Фудзивара-но Митинага

Фудзивара-но Митинага (яп. 藤原 道長, 966 — 3 января 1028) — японский аристократ, государственный деятель эпохи Хэйан, регент, в течение более чем двадцати лет фактический правитель Японии. Регентство Митинаги стало вершиной могущества клана Фудзивара. Именно в это время наиболее ярко проявились такие характерные черты хэйанской эпохи, как отстранение императоров от реальной власти, всевластие регентов из рода Фудзивара, обособление столицы от остальной страны, небывалый взлёт культуры в среде придворной аристократии, появление и расцвет литературы на японском языке. Как и все остальные регенты, Митинага использовал родственные связи с императорами, особенно браки дочерей, как фундамент собственной власти. Он был отцом четырёх императриц, дядей двух императоров и дедом ещё двух.

Фудзивара-но Митинага был четвёртым или пятым сыном регента Фудзивары-но Канэиэ и его жены Токихимэ, дочери Фудзивары-но Накамасы. Двое из его братьев были регентами, две сестры — императрицами. Как младший из братьев, Митинага не играл видной роли при дворе до 995 года, когда от болезней скончались два его старших брата, Мититака и Митиканэ. После этого завязалась борьба между Митинагой и Фудзиварой-но Корэтикой, сыном Мититаки, из которой первый вышел победителем. Заняв в 996 году посты левого министра (садайдзин) и императорского секретаря (найран) и будучи братом Сэнси, матери царствующего императора Итидзё, Митинага стал наиболее влиятельной персоной при дворе.

У императора Итидзё уже была жена, императрица Тэйси (Садако), дочь Мититаки, однако это не остановило Митинагу. Он объявил, что два традиционных титула императрицы — тюгю и кёгё — являются в принципе независимыми и потому могут принадлежать разным особам. Используя своё влияние на Сэнси, Митинага заставил Итидзё жениться повторно, сделав свою дочь второй императрицей, Сёси (Акико). И Корэтика, и Митинага стремились упрочить положение своих ставленниц, делая их окружение как можно более блестящим. Достаточно сказать, что крупнейшие писательницы периода Хэйан Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон были фрейлинами императриц Сёси и Тэйси, соответственно. В конце 1000 года императрица Тэйси умерла родами, и власть Митинаги стала безраздельной. Хотя он и не занимал официально пост регента при взрослом императоре — кампаку, Митинага фактически единолично правил страной.

После отречения императора Итидзё на престол взошёл император Сандзё. Его матерью была сестра Митинаги, однако она рано умерла, кроме того, Сандзё занял трон, когда ему было уже за тридцать. Как следствие, он был относительно независим от Митинаги и пытался принимать собственные решения. В 1016 году Митинага заставил Сандзё отречься от трона, после чего императором стал восьмилетний Го-итидзё, сын Сёси. С 1016 по 1017 год Митинага занимал пост сэссё, регента при малолетнем императоре. Наследником престола был объявлен старший сын Сандзё, однако Митинага заставил его отречься в пользу другого сына Сёси, который впоследствии и занял трон под именем императора Го-Судзаку. В 1019 году Митинага постригся в буддийские монахи и построил монастырь Ходзёдзи. Пост регента он передал своему сыну, Фудзиваре-но Ёримити, которого полностью контролировал.

Мидо Кампакуки

Митинага оставил дневник «Мидо кампакуки» (яп. 御堂関白記), являющийся одним из важных источников информации о придворной жизни периода Хэйан. С древнеяпонского языка камбун «мидо кампакуки» можно перевести как «Записки канцлера из павильона Мидо». Однако это название появилось в период Эдо (1603—1868 гг.) и является в некоторой степени ошибочным, потому что на протяжении своей карьеры Митинага никогда не занимал должности великого канцлера. «Мидо кампакуки» охватывает период с 998 по 1020 годы, однако в рамках этого периода есть очень важные лакуны: в конце 998, с конца 1000 по 1003, 1014, а записи годов 1019 и 1020 редки и коротки. События тех лет восстанавливают по дневникам Фудзивара Юкинари «Гонки» (яп. 権記) и Фудзивара Санэсукэ «Сёюки» (яп. 小右記). Описание невиданного могущества Митинага занимает значительное место в известнейших памятниках эпохи Хэйан в жанре «исторического повествования» (рэкиси моногатари), описывающих историю дома Фудзивара: «Великое зерцало» (яп. 大鏡 О:кагами) и «Повесть о расцвете» (яп. 栄花物語 Эйга моногатари)

Расцвет эпохи Хэйан стал и началом её упадка. В этой связи целым рядом исследователей отмечается, что времена правления Фудзивара Митинага стали, пожалуй, последним ярким взлётом придворной культуры раннего средневековья в Японии. Во многом, справедливо считать, что могущество дома Фудзивара было подорвано появлением политической практики «инсэй» (правление «отрёкшихся императоров», передававших престол сыновьям, но сохранявших фактическую власть в лице главы буддийской церкви). Усиление крупных феодальных домов и переход власти от столичной аристократии к самурайскому сословию обозначили гибель эпохи

Литература

• Notes journalieres de Fujiwara no Michinaga, ministre a la cour de Heian (995—1018): Traduction du Mido Kampakuki (Francine Herail). — Geneva; P., 1987.

Отрывок, характеризующий Фудзивара-но Митинага

Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.