Фри-джаз

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Фри-джаз
Направление:

джаз

Истоки:

бибоп, хард-боп, этническая музыка

Место и время возникновения:

США, конец 1950-х

Годы расцвета:

1960-1970-е

Родственные:

авангардный джаз, свободная импровизация

Производные:

модерн криэйтив, лофт-джаз, фри-фанк

Фри-джаз (англ. Free jazz, буквально «свободный джаз») — стиль современной джазовой музыки, для которого характерен отход от принципов тональной организации музыкального материала[1], блюзовой последовательности аккордов, традиционной свинговой ритмики. Основной акцент делается на свободу импровизации (зачастую групповой), разнообразие выразительных средств, позволяющее максимально полно отразить интеллектуальную и чувственную составляющие музыки. Основу стиля заложили во второй половине 1950-х годов саксофонист Орнетт Коулмэн и пианист Сесил Тэйлор. Большое влияние на формирование фри-джаза оказали также поздние работы Джона Колтрейна, а в список основных «пионеров» стиля, помимо Коулмэна и Тэйлора, входят Сан Ра, Эрик Долфи, Альберт Эйлер, Арчи Шепп, Билл Диксон, Дон Черри, Фэроу Сэндерс, Рашид Али, Бартон Грин, Пол Блэй[2], Артур Дойл[3].

Фри-джаз, как правило, считается экспериментальным, новаторским направлением, но иногда позиционируется и противоположным образом — как попытка вернуть джаз к его «корням», этническим или религиозным. Иногда в значении фри-джаза употребляются термины «абстрактный джаз», «новая вещь», «новое явление», «новый джаз», «авангардный джаз»[1] (в других вариантах авангардный джаз считается либо более широким понятием, либо родственным течением, отличающимся от фри-джаза композиционными принципами). Стиль получил своё название благодаря альбому Орнетта Коулмэна «Free Jazz: A Collective Improvisation»[4] (записан в 1960 году).





Характеристика

Стиль

В силу своих концептуальных и стилистических особенностей фри-джаз фактически не имеет чёткого определения. Любое сформулированное определение усложняется или даже опровергается творчеством музыкантов, исповедующих совершенно другие принципы прочтения фри-джазовой музыки или смешивающих её с другими стилями. Точка зрения гитариста Марка Рибо[5]:


Фри-джаз — очень иллюзорное понятие, потому что люди, которые, как правило, ассоциируются с фри-джазом и которых я связываю с фри-джазом — например, Орнетт Коулмэн или Альберт Эйлер — хоть и освобождались от рамок бибопа, на самом деле разрабатывали новые структуры композиции. Многое сказано о гармолодической теории Орнетта Коулмэна. Думаю, это применимо ко всем исполнителям фри-джаза. Они действительно создавали новую форму. Само название фри-джаза подразумевает отказ от формы, в то время как реальность была противоположной…
Многие фри-джазовые музыканты (особенно играющие на духовых инструментах — Джон Колтрейн, Фэроу Сэндерс, Джон Зорн, Дьюи Рэдмэн, Энтони Брэкстон и другие) используют техники извлечения резких, «немузыкальных» звуков. Более ранние разновидности джаза основывались на принципах блюзового периода (двенадцатитактового блюза) или тридцатидвухтактовой формы[6]; фри-джаз фактически перестал зависеть от строгой и заранее определённой структуры[7]. Другие формы джаза, как правило, используют постоянный метр и чёткую сетку ритмической пульсации. Во фри-джазе могут присутствовать пульсация и свинг, но без постоянного метра (который, впрочем, не исчезает, а скорее свободно варьируется), с частыми аччелерандо и ритардандо. Традиционный бит заменяется нерегулярной полиметрической конструкцией — иными словами, преобладает ритмическая нерегулярность[8].

По словам Эрика Долфи, когда он репетировал в своём доме, птицы всегда начинали щебетать вместе с его саксофоном. Тогда музыкант прерывал то, что играл, и присоединялся к ним[9].

Кроме того, более традиционные джазовые направления основаны на гармонических структурах (обычно на диатоническом звукоряде); во фри-джазе по определению наблюдается как освобождение от подобных структур, так и соблюдение принципов более раннего джаза. Во фри-джазе можно услышать диатонические, доминантные и блюзовые фразы, а также использование в соло «открытых риффов» на одном аккорде, как, например, в колтрейновской аранжировке джазового стандарта «Afro Blue» Монго Сантамарии. Наблюдается отход от обязательного проигрывания определённой «темы», но снижения тематизма (то есть идейной и содержательной насыщенности) при этом не происходит; кроме того, как в пуантилистической мелодике сериализма, во фри-джазовой фактуре нередко преобладает «атомизированный» тип мелодии[8].

Пианист, теоретик Гуэрино Маццола и Пол Черлин характеризуют фри-джаз следующими тезисами[9]:

  • Фри-джаз — это джаз, в котором музыканты целиком берут на себя ответственность за то, что играют;
  • Фри-джазмены не обращаются к шаблонам и во время исполнения должны согласовывать каждый элемент импровизации с партнёрами;
  • Не существует заранее заданного сценария, создание музыки происходит как часть сложной и динамичной игры;
  • Правила этой игры постоянно создаются и уничтожаются самими музыкантами;
  • Исполнителям необходимо непрерывно обрисовывать контуры ритма, музыкальной структуры;
  • В случае успеха игры рождается новая сущность: «распространяемый поток индивидуальности».

Как правило, подобная музыка исполняется малыми составами, но встречаются и исключения. К примеру, с 1965 по 1975 годы существовал фри-джазовый биг-бэнд Jazz Composer's Orchestra; в записи альбома Джона Колтрейна «Ascension» (1965) приняли участие 11 музыкантов; в 1966 году фри-джазовый пианист Александр фон Шлиппенбах основал биг-бэнд Globe Unity Orchestra, а в 1988 — Berlin Jazz Composers Orchestra; существует «Оркестр московских композиторов», творчество которого часто относят к данному направлению.

Инструментарий

Для фри-джаза в целом характерно использование традиционных джазовых инструментов. Однако, в силу изначальной экспериментальности направления и творческой свободы, некоторые исполнители расширяют этот набор. К примеру, Энтони Брэкстон играет на таких инструментах, как контрабас-саксофон, сопранино-саксофон и контрабас-кларнет, редко используемых в музыке любых жанров[10]. В активе другого деятеля джазового авангарда, Виллема Брёкера, есть композиция для трёх шарманок и 19 мандолин[11].

Вокал встречается в музыке свободного джаза редко. Тем не менее, среди новоджазовых вокалисток можно отметить чешскую певицу Иву Биттову, уделяющую много внимания импровизации[12], а также Дженни Ли (использовала скрипы, шумы и другие звуки[13]), Лорен Ньютон[14], Валентину Пономарёву[15], Сайнхо Намчылак. Известны примеры Майка Паттона, чей вокал можно услышать на различных записях Джона Зорна, и Леона Томаса, сотрудничавшего с Арчи Шеппом, Фэроу Сэндерсом и другими.

История

Ornette Coleman — «Kaleidoscope» (1960). Ранний фри-джаз.
Помощь по воспроизведению

Предпосылки к возникновению подобной музыки можно заметить в более ранних записях, нежели известные новаторские пластинки Коулмэна — к примеру, соответствующие тенденции (а именно — свободная атональная импровизация) прослеживаются в пьесах Ленни Тристано «Intuition» и «Digression» 1949 года[13]. Однако началом интенсивного развития фри-джаза следует считать именно альбомы Орнетта Коулмэна «Something Else!» и «Tomorrow Is the Question», вышедшие под маркой Contemporary, а также пластинки Сесила Тэйлора «Jazz Advance» и «Looking Ahead». Они увидели свет в середине 1950-х годов и опирались ещё на бибоповые и хард-боповые формы, но эксперименты со звучанием и характером импровизаций позволяют судить о них, как о точке отсчёта нового стиля. Движение набрало полный ход, когда Орнетт Коулмэн переехал с Западного Побережья в Нью-Йорк и подписал контракт с Atlantic Records: такие альбомы, как «The Shape of Jazz to Come» и «Change of the Century»[en] получились гораздо более экспериментальными, чем ранние работы музыканта, а благодаря пластинке «Free Jazz: A Collective Improvisation» новый стиль обрёл своё имя[4].

В 1964 году Билл Диксон организовал первый фри-джазовый фестиваль с «говорящим» названием «October Revolution in Jazz», состоявшийся в Cellar Cafe на Манхэттене. Это событие можно считать отправной точкой становления фри-джаза, как одной из главных сил на джазовой сцене[2]. Вскоре после фестиваля Диксон основал «Гильдию джазовых композиторов» (Jazz Composers Guild), что впоследствии вылилось в создание ансамбля Jazz Composer’s Orchestra.

Привыкнув к авангардному искусству за счёт концертов современной академической музыки, аудитория континентальной Европы восприняла фри-джаз гораздо быстрее, нежели американский слушатель. Большая часть джазовых клубов США по-прежнему ориентировалась на «развлекательный» аспект, в то время, как европейские гастроли Колтрейна (1961), Тэйлора (1962), Шеппа (1963), Черри (1964), Эйлера (1964) и, наконец, Коулмэна (1965) не просто стали импульсом к развитию локальных фри-джазовых сцен, но придали американским музыкантам уверенность, в которой они нуждались[2].

В 1965 году писатель Ле-Руа Джонс (позднее принявший имя Имама Амири Барака) основал в Гарлеме Black Arts Theatre — театр негритянского искусства, ориентированный в первую очередь на авангардные формы джаза. Через год Орнетт Коулмэн был признан музыкантом года согласно опросу читателей журнала «Down Beat»[13].

1965 год также ознаменовался созданием в Чикаго AACM — Association for the Advancement of Creative Musicians (Ассоциация для Продвижения Творческих Музыкантов). Членами этой организации, создававшейся фри-джазовыми музыкантами и изначально ориентированной на подобную музыку[16], по сей день является множество известных джазменов — в частности, Мухал Ричард Абрамс (основатель), Энтони Брэкстон, Чико Фримэн и другие. Важнейшим проектом ассоциации стала основанная в 1968 году группа Art Ensemble of Chicago, являющаяся одним из ключевых фри-джазовых составов. И вновь первое признание пришло к авангардному ансамблю в Европе: в 1969—1970 годах группа в течение 18 месяцев выступала в клубах Парижа и лишь в начале 1970-х годов получила известность на родине. В творчестве Art Ensemble of Chicago проявились важные концептуальные и мировоззренческие черты фри-джаза:


Квинтет добился успеха благодаря удачному синтезу авангарда с традиционными формами джаза, рок-н-роллом, блюзом, африканским фольклором. Джозеф Джармен в одном из интервью сказал: «…наша музыка — синтез всех форм музыки Вселенной. Музыка черной расы соединяется с элементами музыки европейской». Музыканты считали себя миссионерами и утверждали, что исполняют не джаз, а «Великую черную музыку». Но основой музицирования все-таки стал фри-джаз, который позволял, как сказал Лестер Боуи, «полностью выразить свои чувства».[13]

John Zorn’s Masada — «Kilayim» (1994—1997). Пример симбиоза фри-джаза и еврейской музыки.
Помощь по воспроизведению

Однако ещё больший интерес возник у многих исполнителей фри-джаза к неевропейской музыке — в частности, восточной, изучением и взаимодействием с которой вплотную занимались Джон Колтрейн, Дон Черри, Фэроу Сэндерс[8]. В первой половине 1980-х годов на фри-джазовом горизонте появилась фигура саксофониста Джона Зорна, в данный момент являющегося одним из крупнейших и разнообразнейших[17] исполнителей джазового авангарда. Для творчества Зорна (особенно в рамках его проекта Masada) характерен яркий симбиоз с еврейскими музыкальными традициями, с клезмером. В 1990-х годах Джон Зорн основал «проект радикальной еврейской культуры» и лейбл Tzadik, во многом специализирующиеся именно на подобном симбиозе. Из музыкантов, сотрудничающих с Зорном, следует выделить гитаристов Марка Рибо и Фреда Фрита, басиста Билла Ласвелла, трубача Дэйва Дугласа, вокалиста Майка Паттона, пианиста Бору Бергмана и других.

Начиная с 1970-х годов, «вторая волна» фри-джаза получила активное и разнообразное развитие в творчестве Сэма Риверса, Дэйва Холланда, а также Вадада Лео Смита и многих других представителей AACM. В то же время в Нью-Йорке возник феномен лофт-джаза — экспериментального направления, отличившегося «околомузыкальным» антуражем: представители этого движения репетировали, выступали и записывали пластинки в помещениях заброшенных фабрик и заводов[18]. В числе участников — члены AACM (в том числе Art Ensemble of Chicago, Мухал Ричард Абрамс, Энтони Брэкстон, Дэйв Холланд, Сэм Риверс) и сент-луисской Black Artists Group (Оливер Лэйк, Хамиет Блутт и др.). Разумеется, далеко не все адепты свободного джаза присоединились к этому течению. В 1970-1980-е годы (и позже) своей, уникальной дорогой, развивающей и сильно дополняющей традиции старого фри-джаза, пошли такие исполнители, как трио Medeski Martin & Wood, Мэттью Шипп, Сабир Матин, Уильям Паркер, Фред Андерсон и многие другие.

В 1981 году канадский режиссёр Рон Мэнн создал документальный фильм о фри-джазе «Imagine the Sound», в который вошли интервью и выступления четверых отцов стиля — Билла Диксона, Пола Блэя, Сесила Тэйлора и Арчи Шеппа. В фильме также появляются пианист Кенни Вернер, басисты Санто ди Бриано и Арт Дэвис, барабанщики Фредди Уэйтс и Джон Бетч[19].

Концепции

Очевидно, что, как и в большинстве более или менее современных джазовых стилей, ключевой фигурой фри-джаза является исполнитель, его «голос», а не интерпретация композиторского замысла, в отличие от классических музыкальных форм. По мнению исследователя джаза Е. С. Барбана, каждый исполнитель (точнее, музыкальная проекция творческой личности) является здесь художественным произведением, а талант трансформирует эту личность в различные художественные символы — объекты эстетического созерцания. В свою очередь, среди главных эстетических принципов фри-джаза Барбан выделяет аффект, экзальтацию, психическую одержимость, ориентацию на спонтанное чувство. Музыковед полагает, что эти принципы роднят фри-джаз с музыкой, созданной молодёжной контркультурой 1960—1970-х годов (рок, поп)[8].

Освобождение от рамок тональности, гармонии и пр., разрыв во многих аспектах с европейской музыкальной традицией связаны с усилением расового самосознания темнокожих музыкантов, проявлявшемся в то время в достаточно радикальных формах[7]. Фри-джазу никогда не было свойственно скрывать свою идеологическую подоплёку, эстетический и социальный протест зачастую афишировался, однако выявить некую единую, тотальную идеологию культуры свободного джаза и систематизировать её не представляется возможным[8].

Несмотря на очевидную ориентацию на негритянское расовое самосознание, аутентичную самореализацию, фри-джазовые концепции подвержены, как уже было упомянуто в предыдущем разделе, симбиозу с другими культурами, зачастую радикально отличающимися от «чёрной». Причём подобные пересечения носят не поверхностный, декоративный характер, а являются действительно глубинными процессами, стремлением впитать не только музыкальную традицию другого народа, но и особенности её эстетического и духовного окружения[7]. Если индийская музыкальная культура привлекала джазменов в первую очередь богатством ритмики и привела также к творческому осмыслению индуистских и буддистских концепций, то интерес к арабской традиции сочетался с принятием многими музыкантами ислама (что, впрочем, началось ещё в 1940-е годы, задолго до расцвета фри-джаза — можно привести в пример Арта Блэйки). Джон Зорн также зачастую позиционирует религию в качестве источника вдохновения, что выражается в названиях треков и оформлении альбомов.

Для фри-джаза характерно понимание того, что границы между «музыкальным» звуком и шумом крайне расплывчаты, и фактически любой звук, на первый взгляд не имеющий отношения к музыке, может быть творчески преобразован и использован в композиции или импровизации[20]. Такой подход несколько роднит фри-джаз с современным академическим авангардом. Уместно процитировать академического композитора Карлхайнца Штокхаузена:


Звуки, которые раньше классифицировались как шум, сегодня включены в музыкальный словарь... Все звуки — это музыка... Музыка, использующая все, что сегодня слышится, — это музыка сегодняшнего, а не завтрашнего дня в нашем пространственном веке, где движение, направление и скорость звуков — умышленные элементы композиции. Дело заключается в освежении и обновлении нашего звукового арсенала всеми доступными на данное время средствами, как это было на любом из предыдущих этапов развития музыки[20]

Энтони Брэкстон иногда использует математические принципы, в частности, теорию групп, что не снижает эмоционального воздействия его музыки, но воспринимается неоднозначно и вызывает критику — к примеру, со стороны Уинтона Марсалиса, называющего Брэкстона «хорошим шахматистом»[7].

Фри-джаз вне США

Западная Европа

Peter Brötzmann (with Friis-Nielsen / Uuskyla) — «Noise of Wings» (1999). Европейский фри-джаз.
Помощь по воспроизведению

Одним из первых европейских исполнителей свободного джаза стал немецкий саксофонист Петер Брётцман. Его радикальные эксперименты, узнаваемый стиль повлияли на целую плеяду европейских фри-джазовых музыкантов. Петер отметился во множестве проектов; из последних — трио Sonore с двумя другими саксофонистами — шведом Матсом Густаффсоном и американцем Кеном Вандермарком. Однако одновременно с Брётцманом (первая пластинка которого увидела свет в 1967 году) начинали свою карьеру и другие немецкие джазмены — к примеру, басист Питер Ковальд и пианист Александр фон Шлиппенбах. Последний, как уже было сказано, основал биг-бэнды Globe Unity Orchestra и Berlin Contemporary Jazz Orchestra, в составе которых в разное время успели «засветиться» многие значительные европейские фри-джазовые музыканты[13]. В частности, английский саксофонист Ивэн Паркер, голландский пианист украинского происхождения Миша Менгельберг, его коллега по Instant Composers Pool Виллем Брёкер, немецкий мультиинструменталист Гюнтер Хампель, гитарист Буши Нибергалл (в числе основателей) и многие другие. В середине 1960-х годов основными составами, в чей актив можно занести расцвет европейского фри-джаза, были квинтеты Хампеля и Шуфа, а также трио Брётцмана.

Одной из ключевых особенностей европейского фри-джаза было стремление многих исполнителей к привнесению в свои выступления разнородных элементов — например, некоторых черт различных музыкальных традиций Европы (включая военную музыку) и даже марксистской пропаганды[21]. В этом отношении европейский подход к свободному джазу был не слишком далёк от американского, но позволил различным музыкантам выработать своё, уникальное звучание, основываясь в целом на «американской» канве. Среди ансамблей, наиболее преуспевших на ниве подобных кросс-стилистических экспериментов — Kollektief нидерландского саксофониста Виллема Брёкера (впоследствии эти приёмы, наряду с театрально-комическими шоу, стали «фирменными» чертами музыки Брёкера[22]) и Globe Unity Orchestra Александра фон Шлиппенбаха. Некоторые английские импровизаторы — например, саксофонист Лол Коксхилл — также использовали народную музыку, в то время как остальные британцы предпочитали подобным компонентам более неидиоматический стиль, впоследствии ушедший в своём развитии далеко за рамки фри-джаза.

Фри-джаз — не авангард, это музыка сорокалетней давности! В 1960-е, когда мне было 16-17 лет, фри-джаз был остро актуален, а диксиленд был музыкой сорокалетней давности. И тех, кто слушали диксиленд, мы называли moldy figs. А теперь музыка сорокалетней давности — это фри-джаз. И те, кто им занимается — заплесневелые фиги!

Джон Зорн[23]
Знаменитый норвежец, саксофонист Ян Гарбарек, известный огромным стилистическим разнообразием исполняемой им музыки[24], не обошёл вниманием и фри-джаз, что особенно отчётливо слышно в его ранних работах. Также из европейских деятелей свободного джаза следует выделить итальянского трубача Энрико Раву, английского гитариста-импровизатора Дерека Бейли (сформулировал теорию неидиоматической импровизации), его земляка, тромбониста Пола Ратерфорда, влиятельного немецкого тромбониста Альберта Мангельсдорффа, трубача Манфреда Шуфа, норвежского саксофониста Фроде Гьёрстада, его датского коллегу Джона Чикая.

Некоторые представители второго поколения немецких исполнителей фри-джаза больше тяготеют к европейской музыкальной традиции — Тео Йоргенсманн, Иоганнес Бауэр. Внесли свой вклад в развитие западноевропейской фри-джазовой сцены голландцы Яспер Ван’т Хоф и Хан Беннинк, а также причисляемый к пионерам европейского авангарда бельгиец Фред ван Хов.

Что касается Восточной Европы, то можно отметить польского кларнетиста-экспериментатора Ежи Маззолла, основателя международного фестиваля «Арт Депо», и певицу Иву Битову. Также с начала 1960-х годов известен польский фри-джазовый трубач Томаш Станко, сотрудничавший с Сесилом Тэйлором, Лестером Боуи и другими.

СССР и постсоветское пространство

Ганелин/Тарасов/Чекасин — «Poi Seque», часть 2 (1981)
Помощь по воспроизведению

Первым советским исполнителем фри-джаза часто называют композитора и пианиста Евгения Геворгяна[25]. Тем не менее, явление советского фри-джаза во всём мире ассоциируется в первую очередь с трио ГТЧ (Вячеслав Ганелин, Владимир Тарасов, Владимир Чекасин). Этот ансамбль, сформировавшийся в 1971 в Вильнюсе, стал первым советским джазовым составом, получившим известность в Западной Европе и выпускавшим альбомы за рубежом. После фестиваля, состоявшегося в 1980 году в Западном Берлине, немецкий джазовый критик Йоахим Эрнст Берендт писал: «Огромным сюрпризом было трио Ганелина из Советской Литвы. Три музыканта с захватывающей интенсивностью играют примерно на пятнадцати инструментах и доводят своё выступление до эйфории. Они показали самый необузданный и одновременно самый организованный фри-джаз, какой мне когда-либо приходилось слышать»[13]. Непростой была судьба свободного джаза в СССР, где, по мнению музыковеда Тодда Дженкинса, гонения на так называемое «дегенеративное искусство» были аналогичны гитлеровским[21]. По словам музыкального критика, журналиста «Deutsche Welle» Андрея Горохова, «в СССР фри-джаз воспринимался как явно антисоветское развлечение»[26]. Согласно подсчётам Е. С. Барбана, в начале 1980-х годов в 280-миллионной стране такой музыкой занимались 46 человек[8].

Почти одновременно с ГТЧ, в 1970 году, альт-саксофонист и флейтист Владимир Резицкий собрал ансамбль «Архангельск», исполнявший музыку на стыке самых разнообразных жанров и получивший впоследствии мировую известность[27]. Своеобразная исполнительская техника Резицкого выделяла его из числа советских джазменов[28]. Позже, в 1990-е годы, Владимир Петрович организовал коллектив «Джаз-архангел», участвовал в «Оркестре московских композиторов», выступал в качестве свободного солиста (совместно с Владимиром Тарасовым, Владимиром Миллером, Сергеем Летовым, Вячеславом Гайворонским, Олегом Юдановым), а также являлся организатором многих джазовых фестивалей.

Согласно одной из версий, у истоков российского фри-джаза стоял саксофонист Виктор Лукин[29]. Кроме того, С 1980 года выступает виолончелист Владислав Макаров, специализирующийся на свободной импровизации, основатель и вдохновитель «смоленской школы новой импровизационной музыки»[30]. Саксофонист Сергей Летов, сотрудничавший с большей частью крупнейших российских джазовых авангардистов, упоминает, что на сцену его вывел в 1982 году барабанщик Михаил Жуков (впоследствии — участник группы Звуки Му и соратник Сергея Курёхина, чья «Поп-механика», объединившая большое количество музыкантов различных жанров, занимает отдельное место в истории российской музыки)[31]. В 1979 году совместно с саксофонистом Владимиром Чекасиным начал выступать пианист Олег Молокоедов (в квартет также вошли барабанщик Гедиминас Лауринавичюс и басист Леонид Шинкаренко). Позднее, в 1980-1990-е годы, Молокоедов активно взаимодействовал с литовским джазменом Витасом Лабутисом, учеником Чекасина, и участвовал в квартете «СибЛитМаш».

Сотрудничал с Летовым и Шилклопером украинский саксофонист Юрий Яремчук, в дуэте с Шилклопером также отметился пианист Андрей Кондаков.

В 1989 году в Цюрихе прошла серия концертов «Современный советский джаз», где, помимо трио ГТЧ, приняли участие такие музыканты, как Сергей Курёхин, Анатолий Вапиров, Владимир Волков (будущий основатель «Волковтрио»), Вячеслав Гайворонский, московский ансамбль ТРИ"О" (Аркадий Шилклопер, Аркадий Кириченко, Сергей Летов), новосибирские ансамбли «Снежные дети» и Homo Liber (Владимир Толкачёв, Сергей Беличенко, Юрий Юкечев, Сергей Панасенко), певица Азиза Мустафа-заде [32]. Незадолго до фестиваля под маркой Leo Records увидела свет восьмитомная антология «Документ — новая музыка из России». Следующая подобная антология появилась позже, в 2002 году, под заголовком «Golden Years of the Soviet New Jazz».

С ТРИ"О" впоследствии сотрудничали такие известные исполнители, как фаготист Александр Александров, фри- и этно-джазовый трубач и флюгельгорнист Юрий Парфёнов.

Отдельного упоминания заслуживает «Оркестр московских композиторов», созданный в 1985 году трубачом Андреем Соловьёвым (ныне — музыкант группы «Вежливый отказ» и координатор «Московского импровизационного общества») и объединивший столь значительные на джазовой сцене имена, как Владимир Резицкий, Владимир Миллер, Аркадий Шилклопер, Вячеслав Гайворонский, Владимир Тарасов, Владимир Волков, Юрий Парфёнов, Игорь Паращук, Михаил Жуков, Виктор Мельников, Владислав Макаров, Сергей Летов, Аркадий Кириченко, Витас Пилибавичюс, Сайнхо Намчылак и другие. Толчок к созданию оркестра был дан дебютным выступлением «Поп-механики» Сергея Курёхина в 1984 году, которое произвело огромное впечатление на музыкантов и слушателей[29]. В конце 1980-х годов в творческой деятельности «Оркестра московских композиторов» наступила пауза, после чего коллектив был возрождён под руководством Владимира Миллера. В тот же период на лейбле Leo Records увидела свет пластинка «Короли и капуста». Однако вскоре состав распался (по словам Андрея Соловьёва, причиной стали финансовые разногласия[29]). Попытки реанимировать проект не приносили успеха, но в 2007 году коллектив принял участие в швейцарском фестивале UnCool.

В современной России, помимо классиков отечественного фри-джаза, ведёт активную деятельность и более молодое поколение исполнителей, среди которых саксофонисты Алексей Круглов, Илья Белоруков, мультиинструменталист и теоретик импровизации Роман Столяр.

Азия

Свободный джаз в Японии имеет практически столь же давнюю историю, как в США. К примеру, музыковед, продюсер и критик Тэруто Соэдзима прочёл лекцию «История японского фри-джаза с 1965 до наших дней»[33]. В 1969 году токийский пианист Ёсукэ Ямасита собрал ансамбль The Kamikaze Trio, в названии которого отразилось прозвище музыканта, «джазовый камикадзе», полученное им за радикальные экспериментаторские взгляды. В 1979 году трио участвовало в джазовом фестивале (англ.)русск. (Ньюпорт), а сам Ямасита начал сотрудничество с представителями AACM.

В Европе получила известность пианистка и исполнительница на кото Аки Такасэ. Значительную часть её творчества занимает этническая музыка в современных прочтениях, среди которых числится и фри-джаз. К ветеранам японского фри-джаза также причисляют пианиста Кацуюки Итакура[34]. Профессор, саксофонист и кларнетист Масами Судзуки не раз посещал Россию, где сотрудничал с Романом Столяром и Сергеем Летовым.

Африка

Из исполнителей свободного джаза, родившихся в Африке, наибольшей известностью обладают южноафриканец Крис Макгрегор — пианист, сочетавший в своём творчестве фри-джазовые приёмы и африканскую этническую музыку[15], и Фил Ваксман — угандийский скрипач, сотрудничавший с Дереком Бейли, Фредом ван Ховом и другими крупными фри-джазовыми именами[35].

Влияние на другие стили и жанры

В силу расплывчатости определения и жанровых границ, у фри-джаза почти отсутствуют непосредственные производные стили, за исключением уже упомянутого лофт-джаза. Тем не менее, фри-джаз оказал большое влияние на развитие жанра свободной импровизации (free improv). Эти направления тесно переплетаются и взаимодействуют[36].

Пересечения фри-джаза (а также бибопа, джаз-фьюжна) с поп- и рок-музыкой породили направление, получившее название модерн криэйтив[37][38] (modern creative) — к нему относят, в частности, творчество Мухала Ричарда Абрамса, Фреда Андерсона, Мэттью Шиппа. Комбинация же свободного джаза с фанковой музыкой вылилась в обособление стиля фри-фанк[39], к которому обращались уже прославившиеся на фри-джазовой сцене Art Ensemble of Chicago, Дерек Бейли и другие.

Влияния фри-джаза можно проследить в авангардном и экспериментальном роке, особенно второй половины 1960-х годов, в частности, в краут-роке. К примеру, немецкая краут-рок-группа Can использовала в своих работах принципы свободной импровизации. Непосредственную дань творчеству Орнетта Коулмэна и Альберта Эйлера отдают саксофонные партии рок-экспериментатора Captain Beefheart, особенно на альбоме 1969 года «Trout Mask Replica»[40]. Следует отдельно упомянуть английского саксофониста Лола Коксхилла, исповедующего принципы свободной импровизации. Коксхилл принял участие в записи большого количества альбомов прогрессив-рок-групп, особенно принадлежащих кентерберийской сцене — в частности, Caravan, Delivery, различные проекты Хью Хоппера[41]. Помимо Коксхилла, свой след в кентерберийском звучании оставили и другие свободные импровизаторы — к примеру, Фред Фрит (Henry Cow, Art Bears), соратник Джона Зорна; пианистка Карла Блэй и её коллега по Jazz Composers Guild трубач Михаэль Мантлер[42] — что позволяет судить о достаточном тесном взаимодействии фри-джаза и музыки кентербери, как части прогрессивного рока. Послужной список же Лола Коксхилла составляют также совместные творения с различными музыкантами, работающими в жанрах, для которых свободная форма и импровизация совершенно не характерны: можно отметить многопланового композитора и исполнителя Майка Олдфилда и электрик-фолк-группу The Albion Band. Саксофонист записывался и с основателем Soft Machine (чьи эксперименты с современным джазом выразительны сами по себе) Кевином Эйерсом.

Согласно отдельным исследованиям[40], фри-джазовые музыканты внесли большой вклад в создание и развитие панк-рока. В частности, в раннем творчестве группы MC5 (альбом «Kick Out the Jams» и любительские записи 1960-х годов) прослеживаются влияния творчества Сан Ра и Фэроу Сэндерса. Известен также саксофонист Стив Мэккэй, отметившийся на записях группы The Stooges. Влияния фри-джаза (благодаря как работе Мэккэя, так и свободной структуре) отчётливо слышны в композиции The Stooges «L.A. Blues». Показателен и тот факт, что группа Sonic Youth отыграла совместное шоу с Сан Ра незадолго до смерти последнего.

Не обошлось без отголосков джазового авангарда и в творчестве других деятелей прото-панка — знаменитых The Velvet Underground, чей лидер, Лу Рид, не раз говорил о своей любви к творчеству Орнетта Коулмэна и Дона Черри, признавая влияние Коулмэна на свою музыкальную деятельность и даже пытаясь подражать его манере в своих гитарных соло[40][43]. Впоследствии, в 1978 году, Дон Черри принял участие в записи сольного альбома Лу Рида «The Bells». Сотрудничество музыкантов этим не ограничилось: игра Черри звучит и на концертном бутлеге Рида «Sweet Lou — Walking in Los Angeles»[44]. Примеру Лу Рида, подражавшего фри-джазовым исполнительским приёмам, последовали такие рок-музыканты, как Том Верлен и Ричард Ллойд из группы Television, а также Роберт Куайн из The Voidoids.

Влияния фри-джаза прослеживаются и в наиболее экстремальных, «шумовых» стилях современной музыки. Ярким примером является проект Джона Зорна Naked City, объединявший элементы множества жанров, но за основу взявший авангардный джаз и приёмы, позаимствованные из «крайних форм» рока — в частности, грайндкора[45]. Радикальной шумовой музыкой занимается также группа Borbetomagus, состоящая из двух саксофонов и гитары. Саксофонист команды Джим Сотер признавался, что творчество Джона Колтрейна, Альберта Эйлера, Орнетта Коулмэна повлияло на них и вдохновило на создание собственной, особой эстетики[46]. Ближайшие коллеги коллектива — Blurt, Spanish Kitchen и Bazooka[40].

В целом, общая авангардная (и околоджазовая в частности) сцена, способная вбирать в себя элементы самых разнообразных музыкальных стилей, испытала влияние фри-джаза в различных формах и сочетаниях. Помимо вышеупомянутых исполнителей, следует отметить калифорнийского контрабасиста Боба Вассермана, объединившего приёмы фри-джаза, прогрессивного кантри и эйсид-рока в своих альбомах «Solo» (1983) и «Trios» (1994), в записи которых приняли участие джазовые, блюзовые, фолк- и рок-музыканты[47]. Современными кросс-стилистическими экспериментами занимались и Марти Эрлих, Кен Вандермарк, британский фаготист Пол Данмэлл.

Е. С. Барбан раскрывает взаимодействие фри-джаза с другими музыкальными жанрами следующим образом[8]:


К группам родственных новому джазу языков можно отне­сти язык традиционного джаза и язык любой неджазовой импровизированной или алеаторической музыки (как современ­ной европейской, так и самых экзотических фольклорных её разновидностей), причем родственность эта прослеживается по различным структурным осям самой музыки. Если связь сво­бодного джаза с джазовой традицией осуществляется по син­тагматической — имманентной ему — оси через интонацию, тематизм, свинг, звукоизвлечение, то его новоевропейские и инокультурные связи проходят по парадигматической оси новоджазовой композиции (через принцип формообразования и синтаксические модели порождения музыкального текста).

Владимир Фейертаг упоминает, что вокалистку джазового авангарда Дженни Ли можно считать одной из прародительниц рэпа за счёт использования в импровизациях фрагментов слов, фонетических образований, которым придавался необычный тембр[13].

Ключевые релизы

Список составлен согласно мнению Е. С. Барбана, приведённому в книге «Чёрная музыка, белая свобода»[8], а также рейтингу Allmusic[48].

Напишите отзыв о статье "Фри-джаз"

Литература

  1. Ефим Барбан. Чёрная музыка, белая свобода. Музыка и восприятие авангардного джаза. — СПб.: Композитор, 2007. — С. 284. — ISBN 978-5-7379-0359-6.
  2. Joachim Ernst Berendt. Das grosse Jazzbuch: von New Orleans bis Jazz Rock. — Франкфурт-на-Майне: S. Fischer, 2005. — ISBN 3-10-003802-9.
  3. Guerino Mazzola. Flow, Gesture, and Spaces in Free Jazz—Towards a Theory of Collaboration. — Springer, 2009. — ISBN 978-3-540-92194-3.
  4. Todd S. Jenkins. Free jazz and free improvisation. — 1-е изд. — Greenwood Press, 2004. — ISBN 0-313-29881-5.
  5. Iain Anderson. This is our music. — University of Pennsylvania Press, 2007. — ISBN 0-8122-3980-6.

Примечания

  1. ↑ 1 2 Королёв О. К. [slovari.yandex.ru/dict/popdict Королёв О. К. Краткий энциклопедический словарь джаза, рок- и поп-музыки: Термины и понятия.]. — М.: Музыка, 2006. — P. 168. — ISBN 5-7140-0982-7.
  2. ↑ 1 2 3 [www.scaruffi.com/history/jazz15a.html Pierro Scaruffi — «Free Jazz: the apostles»]
  3. ↑ John Sharpe. [www.allaboutjazz.com/arthur-doyle-arthur-doyle-by-john-sharpe.php#.UuUh_ng8Kc0 Arthur Doyle] (англ.). All About Jazz. Проверено 18 января 2015.
  4. ↑ 1 2 [dic.academic.ru/dic.nsf/es/61244/%D1%84%D1%80%D0%B8-%D0%B4%D0%B6%D0%B0%D0%B7 Энциклопедический словарь. Фри-джаз]
  5. ↑ [www.allaboutjazz.com/php/article.php?id=1165 «All About Jazz»: A Fireside Chat with Marc Ribot]
  6. ↑ [www.7not.org/jazz/ Леонид Гурулёв. Уроки джаз-импровизации]
  7. ↑ 1 2 3 4 [www.jazz.ru/books/history/ Михаил Митропольский — «Краткая история джаза для начинающих»]
  8. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Барбан Е. С. Чёрная музыка, белая свобода. Музыка и восприятие авангардного джаза. — Спб.: Композитор, 2007. — С. 284. — ISBN 978-5-7379-0359-6.
  9. ↑ 1 2 Guerino Mazzola, Paul B. Cherlin. Guerino Mazzola, Paul B. Cherlin. Flow, Gesture, and Spaces in Free Jazz — Towards a Theory of Collaboration.. — Springer, 2009. — P. 141. — ISBN 978-3-540-92194-3.
  10. ↑ [jazzru.rpod.ru/40637.html Jazz.Ru Podcast: Андрей Соловьёв об Энтони Брэкстоне]
  11. ↑ [www.downbeat.com/default.asp?sect=news&subsect=news_detail&nid=1580 DownBeat Magazine. Innovative Bandleader Willem Breuker Dies.]
  12. ↑ [archive.svoboda.org/programs/RLP/2003/rlp.060803.asp Радио Свобода. «Между небом и землей»: всемирная музыка Ивы Биттовой.]
  13. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Фейертаг В. Б. [slovari.yandex.ru/dict/jazz_xx Фейертаг В. Б. Энциклопедический справочник «Джаз. ХХ век»]. — Спб.: Скифия, 2001. — P. 561. — ISBN 5-94063-018-9.
  14. ↑ [www.radiorus.ru/issue.html?iid=273973 Радио России. «Бесконечное приближение»: Голос XXVI.]
  15. ↑ 1 2 [mega.km.ru/rock/ Энциклопедия рока, джаза, поп-музыки.]
  16. ↑ [www.aacmchicago.org Association for the Advancement of Creative Musicians]
  17. ↑ [www.musicianguide.com/biographies/1608000824/John-Zorn.html Musician Guide. John Zorn Biography.]
  18. ↑ [www.nyu.edu/library/bobst/research/fales/DowntownMusic/cherches1.html Cherches, Peter. Downtown Music, 1971—1987: An Overview and Resource Guide]
  19. ↑ [www.allaboutjazz.com/php/article.php?id=27209 Greg Camphire. Paul Bley/Archie Shepp/Bill Dixon/Cecil Taylor: Imagine the Sound]
  20. ↑ 1 2 Joachim Ernst Berendt. [www.retrojazz.ru/books/bk1/ Joachim Ernst Berendt. Das grosse Jazzbuch: von New Orleans bis Jazz Rock.]. — Frankfurt am Main: S. Fischer, 2005. — ISBN 3-10-003802-9.
  21. ↑ 1 2 Todd S. Jenkins. Todd S. Jenkins. Free jazz and free improvisation. Volume One. — Greenwood Press, 2004. — ISBN 0-313-29881-5.
  22. ↑ [www.allmusic.com/cg/amg.dll?p=amg&sql=11:aifexqu5ldhe~T1 Allmusic. Willem Breuker’s biography]
  23. ↑ [www.jazz.ru/mag/350/interview.htm «Полный джаз», выпуск № 18, 2006. «Джон Зорн и его Tzadik»]
  24. ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/es/73275/%D0%93%D0%90%D0%A0%D0%91%D0%90%D0%A0%D0%95%D0%9A Энциклопедический словарь. Гарбарек Ян]
  25. ↑ [www.kino-teatr.ru/kino/composer/ros/21275/bio/ Биография Евгения Геворгяна на сайте «Кино-театр»]
  26. ↑ [www.dw-world.de/dw/article/0,,4864725,00.html Deutsche Welle. Андрей Горохов. Интеллигентный фри-джаз Альберта Мангельсдорфа.]
  27. ↑ [www.radiorus.ru/news.html?rid=320&id=345402 Радио России. Владимир Резицкий и группа «Архангельск»]
  28. ↑ [art.specialradio.ru/print.php?id=44 Сергей Летов. Поминальные заметки о Владимире Петровиче Резицком (1944—2001), подлинной легенде российского джаза]
  29. ↑ 1 2 3 [samlib.ru/s/solowxew_a_e/moscow.shtml «Jazz in opposition: кому это нужно?». Трубач Андрей Соловьев отвечает на вопросы журналиста Григория Дурново.]
  30. ↑ [www.jazz.ru/mag/251/fsk.htm «Полный джаз», выпуск № 13, 2004.]
  31. ↑ [www.specialradio.ru/art/006.shtml Сергей Летов. Краткий очерк истории Новой Импровизационной Музыки в Советской России]
  32. ↑ [www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=3&e_dept_id=5&e_chrdept_id=10&e_chr_id=1434&chr_year=1989 Новейшая история отечественного кино. 1986—2000. Кино и контекст. Т. V. СПб, Сеанс, 2004]
  33. ↑ [www.amodern.ru/artmodern/misic/113/ Апозиция, международный форум новой музыки]
  34. ↑ [www.kommersant.ru/region/vrn/page.htm?mark=style&part=9 Архив мероприятий «Коммерсантъ», по материалам Джаз. Ру]
  35. ↑ Ian Carr. Ian Carr. Jazz: The Rough Guide. — The Rough Guides, 1995. — ISBN 1-8582-8137-7.
  36. ↑ Derek Bailey. Derek Bailey. Improvisation: its nature and practice in music. — Da Capo Press, 1992. — P. 146. — ISBN 978-0-3068-0528-8.
  37. ↑ Andre Asriel. Andre Asriel. Jazz – Analysen und Aspekte. — Berlin, 1985.
  38. ↑ [www.smallsjazz.com/modern_creative/index.html Small Jazz. Modern Creative.]
  39. ↑ Scott Yanow. Scott Yanow. Jazz: a regional exploration. — Greenwood Press, 2005. — ISBN 978-0-3133-2871-8.
  40. ↑ 1 2 3 4 [www.furious.com/perfect/jazzpunk.html «Perfect Sound Forever»: Jason Gross. The Real Godfathers of Punk]
  41. ↑ [calyx.perso.neuf.fr/bands/obscure.html The Canterbury Music Website. Obscure Canterbury Groups.]
  42. ↑ [calyx.perso.neuf.fr/bands/related.html The Canterbury Music Website. Bands.]
  43. ↑ [www.brainyquote.com/quotes/authors/l/lou_reed.html Brainy Quote. Lou Reed Quotes.]
  44. ↑ [www.eagle-eye-cherry.com/doncherrydisco.html Don Cherry Discography compiled by Johann Haidenbauer]
  45. ↑ [www.progarchives.com/Review.asp?id=176569 Prog Archives. Naked City.]
  46. ↑ [www.furious.com/perfect/borbetomagus.html «Perfect Sound Forever»: Jim Sauter interview by Jason Gross (July 1997).]
  47. ↑ [www.scaruffi.com/avant/cpt16.html Piero Scaruffi’s History of Avantgarde Music]
  48. ↑ [www.allmusic.com/cg/amg.dll?p=amg&sql=77:450 Allmusic: Free jazz]

Отрывок, характеризующий Фри-джаз

L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Фри-джаз&oldid=77439940»