Фурман, Эммануил Бернгардович

Эммануил Бернгардович Фурман
Дата рождения:	2 (15) сентября 1874(1874-09-15)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	7 января 1942(1942-01-07) (67 лет)
Место смерти:	Ижевск, СССР
Страна:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Научная сфера:	педиатрия
Место работы:	Государственный институт медицинских знаний; Ижевский государственный медицинский институт
Учёная степень:	доктор медицины
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Императорская Военно-медицинская академия
Научный руководитель:	профессор Гундобин, Николай Петрович
Известен как:	Организатор кафедры детских болезней Ижевского государственного медицинского института
Награды и премии:

Эммануи́л (Эммануи́л-Никола́й) Бернга́рдович Фу́рман (нем. Emanuel Nikolai Fuhrmann); (2 (15) сентября 1874, Санкт-Петербург, Российская империя — 7 января 1942, Ижевск, Удмуртская АССР) — российский педиатр, один из первых российских детских врачей — основоположников петербургской педиатрической школы. Профессор кафедры детских болезней Государственного института медицинских знаний; Основоположник и первый профессор кафедры детских болезней Ижевского государственного медицинского института Потомственный дворянин. Происходит из семьи балтийских немцев, евангелическо-лютеранского вероисповедания. Жертва политических репрессий в СССР.

Биография

Родился в Санкт-Петербурге в семье столичного архитектора, председателя общества Невско-пригородной конной железной дороги Бориса Егоровича Фурмана (нем. Christian Bernhard Fuhrmann) и его жены Катарины Барбабы ур. Ассман (Katherina Barbara Aßmann). Через 4 года после рождения сына, Катарина Барбаба умерла. Воспитывала Эммануила вторая жена отца — Мария Августа Каролина ур. Бенуа (Auguste Marie Benois).

Среднее образование Эммануил Фурман получил в известной в Петербурге немецкой гимназии Анненшуле, после окончания которой, в 1893 году поступил в Императорскую военно-медицинскую академию. В годы учёбы, помимо клиники детских болезней ВМА руководимой профессором Н. П. Гундобиным, Э. Б. Фурман активно специализировался на кафедре диагностики и общей терапии профессора М. В. Яновского. Под руководством последнего, вместе со слушателем ВМА К. Н. Кривошеиным он выполнил два научных исследования. В 1897 году авторы этих работ были удостоены премии имени С. П. Боткина. В 1898 году, окончив с отличием академию, Э. Б. Фурман был выпущен лекарем и отправился в Брест-Литовск, где на правах вольноопределяющегося был принят младшим врачом в Ревельский 7-й пехотный полк, откуда вскоре в той же должности перевелся в Либавский 6-й пехотный полк.

В 1900 году Э. Б. Фурман вышел в отставку и вернулся в Петербург, где был принят врачом Елизаветинского женского дворянского института и одновременно евангелического родовспомогательного Александровского приюта.

В том же году на кафедре детских болезней ВМА, под руководством профессора Н. П. Гундобина Эммануил Бернгардович начал своё диссертационное исследование, посвященное рефлексам грудных детей. В процессе этой работы он побывал на стажировке в клиниках Германии, Австрии, Швейцарии и Франции. Диссертация на учёное звание доктора медицины была успешно защищена Э. Б. Фурманом в 1903 году.

В новом качестве доктора медицины, Эммануил Бернгардович продолжил работу в Елизаветинском институте и в Александровском приюте. В 1904 году с началом Русско-японской войны он был вынужден вернуться в свой полк в Брест-Литовск, где получил предписание во Владивостокский военный госпиталь. За участие в этой войне Э. Б. Фурман был несколько раз награждён.

Вернувшись в 1906 году в Петербург, Э. Б. Фурман восстановился в Елизаветинском институте, а в 1908 году, был к тому же принят ординатором Елизаветинской больницы для малолетних детей (известную в советское время как детская больница им. Пастера). В 1910 году он, кроме того, принял на себя обязанности врача Императорской публичной библиотеки, где проработал до 1918 года.

Октябрьская революция застала Э. Б. Фурмана в на юге России. В годы Гражданской войны, находясь в Туапсе, он лечил раненых бойцов и офицеров Белой армии. Чуть позже, с приходом большевиков, Эммануил Бернгардович был призван в Красную армию. Служил в составе одной из частей Кавказского фронта. В 1921 году Эммануил Бернгардович демобилизовался и вернулся в Петроград. Он возглавил детские ясли № 13 на Александровской ул. и одновременно работал врачом 15-го пункта охраны материнства и младенчества. В том же году Эммануил Бернгардович был принят заведующим соматическим отделением больницы им. Л. Пастера, коллектив которого хорошо знал ещё с дореволюционных времён.

В 1922 году, после того, как годом раньше профессор Э. Э. Гартье неожиданно эмигрировал в Эстонию, Э. Б. Фурман был избран на его место профессором кафедры детских болезней Государственного института медицинских знаний (ГИМЗ) — будущего Санитарно-гигиенического медицинского института. Он возглавлял эту кафедру до 1930 года, когда 17 февраля вместе с сыном Борисом — студентом Академии художеств был неожиданно арестован по так называемому Академическому делу. Поводом, вероятно, послужил тот факт, что Э. Ф. Фурман был этническим немцем и все эти годы оставался активным прихожанином и членом приходского совета лютеранско-евангелической церкви св. Екатерины. Отец и сын были приговорены к 10 годам заключения с отбыванием наказания в Исправительно-трудовом лагере.

По свидетельству Б. Е. Райкова, профессор Э. Б. Фурман был назначен в санитарный взвод кемского лагеря Вегеракша, подчинявшегося Управлению Соловецких лагерей особого назначения. Спустя год или более Эммануил Бернгардович был переведен к сыну в Белбалтлаг (Медвежья Гора), где находилось управление ОГПУ по строительству Беломорско-Балтийского канала.

В августе 1934 года отец и сын Фурманы были освобождены. Более того, Эммануил Бернгардович был награждён знаками «За ударный труд» и «Лучшему ударнику ББК ОГПУ». При этом Э. Б. Фурману было запрещено жить в больших городах (хотя сыну было разрешено продолжить образование в Академии художеств), и семья переехала в Ижевск, где профессор Э. Б. Фурман был принят в недавно организованный медицинский институт. В 1937 году в этом институте он организовал первую кафедру детских болезней, которую возглавлял до 1941 года.

Меньше чем через неделю после начала Великой Отечественной войны, 28 июня 1941 года Э. Б. Фурман был вновь арестован. Видимо, вдали от фронта местному НКВД не терпелось иметь собственных вражеских лазутчиков, а тут представился такой случай — бывший «зек», да к тому же немец. 1 октября 1941 года по статье 58, пункт 6 («Шпионаж») УК РСФСР, детского врача Эммануила Бернгардовича Фурмана приговорили к высшей мере наказания. Ещё три месяца он томился в камере смертников. Приговор был приведен в исполнение 7 января 1942 года. Через 15 лет, 18 января 1957 года профессор Э. Б. Фурман был полностью реабилитирован.

Семья

• Жена: Магда Вольфридовна ур. Андерс (скончалась в 1919 г.);
  • Сын: Фурман Борис Эммануилович (1909, Санкт-Петербург — 1938, Ленинград) — студент Академии художеств. Был дважды репрессирован — в 1930 году вместе с отцом по «Академическому делу»; в 1938 году — по ст. 58-6 УК РСФСР был приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян 9 июля 1938 года в Ленинграде;
• Жена: Эмилия Эдмундовна ур. Бандровская (скончалась в 1955 г.).

Адреса в Петербурге

Долгие годы Э. Б. Фурман проживал по адресу Большой проспект Петроградской стороны, д. 29.

После Октябрьской революции до самого ареста он с семьей жил в квартире дома № 25 по 6-ой Линии Васильевского острова.

Некоторые научные труды

Удалось обнаружить только несколько публикаций Э. Б. Фурмана. На самом деле их было более 40.

• Фурман Э. Б., Кривошеин К. Н. Некоторые особенности роста чумной палочки. / Соч. студ. 4 курса Воен.-мед. акад. Кривошеина и Фурмана; (Из Клиники проф. М. В. Яновского). — Л.: тип. М. М. Стасюлевича, 1897. — 5 с.
• Фурман Э. Б., Кривошеин К. Н. Распознавательное значение реакции Widal'я и ее биологическая сторона / Соч. студ. 4 курса Воен.-мед. акад. Кривошеина и Фурмана; (Из Клиники проф. М. В. Яновского). — Л.: тип. Я. Трей, 1897. — 32 с.
• Фурман Э. Б. О рефлексах у грудных детей. / Дис. на степ. д-ра медицины Э.Б. Фурмана. — СПб.: тип. В. Безобразова и К°, 1903. — 87 с. — (Серия докторских диссертаций, допущенных к защите в Императорской Военно-медицинской академии 1902-1903 учебном году № 98).
• Фурман Э. Б. Учение о витаминах / Э. Б. Фурман проф. Госуд. ин-та медиц. знаний. — Л.: Кубуч, 1927. — 24 с.
• Фурман Э. Б. Программа Кафедры детских болезней /Проф. Э. Б. Фурман; Госуд. ин-т медиц. знаний. — Л.: Касса взаимопомощи студентов Госуд. ин-та медиц. знаний, 1929. — 8 с.

Доклады на заседаниях Общества детских врачей

О врождённом сужении привратника	5.10.1906	Три случая врождённой атрезии кишечника	13.04.1905
Случай милиарного туберкулёза	30.11.1921	О туберкулёзе детей по данным больницы им. Пастера	12.02.1922
О витаминах	11.11.1921	О значении коллоидной химии для современной медицины	18.01.1924
О субокципитальной пункции	1.03.1926

Вклад в педиатрию

Будучи непревзойдённым клиницистом, Э. Б. Фурман отличался своим особым педагогическим талантом. Профессор А. И. Перевощикова, бывшая ассистентом кафедры педиатрии в Ижевске, так характеризует его в своей книге «Судьба моя — дети»:

«Его лекции были лучшими в институте. «Продумать каждого больного» — таково было его требование. Если врач докладывает больного по истории болезни — значит, он его не «продумал», не перестрадал. Он не допускал, чтобы больного осматривали в постели. Методика исследования пациента, применяемая Фурманом, была безупречной»

—

Награды

• Орден Святого Станислава 3-й степени;
• Орден Святого Станислава 2-й степени;
• Орден Святой Анны 3-й степени;
• Светло-бронзовая медаль в память войны с Японией 1904—1905 годов;
• Светло-бронзовая медаль в память 300-летия царствования дома Романовых

См. также

Санкт-Петербургское отделение Союза педиатров России

Литература

• [kunstkamera.ru/files/lib/978-5-88431-131-2/978-5-88431-131-2_16.pdf Иванова Н. И. «С факелом в руках, с ногами, обагренными кровью...» («Медицинский род» профессора по детским болезням Эммануила Фурмана)];
• [www.nlr.ru/nlr_history/persons/info.php?id=385 Мамонтова Г. А. Фурман Эммануил Бернгардович. Сотрудники РНБ — деятели науки и культуры].

Отрывок, характеризующий Фурман, Эммануил Бернгардович

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.