Хеббель, Кристиан Фридрих

Кристиан Фридрих Хеббель
Friedrich Hebbel
Портрет Фридриха Хеббеля
Дата рождения:	18 марта 1813(1813-03-18)
Место рождения:	Вессельбурен
Дата смерти:	13 декабря 1863(1863-12-13) (50 лет)
Место смерти:	Вена
Гражданство:	Германия
Род деятельности:	драматург

Фридрих Кристиан Хеббель (также Геббель, нем. Friedrich Hebbel; 18 марта 1813, Вессельбурен Гольштейн — 13 декабря 1863, Вена) — немецкий драматург.

Крупнейший драматург в период между Шиллером и Гофмансталем.

Биография

Сын голштинского каменщика; воспитывался в строгом протестантском духе и вырос, терпя материальные лишения, в народной среде, полной древних сказаний и суеверий; эта среда определила склонность Хеббеля к мистицизму, к которому он тяготел в течение всей своей жизни.

Психология Хеббеля сложилась в период разрушения ремесленного производства промышленностью. Ещё студентом в Гейдельберге он охарактеризовал своё время как эпоху, когда «готовится решение на целое тысячелетие»; он рано понял, что в его век столкнулись два мира: феодализм и капитализм.

В первое время он находился под влиянием романтиков — Уланда, Клейста, и, особенно, И. Гёрреса. Уже тогда выявилось и внутреннее противоречие в мировоззрении Хеббеля, противоречие между его склонностью к мистицизму и рационалистическими устремлениями эпохи.

От романтиков Хеббель повернул к «Молодой Германии» и одно время даже сотрудничал в «Телеграфе» К. Гуцкова. Но половинчатость, вечное колебание младогерманцев отталкивали его.

Основной задачей своей жизни он считал «символизацию внутренних переживаний, поскольку они выразились в значительных моментах». Для этой «символизации» Хеббель старался приспособить трагедию классицизма и романтизма (в переработанной Грильпарцером форме), превращая её в арену борьбы проблем современности.

Основной проблемой создатель буржуазной психологической драмы, каковым является Хеббель, считал взаимоотношение индивидуума с обществом.

Познакомившись с философией Гегеля и его диалектикой, Хеббель переносит все социальные конфликты своего времени из мира реального в мир идей и признает борьбу идей высшим принципом драматического искусства вообще; развертывание общественных коллизий и вечный прогресс Хеббель мыслил по гегелевской триаде: старое и новое, уходящее и становящееся сталкиваются и в страстных муках рождают новую форму бытия.

При таких исторических столкновениях становится особенно ясной необходимость в сильном индивидууме для выявления вечной идеи. В противоречии со становящимся, погибая в борьбе с «всеобщностью», индивид создает новое бытие.

Идя своим путём, сильный человек совершает преступление, ибо отделяется от целого, к которому принадлежит, но это преступление неизбежно: на нём зиждется прогресс «мирового организма».

В этой неизбежности Хеббель видит сущность трагического. Для разрешения этих конфликтов Хеббель в своих первых двух трагедиях («Юдифь», 1841 и «Женевьева», 1843) нуждался ещё в сверхчеловеке, в святых.

В первой трагедии сказывается влияние младогерманцев (эмансипация женщин), а во второй — влияние романтизма и воскрешенных им средневековых «народных книг».

Несомненно, что «Молодая Германия» вызвала в Хеббеле интерес к современным социальным вопросам. Когда в 1843 Хеббель познакомился в Париже с радикальной немецкой эмиграцией (А. Руге, Гейне и др.), он там же написал социальную трагедию «Мария Магдалина» (1844), в которой дана картина гибели ремесленного мира с его узким кругозором, старой моралью и предрассудками.

Здесь уже нет сверхчеловека и отсутствует личная вина героев: все действуют по законам социальной необходимости. Трагедия в том, что действующие лица не понимают происходящего вокруг них. «Мария Магдалина» — похоронная песня миру, из которого вышел сам поэт. После путешествия в Италию Хеббель поселился в Вене.

Там он написал в романтическом духе две слабых трагедии — «Юлия» и «Трагедия в Сицилии». Революцию 1848 Хеббель встретил со смешанным чувством: он боялся «безумия коммунизма», который якобы разрушает культуру.

Пока борьба шла за конституцию, он принимал деятельное участие в движении, агитировал за свободу союзов, печати и т. п. и выставил свою кандидатуру во франкфуртский и австрийский парламенты, куда однако не был избран.

Но когда революционная борьба приняла более резкие формы, он в своих корреспонденциях в аугсбургскую «Всеобщую газету» выступил против левой демократии, хотя отрицательно отзывался и о реакции. Своим идеалом он считал конституционную монархию и примирение революции с реакцией. В 1850-х и 1860-х гг. Хеббель проповедывал объединение Германии.

Выражая таким образом идеи наиболее умеренной буржуазии, Хеббель в пореволюционный период своего творчества создал высшие образцы буржуазной психологической драмы, связывая всегда столкновение двух мировоззрений в мировой истории с борьбой мужской и женской психики: в трагедии «Ирод и Марианна» (1850) азиатско-деспотический мир (в лице Ирода) погибает при столкновении с западно-римской культурой и только что нарождающимся христианством (в лице Марианны); языческий эгоизм побеждается христианским альтруизмом, новым пониманием индивидуума.

В другой трагедии — «Гиг и его кольцо» (1856) — герой (Кандавл) согрешил, совершив «бесчестный» в смысле тогдашней морали поступок, и должен поэтому погибнуть. Эта трагедия является апологией «идеи обычая и нравственности»; Кандавл, умирая, сознает себя виновным: лишь тот смеет нарушить «сон мира» и вводить реформы, кто в состоянии дать что-нибудь более возвышенное, чем то, что уже существует (направлено против революционных требований 1848).

Ещё более характерна для мировоззрения Хеббель этого времени трагедия «Агнеса Бернауэр» (1855), где на фоне борьбы средневекового бюргерства с патрициями показываются взаимоотношения индивида и общества: как бы велик и гениален ни был индивид (герцог), он должен подчиняться законам и традициям общества, так как общество, государство выражает идею и волю всего человечества, — в индивиде же развиваются лишь некоторые элементы общечеловеческой идеи.

Агнеса же — эта современная амазонка из бюргерства, в которую герцог влюбился, — также должна погибнуть, ибо уже одно её существование грозит гибелью государству и многим тысячам его граждан. В лице герцога и Агнесы Хеббель хотел показать вредность «безумного стремления к эмансипации личности» как с точки зрения революционной, так и консервативной партий.

И наконец в грандиозной трилогии «Нибелунги» (1862), в которой гениальность Хеббеля выражена ярче всего, — опять сталкиваются два враждебных мира: язычество и христианство. Характернейшее художественное свойство драм Хеббеля — это перенесение диалектики мирового процесса на характеры героев: каждое действующее лицо, каждая речь и каждая сцена развиваются в тезисах и антитезисах, чтобы иллюстрировать противоречие между субъектом и объектом, индивидуумом и обществом. Драмы насыщены напряженными моментами и внутренними противоречиями, сцены с их логической необходимостью действуют угнетающе.

Хеббель писал также стихи («Gedichte», 1842, «Neue Gedichte», 1848) и комедии («Diamant», 1847, «Rubin», 1851), но они не имеют большого значения в его творчестве.

Гораздо важнее для понимания Хеббеля его поэма «Мать и ребенок» (1859), где он старается смягчить классовый антагонизм между бедными и богатыми и восхваляет нравственность и буржуазный брак как непоколебимые устои государства.

Хеббель оставил кроме того ряд драматических фрагментов: так он взялся за обработку сюжета «Димитрия», которым он хотел открыть новый период своего творчества, посвященный изображению крупных исторических конфликтов более близкой эпохи; начал драму «Первый смертный приговор» (1848), в которой хотел показать выгоды и неизбежность конституционного управления; задумал драму «Zu irgend einer Zeit» — «драму будущего», где должен был изобразить общественный строй, основанный на подчинении идеи индивидуализма идее общечеловечности. Большое значение для понимания его творчества имеют также его дневники, изданные в 1885 и охватывающие всю жизнь Хеббель с 20-летнего возраста.

При жизни он был мало популярен. Лишь когда в конце XIX и начале XX веков мелкобуржуазные и радикальные литературные течения поставили социальный вопрос в заостренной форме, общество вернулась к геббелевским концепциям социальных конфликтов, осложненным «общечеловеческими» и сексуальными проблемами.

Попытка популяризировать его драмы в России была сделана театром Комиссаржевской.

В честь «Юдифи» Хеббеля назван астероид (664) Юдифь, открытый в 1908 году.

В честь «Женевьева» Хеббеля назван астероид (680) Геновева, открытый в 1909 году.

Библиография

• Переводы произведений Хеббеля:

Избранное.: В 2 т. — М., 1978.

Мотив народной песни.

Ребенок.

Сон.

Драма.

Стихотворения, перев. А. Плещеева;

Из драмы «Магдалина», перев. А. Плещеева.

• Немецкие поэты в биографиях и образцах, под ред. Н. Гербеля, СПб., 1877;
• Михаловский Д., Иностранные поэты и оригинальные стихотворения, СПб., 1896;
• Плещеев А., Стихотворения, под ред. П. Быкова, 4-е изд. А. Маркса, СПб., 1905;
• Собрание сочинений В. Жуковского (различные изд.);
• Юдифь, Трагедия, перев. В. Гофмана, изд. «Антик», М., 1908;
• Десять дней, Трагедия, перев. В. Гофмана, изд. 2-е, «Антик», М., 1910;
• F. H., Historisch-kritische Ausgabe der Werke, 12 Bde; Briefe, 8 Bde; Tagebücher, 4 Bde., изд. R. M. Werner, 1901 (3-е изд. Julius Wahle, 1920).
• Гоннегер И., Очерк литературы и культуры XIX ст., СПб., 1867;
• В. М. Р., Из истории немецкой литературы XIX века, «Русская мысль», 1890, кн. VIII;
• Аникст А. А. Фридрих Геббель // Теория драмы на западе во второй половине XIX века. — М., 1988;
• Дежуров А. С. Пантрагедия Ф.Геббеля «Юдифь» // Зарубежная литература XIX век Практикум для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля. — М., «Флинта-Наука», 2002. — С. 104—122;
• Карельский А. В. «Лишь в человеческом сердце рождается рок». (Драматургия Ф.Геббеля) // Карельский А. В. От героя к человеку. — М., 1990;
• Карельский А. В. Фридрих Геббель // Геббель Ф. Избранное.: В 2 т. — Т. 1. — М., 1978;
• Корш В., Всеобщая история литературы, т. IV, СПб., 1892;
• Меринг Ф. Геббель // Меринг Ф. Избранные труды по эстетике.: В 2 т. — Т. 2. — М., 1985;
• Меринг Фр., Сборник «Мировая литература и пролетариат», русск. перев., М., 1925;
• Шерер В., История немецкой литературы, ч. II, СПб., 1893;
• Kutscher A., Hebbel als Kritiker des Dramas, 1907;
• Schmidt, Hebbel’s Dramatechnik, 1907;
• Wallberg E., Der Stil von Hebbel’s Jugenddramen, 1909;
• Wagner A. M., Das Drama Fr. Hebbels. Eine Stilbetrachtung des Dichters und seiner Kunst, 1911;
• Fassbinder F., Hebbel, 1913;
• Walzel O., Hebbel und seine Dramen, 1913 (2-е изд., 1919);
• Tannenbaum E., Hebbel und das Theater, 1914;
• Federn Etta, Fr. Hebbel, 1920;
• Weiss T., Hebbel’s Verhältnis zur Welt des Gegenständlichen und zur bildenden Kunst, 1920;
• Bartels A., Hebbel’s Herkunft und andere Hebbelfragen, gründlicherörtert, 1921;
• Bab J., Das Werk Fr. Hebbel’s, 1923;
• Strecker K., Fr. Hebbel. Sein Wille, Weg und Werk, 1925;
• Wagner G., Komplex, Motiv und Wort in Hebbel’s Lyrik, 1927.
• Wuetschke H., Hebbel-Bibliographie (Veröffentlichungen der Bibliographischen Gesellschaft, 6 Bde), 1910.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Фридрих Хеббель

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Хеббель, Кристиан Фридрих

Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.