Нитидацу Фудзии

Нитида́цу Фудзии́ (яп. 藤井日達, англ. Nichidatsu Fujii; 8 июня 1885 — 1 сентября 1985) — основатель монашеского ордена Ниппондзан Мёходзи японской буддийской школы Нитирэн. Один из крупнейших международных популяризаторов буддизма в XX веке.

Биография

Нитидацу Фудзии принял монашество в 1903 году.

В 1917 году он провозгласил создание ордена Ниппондзан Мёходзи — в этот период в учении особо подчёркивалась роль Сутры Лотоса Благого Закона именно для Японии.

В 1924 году открылся первый центр Ордена.

В течение многих лет Нитидацу Фудзии посещал Индию и Шри-Ланку. В Индии он стремился восстановить популярность буддизма среди народных масс, что привело на некоторый период к запрету на его въезд в эту страну.

На Нитидацу Фудзии оказало значительное влияние общение с жившим в своём ашраме Махатмой Ганди в 1931 году. В результате этой встречи Нитидацу Фудзии принял решение посвятить свою жизнь проповеди ненасилия. Он получил от Ганди почётное прозвище «Фудзии Гуруджи́». В 1947 он начал постройку Пагод Мира — символов мира во всём мире. Первые пагоды были возведены в Хиросиме и Нагасаки в память о ядерной бомбёжке этих городов.

В качестве участника Буддийских Соборов он посетил СССР.

К 2000 году в мире самим Нитидацу Фудзии и его учениками было возведено 80 Пагод Мира в Азии, странах Европы и в США. Считается, что в перестройку его учеником Дзюнсэем Тэрасавой было получено согласие Горбачёва на постройку Пагоды Мира на Красной Площади, однако эти планы не получили продолжения.

См. также

• Махатма Ганди
• Нитирэн
• Ступа Мира

Ссылки

• [vaishali.hp.infoseek.co.jp/FujiiGuruji.htm The Most Venerable Nichidatsu Fujii Gurujii (1885-1985)]

Отрывок, характеризующий Нитидацу Фудзии

– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.