Ла Мотт-Фуке, Фридрих де

Фридрих Генрих Карл де ля Мотт Фуке
Friedrich de La Motte-Fouqué
Место рождения:	Бранденбург-на-Хафеле
Род деятельности:	поэт
Жанр:	романтизм
Язык произведений:	немецкий

Фридрих Генрих Карл де ля Мотт Фуке (фр. Friedrich de La Motte-Fouqué; 12 февраля 1777 — 23 января 1843) — немецкий писатель эпохи романтизма, известный главным образом благодаря сказочной повести «Ундина» (1811).

Биография

По происхождению — барон из французских эмигрантов-гугенотов, осевших в Пруссии. Дед Фуке — генерал, которому Фридрих Великий отдал рыцарскую академию, основанную в 1703 году на небольшом островке около Бранденбурга-на-Хафеле.

Будущий писатель с младенчества воспитывался в обстановке рыцарства и воинской доблести, отсюда его закономерное желание стать военным. Его отец Карл был офицером прусской армии, а мать Луиза (урождённая фон Шлегель) происходила из старинного дворянского рода. Она была крестницей прусского короля Фридриха II. Луиза старалась направить интересы сына в сторону науки и образования. Для этой цели в качестве преподавателя в дом был приглашен Август Хульзен. Под его руководством Фридрих приступает к изучению древнегреческого языка и творений Гомера, знакомится с образцами германского героического эпоса («Эдда») и великими произведениями драматического искусства (Шекспир).

1792 — формирование антифранцузской коалиции. Фуке рвётся на войну. 1794 — Фуке стал корнетом кирасирского полка герцога Веймарского. 1795 — был заключён мир с Францией. Фуке не успел поучаствовать в сражениях, он продолжает испытывать интерес к Франции и преклоняется перед Наполеоном. 1795—1799 — сближение Фуке и его учителя Хульзена. Любимым романом Фуке становится «Странствие Франца Штернбальда» Людвига Тика.

В 1798 года женится на Марианне фон Шуберт. В 1802 году их брак распадается. Во время проживания в Веймаре знакомится с Гете, Шиллером и Гердером. В 1803 году его женой становится Каролина фон Рохов, более известная как Каролина де ла Мотт Фуке — писательница и хозяйка литературого салона, посетителями которого были, среди прочих, Адельберт фон Шамиссо, Йозеф фон Эйхендорф, Август Вильгельм Шлегель,Эрнст Теодор Амадей Гофман.

В это время он вместе со своей новой женой совершает свадебное путешествие в Дрезден, бывает в доме Т. Кернера и встречается с Тиком и Клейстом. С последним его сближают разговоры о войне. Клейст является воплощением рыцаря нового времени для Фуке. Он тяжело воспринимает самоубийство Клейста, которое называет «исходом болезни человеческой совести». В 1811 году Фуке напишет о жизни Клейста.

С 1813 года Фуке в чине ротмистра прусской армии под командованием фельдмаршала Блюхера участвует в сражениях Войны шестой коалиции. Храбрый боец, Фуке все же чужд антифранцузских настроений. Война для него — возможность выявить лучшие человеческие качества с обеих сторон, в особенности уважение достоинства противника. В 1815 году выходит из службы в чине майора и возвращается в имение своей жены в Ненхаузен. В 1831 умирает его жена — Каролина де ла Мотт Фуке. В 1833 он женится в третий раз. До 1841 года живет в Галле, затем возвращается в Берлин. В 1840—1842 годах вместе с Людвигом фон Альвенслебеном издает «Журнал для немецкого дворянства» (Zeitung für den deutschen Adel). Некоторое время вынужден жить на литературные гонорары. Вскоре ему назначают пенсию Фридриха Вильгельма Четвёртого. Скончался 23 января 1843 года в Берлине.

Творчество

1802 — начинается литературная деятельность Фуке. Он использует артуровские сюжеты, но не собирается печатать свои произведения. 1803 — «Роговой Зигфрид в кузнице». При участии Августа Шлегеля в 1804 году выходят в свет «Драматические игры» (Dramatische Spiele), затем «Романсы Ронсевальской долины» (Romanzen vom Thal Ronceval, 1805), «История благородного рыцаря Галми и прекрасной герцогини Бретонской» (Historie vom edlen Ritter Galmy und einer schönen Herzogin von Bretagne, 1806). Ранние произведения Фуке насыщены образами средневековых германских героических повествований и мотивами французских рыцарских романов.

1808 — роман «Альвин», который был доброжелательно встречен Жаном Полем.

В эти года Фуке продолжает основательно учиться: он изучает старофранцузский, готский, английский, скандинавские, испанский. Много переводит (Гомера, Ксенофонта, Тацита, Шекспира, Байрона и т. д.). Свои произведения на средневековые темы Фуке создаёт во второй период немецкого романтизма, но пытается воспроизвести образ Средневековья, сложившийся у Шлегелей. Для йенцев вся средневековая литература представляет собой мифологию. Сюжеты и образы из рыцарских времён дают модель вечных внутримировых отношений. При этом Шлегелей удовлетворяет образ Средневековья у Фуке, а Л. Тик относился к нему отрицательно. Для него Фуке — писатель слишком манерный и излишне плодовитый. «Фуке ничего не пережил. Мне кажется, ему не дано вообще переживать, как же он хочет сочинять?» (Л. Тик).

1808—1810 — Фуке создаёт драматическую трилогию «Герой Севера»: «Сигурд, убивающий змея», «Месть Сигурда», «Аслауга». Гофман в своей повести «Новейшие сведения о судьбе собаки Берганцы» ставит Фуке в один ряд с Новалисом, заявляя, что «Фуке с поразительной силой заставил зазвучать мощную арфу Севера… с подлинно священным трепетом и воодушевлением вызвал к жизни великого героя Сигурда… Он как неограниченный властитель в царстве, где небывалые образы и события с готовностью являются на зов волшебника».

Новелла Фуке «Синтрам и его спутники» создана под впечатление от гравюры Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол». Особую популярность Фуке приобрел после 1815 года во время расцвета студенческого движения (движение буршеншафтов). В 1811 году в свет выходит «Ундина» — произведение наполненное фантастическими элементами, местами переходящее в сказочное повествование, ставшее классикой мировой литературы. Эдгар По видел в нем лучший из образов идеала прекрасного. «Ундина» стала поводом для сближения Фуке и Гофмана, который был увлечен идеей написать оперу на эту тему и просил их общего друга найти кого-нибудь, кто мог бы переложить «Ундину» в стихотворную форму. За это берётся сам Фуке и сочиняет для Гофмана либретто меньше, чем за 1 год. В 1813 в Нюрнберге выходит рыцарский роман «Волшебное кольцо» (Der Zauberring).

1814 — встреча Гофмана и Фуке. 1815 — окончание написания оперы. 1816 — премьера «Ундины» по случаю дня рождения короля. Признается лучшей оперой Гофмана, но не имеет долгой сценической жизни. Фуке называют прототипом Лотара из «Серапионовых братьев» Гофмана.

Период 1808—1820 годов отмечен необычайным творческим подъемом писателя. В издательствах Берлина, Штуттгарта, Нюрнберга одно за другим появляются многочисленные сочинения Фуке: «Поездки Тиодульфа Исландца» (Die Fahrten Thiodulfs, des Isländers, 1815), «Маленькие романы» (Die Kleinen Romane, 1814-19), «Удивительные приключения графа Алетеса фон Линденштейна» (Die wunderbaren Begebenheiten des Grafen Alethes von Lindenstein, 1817), рыцарские трагедии «Паломничество» (Die Pilgerfahrt), «Ярл Оркнейских островов» (Der Jarl der Orkneyinseln), эпическая поэма «Венец» (Corona, 1814).

Именем Ундины назван астероид (92) Ундина, открытый в 1867 году.

Библиография

• Фуке Ф. де ла М. Ундина = Undine / Пер. Н. А. Жирмунской, пер. ст. В. А. Дымшица; Изд. подг. С. Р. Брахман, Н. А. Жирмунская, Е. В. Ланда, С. В. Тураев, Д. Л. Чавчанидзе; Отв. С. В. Тураев. — М.: «Наука», 1990. — 560 с. — (Серия «Литературные памятники»). — 30 000 экз. — ISBN 5-02-012741-8.
• Фридрих де ла Мотт Фуке. Ундина. — Москва.: «Издательский Дом Мещерякова», 2011 г.. — ISBN 979-5-91045-258-3.

Отрывок, характеризующий Ла Мотт-Фуке, Фридрих де

– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.