Фумизм

Фуми́зм или фюми́зм (от фр. fumisme, «дыми́зм») — 1) обобщённый эстетико-философский термин, получивший широкое распространение во французской культуре конца XIX-начала XX вв. с лёгкой руки Эмиля Гудо, поэта, писателя, чиновника министерства финансов и основателя так называемого «Общества Гидропатов». 2) условно-декадентское течение в парижском искусстве, просуществовавшее с конца 70-х годов XIX века до первой четверти XX века. Основателями и идейными вдохновителями течения были тот же Эмиль Гудо, а также два перманентных возмутителя спокойствия: Артюр Сапек и Альфонс Алле. В краткой форме фюмизм можно было охарактеризовать как «искусство пускать дым в глаза», — практически, то же самое, что дадаизм, но только на сорок лет раньше.

Начало фумизма — «Общество гидропатов»

В октябре 1878 года поэт и чиновник министерства финансов Эмиль Гудо (1849—1906) организовал «закрытый» кружок (или артистический клуб) под названием «Общество гидропатов», где собирались поэты, писатели и драматурги, чтобы много выпить и немного поесть, а между тем, показать друг другу стихи, эссе, скетчи, монологи и вообще — всё, что только можно «показать». Регулярно между гидропатами происходили хлёсткие словесные поединки, где было можно блеснуть острословием, быстротой реакции или игрой слов.

Некоторое время спустя, точнее говоря, в феврале 1879 года по инициативе основателя клуба (того же Эмиля Гудо) и под его главным редакторством была учреждена одноимённая газета «Гидропат». Позже название было изменено на «Гидропаты», а затем газета получила своё последнее название «Весь Париж» — и в скором времени прекратила существование. За первый год (1879—1880) был выпущен тридцать один номер газеты.

Искусства должны стать фумизмом, или их — не станет.

— Жорж Фражероль, из передовой статьи журнала «Гидропат», 12 мая 1880 года

«Клуб водолечения» Эмиля Гудо (в котором лечились куда больше «огненным» абсентом, чем водой) просуществовал почти три года. Последнее собрание состоялось на Монмартре в 1881 году. Тогда же Родольф Салис (фр. Rodolphe Salis) открыл своё знаменитое артистическое кафе «Чёрный кот» (фр. Le Chat Noir), которое частично поглотило, а затем заменило былых аморфных «Гидропатов».

Дело гидропатов продолжили исторические выставки «Отвязанных искусств» Жюля Леви (фр. Arts Incohérents), первая из которых состоялась в октябре 1882 года. Многие гидропаты и фумисты, включая Альфонса Алле и Артюра Сапека показали на этих выставках свои фумистические открытия (живописные, музыкальные и театральные), на десятки лет предвосхитившие минимализм, дадаизм и супрематизм.

Философский термин и основа

Игровой термин «фумизм», случайно обронённый Эмилем Гудо, а затем бойко подхваченный Сапеком и Альфонсом Алле, вырос из существительного fumée — дым. Это собирательный философский термин, обозначающий отношение человека к миру, самому себе, а также к искусству, как виду деятельности человека. Новое отношение выражалось в намеренном осмеянии и высмеивании всего и вся без каких бы то ни было ограничений и запретов, посрамлении обыденного скудоумия и бюргерского сознания. Чем непонятнее и абсурднее, чем сильнее недоумение, тем лучше и выше результат — таков был незримый девиз фумистов. Таким образом, начав своё оформление с умеренной «гидропатии», группа французских литераторов, а позднее художников и даже композиторов, нашла своё идеологическое обоснование и опору на основе тотального и всепроникающего fumée, или — дыма.

Какие свойства должнó иметь эстетическое течение (или стиль), основа которого — «дым»? В «Толковом словаре» Ожегова читаем: «дым — летучие продукты горения с мелкими частицами угля». Ниже — устойчивые выражения: «Густой дым. Нет дыма без огня. Дым коромыслом. Поругаться в дым. Дымовая завеса». Однако во французском языке слово fumée, производные от него, а также созвучные — имеют больше значений: от собственно дыма и курения, до печников, трубочистов, болтунов, лжецов, пустомель вплоть до чистого навоза.

Исходя из вышеприведённого списка скрытых и явных значений, можно сказать следующее. С тех пор как «Общество гидропатов» прекратило своё существование в душной атмосфере клуба, его искусство пускания дыма и пыли в глаза, розыгрышей и глумления распространилось по всему Парижу, а затем и повсеместно дальше — в форме фумизма.

Фумизм вырос из «Общества гидропатов», основанного чиновником и поэтом Эмилем Гудо. Волей случая (и самого́ Эмиля Гудо) идейными вождями фумизма были названы (назначены) Артюр Сапек и Альфонс Алле. Наибольший устный вклад в начальное развитие фумизма внёс именно Сапек (настоящее имя Эжен Батай, фр. Eugène Bataille), художник-карикатурист, острослов, мистификатор, а позже — государственный чиновник в области массовых зрелищ и развлечений. Некоторые его работы выглядят едва ли не прямыми цитатами из «художников-дадаистов», в частности, из Марселя Дюшана (ну например, «L.H.O.O.Q.», чтобы далеко не ходить), с той только поправкой, что появились — почти на четыре десятка лет раньше.

После ухода Сапека (сначала на государственную службу, а потом и вовсе — из жизни), главным продолжателем традиций фумизма стал «глава фумистов» Альфонс Алле, эксцентрик, писатель, чёрный юморист и журналист. Благодаря рассказам и газетным хроникам Алле сугубо устные артефакты начального периода фумизма сохранились как факты истории, и отчасти как результаты чисто литературного уровня. И не только литературного, но и живописного, и даже музыкального. Свидетельством (и венцом) первых литературных успехов Альфонса Алле стал — полностью посвящённый ему январский номер газеты «Гидропат» 1880 года с карикатурой (не Сапека) во всю обложку.

Ещё в первый год существования фумизма Поль Вивьен писал в своей «передовой» статье:

«Альфонс Алле, глава Фумистической Школы, один из самых известных и любимых персонажей Латинского квартала, где он уже давно стал известен благодаря своей прекрасной весёлости и острому уму».

— Из передовой статьи журнала «Гидропат», 28 января 1880 г.

После ранней смерти Альфонса Алле — неформальным наследником и ярким продолжателем фумизма стал его близкий приятель композитор Эрик Сати. Он же поневоле явился связующим звеном между фумизмом и зарождающимся дадаизмом. Молодые представители «дада» Тристан Тцара и Франсис Пикабиа с первого же слова распознали в нём дадаиста и приняли «за своего». Что же касается до грядущего сюрреализма, то даже сам этот термин возник в 1917 году в манифесте «Новый дух» — как новое жанровое определение балета Эрика Сати «Парад».

См. также

• Минимализм на сто лет раньше
• Эрик Сати и Альфонс Алле
• Рене Клер & Эрик Сати: Антракт вместо кино
• Спектакль отменяется

Примечания

Источники

• статья «Фумизм» написана на основе этико-эстетического эссе: [khanograf.ru/arte/Дадаизм_до_дадаизма_(Этика_в_эстетике) Юрий Ханон: «Дадаизм до дадаизма»]

Ссылки

• [khanograf.ru/arte/Дадаизм_до_дадаизма_(Этика_в_эстетике) Юрий Ханон: Этика Эст Этика. «Дадаизм до дадаизма».]
• [r00038pq.bget.ru/arte/Эмиль_Гудо_(Альфонс_Алле._Лица) Эмиль Гудо. «Гидропаты и фумисты» на сайте хано́граф]
• [khanograf.ru/arte/Дадаизм_до_дадаизма_(Этика_в_эстетике) «Зелёный квадрат» Альфонса Алле]
• [www.lettres-et-arts.net/arts/262-boheme_fumisme_ironie A Bohème, fumisme et ironie: Lettres & Arts]

Отрывок, характеризующий Фумизм

– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.