 1688 года в семье курфюрста Фридриха III, впоследствии короля Пруссии Фридриха I, и его супруги Софии Шарлотты Ганноверской. Это был их третий сын (двое старших братьев Фридриха Вильгельма умерли в младенчестве).

Ребёнок рос здоровым, жизнерадостным, но шумным и чрезвычайно активным. Рыжеволосый, как и большинство Гогенцоллернов, кронпринц был невелик ростом, широкоплеч и кряжист. Сильный от природы, он доминировал в детских играх над своими многочисленными кузенами. Так, известен факт, что будущий король Пруссии в детстве проявлял агрессию по отношению к своему двоюродному брату Георгу Августу, будущему королю Англии — Георгу II, и эта детская вражда, отчасти, стала причиной напряжённых англо-прусских отношений в 1710—1740 годах.

Фридрих Вильгельм был нежно любим своей матерью, которая снисходительно относилась к любым проявлениям сыновней строптивости. С отцом-курфюрстом отношения были гораздо более натянутые. Утончённый эстет, Фридрих III, мечтал вырастить широко образованного, чувствительного и галантного наследника. Однако принц интересовался самыми «низменными» предметами: работой каменщиков и плотников, кормами для лошадей, садоводством и огородничеством. Специально для маленького принца был устроен огород, где ребёнок с любовью выращивал овощи для королевской кухни.

К французскому языку, обязательному в среде европейской аристократии XVIII века, Фридрих Вильгельм питал отвращение. Гуманитарные знания также были ему неинтересны. Мальчик обнаруживал способности к математике, к рисованию, интересовался историей, обладал неплохим музыкальным слухом, однако, в силу своего упрямого и агрессивного характера, не смог получить должного образования даже в этих областях.

Фридрих Вильгельм с детства был истово религиозен и пронёс чувство любви к Богу через всю свою жизнь.

В самом раннем возрасте принц заинтересовался армией. Проявляя склонность к выяснению деталей любого явления, Фридрих Вильгельм вникал в быт и нравы казармы, в покрой формы, в рассказы солдат о былых сражениях. Светские манеры, которым безрезультатно пытались обучить его и родители и воспитатель — граф Александр фон Дона, принц не воспринимал, так как считал их бесполезными.

В 1701 году отец Фридриха Вильгельма, курфюрст Фридрих III, возложил на себя королевскую корону и короновался в Кёнигсберге в качестве короля Пруссии Фридриха I. Таким образом, тринадцатилетний кронпринц получил новый титул.

Юность

1 февраля 1705 года скончалась мать кронпринца — тридцатишестилетняя королева София Шарлотта. Фридрих Вильгельм тяжело пережил эту утрату. И без того сложные отношения с отцом в этот период ухудшились ещё больше.

Летом 1706 года Фридрих I сосватал своему сыну принцессу Софию Доротею Ганноверскую. Этот брак был хитрой политической аферой, поскольку уже выяснилось, что Георг Ганноверский, отец принцессы, может стать королём Англии. Принцесса София была хороша собой — высокая, статная, склонная к полноте, она понравилась принцу своей «основательностью», хотя нельзя сказать, что наследник прусского престола испытывал к своей невесте пылкие чувства. В июне 1706 году в Ганновере состоялось обручение.

После свадьбы принц уехал в Нидерланды, где шла Война за испанское наследство, и сражался в войске герцога Мальборо.

После возвращения в Берлин Фридрих Вильгельм стал уделять внимание вопросам государственного управления: он ежедневно присутствовал на заседаниях Государственного совета. Любимым занятием его в этот период стала охота, для чего был заново оборудован небольшой охотничий замок Вустерхаузен.

В 1709 году принц вновь отправляется в расположение войск герцога Мальборо и присутствует при знаменитой битве под Мальплаке. В этом же году супруга Фридриха Вильгельма родила дочь Вильгельмину (будущую маркграфиню Байрейтскую). Двое других детей, рождённых в 1707 и 1708 годах, умерли, едва родившись. Смерть обоих мальчиков Фридрих Вильгельм переживал очень остро, его мечтой была многодетная семья с многочисленными сыновьями. К своей жене принц относился с уважением, однако, полагал, что её функция заключается только в деторождении. И королева, надо сказать, исправно выполняла своё предназначение, родив 14 детей: шесть мальчиков и восемь девочек.

В этот период началась долгая и преданная дружба Фридриха Вильгельма с князем Леопольдом Анхальт-Дессауским. Молодых людей роднила любовь к войне, презрение к светским манерам и гуманитарным знаниям. Даже своего сына князь Леопольд предпочёл не учить никаким наукам, полагая, что они совершенно не нужны настоящему воину.

24 января 1712 года у Фридриха Вильгельма родился долгожданный сын-наследник, который был крещён именем Карл Фридрих (будущий Фридрих Великий).

В том же 1712 году будущий король Пруссии познакомился с Петром I. Волевой и жёсткий русский царь произвёл колоссальное впечатление на Фридриха Вильгельма. Впоследствии оба монарха стали не только союзниками, но так же и друзьями.

Король Пруссии

Первые реформы

25 февраля 1713 года скончался прусский король Фридрих I. В первый же день правления новый король Фридрих Вильгельм I упразднил бо́льшую часть придворных должностей, а расходы на содержание двора уменьшил в четыре раза. 5 марта 1713 года молодой король назначил комиссию для проверки берлинского финансового управления. Ревизия плавно перетекла в показательный уголовный процесс.

В том же 1713 году Фридрих Вильгельм I перестроил властные структуры больших городов: Берлина, Кёнигсберга и Штеттина. Города получали назначенных королём штадт-президентов, одновременно становящихся председателями военных и земельных палат в данной провинции (так, штадт-президент Кёнигсберга становился председателем военной и земельной палат Восточной Пруссии). Штадт-президенты становились также главными сборщиками налогов и ответственными за поступление их в казну.

21 июня 1713 года были опубликованы королевские «Поправки и уточнения касательно юстиции», ставшие основой для Всеобщего свода законов Пруссии. В этом кодифицированном нормативно-правовом акте провозглашалось равенство всех сословий перед законом.

На долгие 27 лет ключевыми словами в управлении Пруссией стали «контроль» и «экономия». Именно Фридрих Вильгельм I ввёл в обращение термин «прусские добродетели», а также стал причиной появления французского выражения «ради Прусского короля» (фр. pour le Roi de Prusse), означающего «даром».

Потомки

В браке с Софией Доротей Ганноверской (1687—1757) родились четырнадцать детей из которых выжили десять:

• Вильгельмина (1709—1758), маркграфиня Байрейтская;
• Фридрих (1712—1786), будущий король Пруссии Фридрих II Великий;
• Фридерика Луиза (1714—1784), замужем с 1729 года за Карлом Вильгельмом Фридрихом, маркграфом Бранденбург-Ансбахским;
• Филиппина Шарлотта (1716—1801), замужем с 1733 года за Карлом I Брауншвейг-Вольфенбюттельским;
• София Доротея Мария (1719—1765), замужем с 1734 года за Фридрихом Вильгельмом Бранденбург-Шведтским;
• Луиза Ульрика (1720—1782), в 1744 году вышла замуж за короля Швеции Адольфа Фредрика;
• Август Вильгельм (1722—1758), в 1742 году женился на Луизе Амалии Брауншвейг-Вольфенбюттельской, их сын Фридрих Вильгельм II станет королём Пруссии после бездетного Фридриха II;
• Анна Амалия (1723—1787), аббатиса Кведлинбургского аббатства;
• Генрих (1726—1802), женат с 1752 года на Вильгельмине Гессен-Кассельской;
• Август Фердинанд (1730—1813), женат с 1755 года на Луизе Бранденбург-Шведтской.

Болезнь Фридриха Вильгельма I

Фридрих Вильгельм I страдал от наследственного заболевания, выражающегося в нарушениях обмена веществ, — порфирии, которая тогда ещё не была изучена. Болезнь разрушала короля не только физически, но и психически. На смертном одре Фридрих Вильгельм I признал: «Я злой человек. Я очень вспыльчивый. Огонь разгорается во мне в один миг. Раньше, чем я это почувствую. Но мне сразу становится жаль». Болезнь отразилась и на том облике, который он оставил в истории. Меринг называл его «азиатским деспотом», Вольтер — «вандалом», Маколей — «душевнобольным», сам он называл себя «старым человеческим мучителем».

Останки Фридриха Вильгельма I с 1991 года покоятся в мавзолее императора Фридриха близ церкви Фриденскирхе в Сан-Суси. Изначально Фридрих Вильгельм I, а затем и его сын Фридрих II, были похоронены в Потсдаме в местной гарнизонной церкви. Незадолго до окончания Второй мировой войны в 1945 году их останки были вывезены и находились до 1953 года в церкви Св. Елизаветы в гессенском Марбурге, а до 1991 года — в замке Гогенцоллерн недалеко от Хехингена в Баден-Вюртемберге.

Литература

• Mittenzwei, Ingrid: Friedrich II. von Preußen. Eine Biographie, Deutscher Verlag der Wissenschaften, Berlin 1987
• Фенор В. [web.archive.org/web/20071028033852/vivatfomenko.narod.ru/lib/fridrih.html Фридрих Вильгельм I (Перевод с немецкого Юрия Чижова) — М.: АСТ, 2004]

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Фридрих Вильгельм I

Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.