Фрина (орангутан)

Фрина
Орангутан Фрина
Имя при рождении:	Фриц
Вид:	Суматранский орангутан
Пол:	Женский
Дата рождения:	начало лета 1927 г.
Место рождения:	на пароходе в пути с Суматры в Европу
Дата смерти:	1938 г.
Место смерти:	Московский зоопарк
Страна:	СССР (с июля 1927)
Род занятий:	Питомец зоопарка
Годы активности:	1927 – 1938 г.

Фрина — орангутан из коллекции Московского зоопарка 1927—1938 гг.

Биография

Фрина родилась в начале лета 1927 г. по пути в Московский зоопарк. В 1961 г. М. Ф. Нестурх сообщал, что Фрина, прибывшая в зоопарк вместе с родителями, родилась «в пути на пароходе», не конкретизируя географии маршрута. В 2004 г. В. В. Спицин, И. Л. Костина и Т. Э. Балуян в очерке истории Московского зоопарка уточнили, что детеныш родился «на пароходе в пути с Суматры». Наконец, сотрудница ташкентской газеты «Пионер» М. Полякова, лично видевшая Фрину в 1935 г. (во время своей поездки в Москву и общения с сотрудниками зоопарка, работавших с орангутаном), также сообщала, что Фрина родилась на пароходе, и добавляла, что отец Фрины «Густав простудился во время переезда из Германии в СССР». Последнее дополнение поясняет, что семья орагутанов прибыла в СССР с Суматры при посредничестве одной из немецких фирм, торгующих животными, с которыми Московский зоопарк тесно сотрудничал с середины 1920-х гг.

Появление первой в истории столичного зоопарка семьи орангутанов было удивительным событием для москвичей и подняло посещаемость зоопарка на 50 %. Многим хотелось впервые в жизни посмотреть на диковинных человекообразных обезьян, да и цена одного орангутана впечатляла публику — в то время она составляла несколько тысяч золотых рублей. Впрочем, спустя несколько недель семья орангутанов сократилась: мать Фрины умерла. Она тоже заболела во время длительной транспортировки, но в отличие от Густава так и не смогла оправиться от болезни.

Поначалу детеныша приняли за самца и дали ему мужское имя Фриц. «Все думали, что это самец, и окрестили её мужским именем, — вспоминала в 1934 г. сотрудница Московского зоопарка и кюбзовка 1920-х гг. Елена Румянцева. — Осматривать обезьян собрались ученые и профессора, но прошло несколько лет, прежде чем стало известно, что Фриц вовсе не Фриц, а Фрина»

Отец Густав не очень заботился о своем детеныше, и нередко обижал его. «Вероятно, Фрина жила бы не очень счастливо с таким соседом, если бы не товарищ Величковский, заведующий обезьянами. Он заменил ей мать, воспитал и вырастил её. С бесконечным терпением, всегда нежно и заботливо обращается он со своей питомицей. Фрина также доверчива и ласкова к нему… Когда Величковский входит к ней, она идет к нему на руки, обнимает его за шею, прижимается и целует его, далеко вытянув вперед длинные губы, сложенные трубочкой. Потом спокойно располагается у него на коленях, и он, как маленького ребёнка, терпеливо кормит её с ложечки рисовой кашей с изюмом».

Густав прожил в Московском зоопарке всего три года. Но ещё до его смерти ручную Фрину отселили в другую клетку и в пару ей приобрели молодую и очень веселую самку Мимозу, которая быстро сдружилась с послушной Фриной, стала учить её всяческим проказам и оказывать всяческую поддержку. Однажды у Фрины случилось расстройство желудка, её посадили на диету и не давали фруктов. «Болезнь была не серьезная и должна была скоро пройти, но почему-то затягивалась. Оказалось, что виновата в этом была Мимоза. Она делилась с Фриной фруктами, которые сама получала, и давала ей через решетку».

В 1932 г. к двум самкам был приобретен ещё один орангутан — 12-летний самец Мориц, от которого планировали получить потомство. Но в 1933 г. обе новые обезьяны погибли в результате несчастного случая: они отравились ночью угарным газом (печное отопление тогда было основным обогревательным прибором в Московском зоопарке). Мимозу утром нашли уже мертвой, Фрина была без сознания, а Мориц, казалось, чувствовал себя не очень плохо. Но из двух оставшихся обезьян «спасти удалось только Фрину. Она была ручная и давала людям лечить себя. В ноздри ей вставляли трубочки от подушки с кислородом, растирали и массировали её. Несколько дней ей было очень плохо. Величковский не отходил от неё, ночевал в обезьяннике и, наконец, все-таки выходил свою любимицу. Мориц же, дикий и недоверчивый, никого не подпускал к себе близко».

Фрина осталась одна. М. А. Величковскому, за высокий рост и худобу получившему у кюбзовцев ласковое прозвище «Марабу», было уже 75 лет, и он стал готовить себе смену. В 1934—1935 гг. он передал заботы о Фрине «молодой научной работнице зоопарка, бывшей юннатке, Лиде Соколовой… Соколова устроила в клетке орангутанга уютный уголок. В нём — кровать, столик, стул. Отдельно маленький столик, где лежит термометр и другие приборы исследовательского характера. По утрам Фрина завтракает рисовой молочной кашей, запивая её кофе со сливками или кефиром». Большим успехом у публики пользовалось одно из её любимых развлечений — катание на деревянном барабане.

В 1936 г. ручная Фрина снялась в игровом фильме «Похождения медвежонка», поставленной режиссёром Таисой Арусинской по сценарию Веры Чаплиной. Одним из эпизодов фильма стал обед послушной и аккуратной Фрины, которую М. А. Величковский научил пользоваться салфеткой, а Л. Соколова — есть ложкой с тарелки. В сценарии так и написано: «…Фрина ест ложкой с тарелки, подвязанная салфеткой, которой вытирает губы. Потом складывает салфетку и встает…»

Во второй половине 1930-х гг., после увольнения из зоопарка М. А. Величковского, за Фриной ухаживала одна из наиболее опытных служительниц обезьянника Е. А. Маркова. И все же за Фриной не уследили — в 1938 г. она погибла от дизентерии. Но и после смерти полюбившийся публике орангутан продолжил зримо присутствовать в жизни Московского зоопарка: В. В. Чаплина включила две фотографии Фрины в серию диапозитивов «Утро в зоопарке», выпущенную в 1940 г..

Литературный персонаж

Помимо сценария Веры Чаплиной к фильму «Похождения медвежонка» (1936) орангутан Фрина стала героиней одноименного очерка в сборнике рассказов Елены Румянцевой «Мои знакомые» (1935; рисунки Василия Ватагина), написанных о наиболее известных в то время животных Московского зоопарка. В том же году популярную Фрину упоминал и Николай Шкляр в своей книге «Повесть о зоопарке» (1935).

Фильмография

• Сюжет о Фрине в документальный киносборнике «Пионерия» № 7, 1933 («…Дети на прогулке в Московском зоопарке у клетки с обезьяной по кличке Фрина. Обезьяна ест, пьет из кружки, лазит по дереву»).
• Сюжет о Фрине в документальный киносборнике «Совкиножурнал» № 27\526, 1934 («…Московский зоопарк: наблюдения за обезьяной Фриной, привезенной с острова Суматра»).
• Похождения медвежонка — детский короткометражный игровой фильм, киностудия Рот-Фронт, 1936, режиссёр Таиса Арусинская, сценарист Вера Чаплина, оператор Георгий Рейсгоф, композитор Михаил Раухвергер; в эпизоде фильма снималась орангутан Фрина.

См. также

• Арго (волк)
• Борец (медведь)
• Кинули
• Кузя (кондор)
• Марьям (медведица)
• Раджи
• Самсон Гамлетович Ленинградов
• Сиротка (тигрица)
• Шанго (слон)

Литература

• Румянцева Е. Г. Фрина / Мои знакомые. — М., Детгиз, 1935. — 67-76 с.
• Николай Шкляр. Повесть о зоопарке. — М., Молодая гвардия, 1935. — 51-56 с.
• Путеводитель по Московскому зоопарку (под редакцией С. Я. Калмансона). М., 1935. С. 36 (фото Фрины вместе с её воспитателем М. А. Величковским).
• Полякова М. Человекообразные. — газета «Пионер Востока» (Ташкент), 21 октября, 1935.
• Нестурх М. Ф. Обезьяны // Московский зоопарк (сборник статей). — М., «Московский рабочий», 1961. — 353-387 с.
• Московский зоологический парк: к 140-летию со дня основания. Страницы истории. — М., Эллис Лак 2000, 2004. — 73, 239, 241 с.
• Тавьев М. Ю. Вера Чаплина и её четвероногие друзья. — М., Издательский проект «Архив писателя», 2015. — 210 с. — ISBN 978-5-00077-287-4.

Отрывок, характеризующий Фрина (орангутан)

В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.