Фрост, Роберт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Роберт Ли Фрост
Robert Lee Frost
поэт США
Место рождения:

Сан-Франциско, США

Место смерти:

Бостон, США

Награды и премии:

Роберт Ли Фрост (англ. Robert Lee Frost, 26 марта 1874, Сан-Франциско — 29 января 1963, Бостон) — один из крупнейших поэтов в истории США, четырежды лауреат Пулитцеровской премии (1924, 1931, 1937, 1943).





Биография

Своё имя получил в честь Роберта Ли, главнокомандующего армией Конфедерации во время Гражданской войны. Отец умер от туберкулеза, когда Фросту было 11 лет. Получил воспитание в доме деда и в Дартмутском колледже. В 1895 г. женился на однокласснице Элинор Уайт, годом раньше напечатал первую подборку стихов. Некоторое время работал школьным учителем и фермеромК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2716 дней]. В 1897-99 гг. посещал Гарвардский университет. Из шестерых детей Роберта и Элинор двое умерли в младенчестве. Многочисленные потери, с которыми ему пришлось столкнуться в молодости, предопределили стоический пессимизм фростовского мироощущения.

Первое десятилетие XX века семья Фроста провела в весьма стеснённых материальных обстоятельствах на ферме в Нью-Гэмпшире. В США его стихи не находили издателя, поэтому на пороге сорокалетия Фрост принял непростое решение — продать ферму и начать литературную карьеру заново в Лондоне, куда он отбыл в августе 1912 г. Там при содействии Эзры Паунда ему удалось опубликовать (в 1913 г.) свой первый стихотворный сборник «A Boy’s Will», в котором ощущается влияние Вордсворта и Роберта Браунинга.

Внешней канвой стихов Фроста на протяжении всего его творческого пути оставались сельские реалии Новой Англии. Поэт рисует жителей сельской местности за повседневными занятиями, которые в его трактовке приобретают глубокую философскую подоплёку («Mowing»). Его излюбленный лирический герой — фермер из Нью-Гэмпшира. Все эти черты в полной мере проявились во втором сборнике «North of Boston» (1914), многие стихотворения из которого стали хрестоматийными и подлежат обязательному изучению в американских школах (напр., «Mending Wall»).

После начала Первой мировой войны Фрост вернулся в Нью-Гэмпшир, где приобрёл новую ферму, которая, впрочем, не приносила ему прибыли. Его слава на родине постепенно росла, и в 1923 г. его четвёртая книга «New Hampshire» (Нью-Гемпшир) была удостоена Пулитцеровской премии. В неё входят пространные сюжетные стихотворения «Жены Пола», «Ведьмы с Коса» и более лапидарная и изящная медитативная лирика. Направленность на философичность и утончённый психологизм отличают «Местами голубое», «Огонь и лёд», «Всё золотое зыбко». В стихах тех лет косвенно отразилось изучение Фростом древнегреческих трагиков, особенно Еврипида. Остаток своей жизни национальный поэт США провёл, проживая в кампусах различных университетов Новой Англии, зачастую в качестве приглашенного лектора.

В зрелые годы Фрост часто обращается к форме сонета, на первый план выступают мотивы безысходного одиночества и отчужденности («Acquainted with the Night»). Стихи позднего Фроста насыщены метафизическим подтекстом («Directive») и прямыми библейскими аллюзиями («Never Again Would Birds' Song Be The Same»). Последний сборник стихов поэта — «In the Clearing» — появился в 1962 г. В том же году Фрост посетил СССР, где состоялась его встреча с Анной Ахматовой, она прочла ему своё новое стихотворение «Последняя роза» с эпиграфом из И. Бродского.[1]

«В массовом культурном сознании Фрост быстро превратился в доброго мудрого дедушку, чуть ли не певца фермерского труда»[2]. Он был отмечен многими знаками отличия, а в 1961 году поэт получил приглашение прочесть своё стихотворение «Дар навсегда» (англ. The Gift Outright, 1942) на церемонии инаугурации президента Джона Кеннеди.

Творчество

Особенностью поэтической манеры Фроста является то, что эпизоды повседневной человеческой деятельности неизменно получают у него многослойное философско-метафизическое осмысление («After Apple-Picking», «Birches»). Продолжая браунинговскую традицию драматического монолога, Фрост вводит в оборот стихотворные диалоги, наполненные разговорными интонациями и тонким психологизмом («The Black Cottage», «Home Burial» — предмет эссе Бродского).

Основная часть стихотворного наследия поэта обыгрывает тему отношений человека с вечной природой, которая предстает у Фроста принципиально непостижимой и чуждой человеку, а нередко таит в себе имманентную угрозу («Stopping By Woods On A Snowy Evening» — самое хрестоматийное стихотворение американской поэзии XX в.) Результаты человеческой деятельности теряются в беспредельности и бессмысленности окружающего мира («The Wood-Pile», «The Most of It»).

Среди почитателей его таланта — Владимир Набоков, Хорхе Луис Борхес, Иосиф Бродский. Последний в своей нобелевской лекции назвал Фроста одним из пяти поэтов, наиболее повлиявших на его творчество.

Публикации на русском языке

  • Из девяти книг. — М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1963
  • Стихи. — М.: Радуга, 1986
  • Избранная лирика / Пер. М. Зенкевича и А. Я. Сергеева. — М.: Молодая гвардия, 1968. — 48 с., 100 000 экз.
  • Неизбранная дорога / Сост., предисл. и примеч. В. Л. Топорова; пер. с англ. Н. М. Голя, М. А. Зенкевича, В. Л. Топорова и др.. — СПб.: ООО «Издательский Дом „Кристалл“», 2000. — 416 с. — (Библиотека мировой литературы. Малая серия). — 10 000 экз. — ISBN 5-8191-0094-8.
  • Другая дорога: Стихотворения. / Составление, перевод, предисловие Г. Кружкова. — М.: АРГО-РИСК; Прогресс, 1999. — На англ. яз. с параллельным рус. текстом.

Напишите отзыв о статье "Фрост, Роберт"

Примечания

  1. Лев Лосев, «Иосиф Бродский», ЖЗЛ, стр. 333.
  2. [www.kommersant.ru/doc/2306145 Ъ-Weekend - Воля звучания]

Литература

  • Ма И.С.Критическое прочтение философских поэм Роберта Фроста // Труды Дальневосточного государственного технического университета. 2007. № 147. С. 198-200.
  • Taylor, Welford Dunaway (1996). Robert Frost and J.J. Lankes: Riders on Pegasus. Hanover, New Hampshire: Dartmouth College Library.

Отрывок, характеризующий Фрост, Роберт

Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.