Фроман, Никола

Фроман Никола
Гражданство:	Франция Франция

Никола́ Фрома́н (фр. Nicolas Froment, упоминается в документах с 1460 года — до 23 декабря 1484 года) — французский художник авиньонской школы.

Биография

Точная дата рождения художника неизвестна, предположительную относят примерно к 1435 г. Одни специалисты считают местом его рождения город Узе (Лангедок), поскольку он в документах этого города впервые упоминается в 1465 г. Другие считают его выходцем из Артуа или Пикардии, поскольку его ранняя манера свидетельствует о южнонидерландской выучке. Большинство учёных согласно с тем, что 1460-61 гг. Никола жил в Нидерландах, и это подтверждает исполненный им в те годы триптих «Воскрешение Лазаря». Приблизительно в 1465 г. художник перебирается в Авиньон, где имеет большой успех, получая множество заказов от частных лиц и Городского Совета, который позволил ему приобрести три смежных дома на углу площади Пюит-де-Бёф, являвшейся главной торговой площадью города и находившейся недалеко от папского дворца. Около 1475 г. Никола становится придворным художником короля Рене Анжуйского, который с 1471 г. постоянным местом своего жительства вновь сделал Прованс. В этом качестве Фроман пребывает вплоть до кончины короля Рене в 1480 г. В середине 1475 г. Рене заказывает ему триптих «Неопалимая Купина». 1476 годом датируется документ, сообщающий о последней известной оплате работ художника: в 1476 г. Рене Анжуйский приобрёл в Авиньоне новое здание для своей резиденции и привлёк Никола Фромана вместе с другими художниками для его обновления и украшения. Кроме этих бригадных работ, Фроман создал множество отдельных произведений для резиденции короля в Авиньоне и Эксе. После смерти Рене Анжуйского Фроман продолжал работать для городского совета Авиньона до самой своей смерти. Дату его кончины относят к 1483-84 гг. У Никола Фромана был сын, Никола-младший, который тоже стал художником (ок. 1467—1522).

До наших дней дошло всего две достоверные работы Никола Фромана. Это триптих «Воскрешение Лазаря» и триптих «Неопалимая купина». Остальные немногие произведения приписываются ему по аналогии.

Творчество

Воскрешение Лазаря

Этот триптих считают свидетельством того, что Фроман в 1460-61 гг. жил в Нидерландах и принадлежал кругу художников Рогира Ван дер Вейдена. Произведение имеет подпись художника и дату — 18 мая 1461 г. Поскольку эта работа издавна находилась во Флоренции (ныне она хранится в галерее Уффици), учёные предполагали, что Никола Фроман в 1460-61 гг. находился в Италии, где её и написал. Однако более тщательные исследования прояснили ситуацию следующим образом. Триптих заказал художнику Франческо Коппини, который был папским легатом в северных странах с 1459 по 1462 гг. Коппини вернулся в Италию с этим триптихом, а впоследствии, исходя из каких-то политических расчётов, подарил его правителю Флоренции Козимо Медичи, который до своей смерти в 1464 г. успел пожертвовать триптих францисканскому Конвенто дель Боско в Мугелло, где он хранился до XVIII в.

Стиль этого произведения близок манере Рогира Ван дер Вейдена. Рисунок угловат, готичен, а в самих сценах ощущается переизбыток людей и предметов, характерный для молодых художников, желающих продемонстрировать, что они могут изобразить всё. Лица персонажей типизированы и выглядят почти одинаково. В левом верхнем углу изображен молодой человек, чьё лицо некоторые учёные считают автопортретом Никола Фромана. На створках алтаря изображены сцены «Марта извещает Христа о смерти Лазаря» и «Мария Магдалина омывает ноги Христу».

Неопалимая купина

Триптих является вершиной творчества Никола Фромана. Он создан пятнадцать лет спустя после «Воскрешения Лазаря», и перемены в творческом подходе Фромана поразительны. Здесь он отходит от угловатой манеры письма и под явным влиянием произведений авиньонской школы, синтезировавшей итальянские и нидерландские элементы, создаёт удивительное произведение с фантастическим сюжетом, реалистичными позами персонажей и мягкими, текучими тканями одежд. Триптих был заказан Рене Анжуйским, поэтому на створках изображен как сам донатор король Рене, так и его вторая жена Жанна де Лаваль. Канонический контекст предания о том, как Моисею в горящем кусте явился сам Яхве, изменён здесь в соответствии с традициями позднего средневековья (распространенностью культа Девы Марии) — Моисею является не Яхве, а Богоматерь с младенцем. Младенец держит в руке зеркало, в коем отражаются он сам и Мария. В правом нижнем углу изображен потрясённый Моисей, а в левом углу ангел, жестом успокаивающий пожилого пророка. В центре композиции равнодушно пасутся овцы и козы, не видящие ни горящего куста, ни ангела. Картина полна символов, как это было принято в готической живописи периода её расцвета.

Кроме этих двух замечательных работ Никола Фроману приписываются ещё несколько произведений: «Диптих Матерона» с изображением Рене Анжуйского и Жанны де Лаваль, заказанный для короля Рене его другом Жаном Матероном (Париж, Лувр), «Мадонна в печали», фрагмент от большой картины (США, частное собрание), рисунок «Преображение» (Берлин, Гравюрный кабинет), «Мужской портрет» (Филадельфия, Музей искусства), однако не все эти произведения можно с твёрдой уверенностью считать работами Фромана. Никола Фроман принадлежал к числу крупнейших французских мастеров второй половины XV в.

Литература

• Эдит Лайта. Ранняя французская живопись. Будапешт.1980.
• Искусство Возрождения в Нидерландах, Франции, Англии (Памятники Мирового Искусства) М. 1994
• Grayson, Marion L. The documentary history of Nicolas Froment, French artist of the Fifteenth century. Columbia University. 1979.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Никола Фроман

Отрывок, характеризующий Фроман, Никола

– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.