Фустат

Фустат (الفسطاط) — один из крупнейших по площади и населению городов Темных Веков, столица Египта при Омейядах и Аббасидах, исторический предшественник современного Каира.

Основал город в дельте Нила арабский военачальник Амр ибн аль-Ас в 641 г. Именно здесь была построена первая в Африке мечеть, по имени основателя называемая мечетью Амра. В Фустате существовал еврейский квартал и синагога (подробнее см. Каирская гениза). Население колебалось между 120 и 200 тысячами жителей, что было больше чем население любого европейского города Раннего Средневековья.

Застройка города отличалась хаотичностью. Вокруг нескольких крупных мечетей и дворцов в беспорядке громоздились грязные лачуги, построенные без какого бы то ни было плана. Пожары и моровые поветрия были обычным явлением. Всё это вынуждало аббасидских наместников селиться на севере города, сначала в предместье Аль-Аскар, а при Тулунидах — в местечке Аль-Катаи.

В 969 году Фустатом овладели Фатимиды, которые перенесли резиденцию египетского наместника в центр современного Каира. Фустат продолжал оставаться многолюдным (хотя и неукреплённым) городом до 1169 года, когда его сожгли по приказу халифского визиря во избежание захвата христианскими армиями Амори Иерусалимского.

При Саладине Фустат вернулся к жизни, но не как самостоятельный город, а как пригород Каира. Район египетской столицы, который вырос на месте древнего Фустата, называется Старым Каиром.

Выдающийся еврейский философ, раввин, врач Рабби Моше бен Маймон (Маймонид) (1135—1204 гг.) поселился в Фустате в 1168 г., где вскоре стал главой еврейской общины в Египте (нагидом), а заодно и семейным лекарем Саладина, его визиря, и будущих правителей. Там Маймонид создал свои основные труды, «Мишне Тора» и «Море Невухим»

Источник

• [www.britannica.com/EBchecked/topic/222839/Al-Fustat Фустат в Британской энциклопедии]

Отрывок, характеризующий Фустат

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.