Фучик, Юлиус (композитор)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Юлиус Фучик
Julius Fučík
чешский композитор
Дата рождения:

18 июля 1872(1872-07-18)

Место рождения:

Прага, Австро-Венгрия

Дата смерти:

15 сентября 1916(1916-09-15) (44 года)

Место смерти:

Берлин, Германия

Юлиус Арношт Вилем Фучик, Юлиус Эрнст Вильгельм Фучик (чеш. Julius Arnošt Vilém Fučík, нем. Julius Ernst Wilhelm Fucik; 18 июля 1872, Прага25 сентября 1916, Берлин) ― австро-венгерский композитор, дирижёр и музыкант чешского происхождения. Автор знаменитого марша «Выход гладиаторов».





Молодые годы

Юлиус Фучик родился в 1872 году в семье мелкого ремесленника. С 1885 года, с возраста 13 лет, по совету своего дяди-музыканта и при финансовой помощи со стороны бабушки учится в Пражской консерватории по классу фагота у Мильде, скрипки у Бенневица и композиции. В последние полгода его обучения композицию в консерватории стал преподавать Дворжак, к которому у Фучика сохранилось уважительное отношение на всю жизнь, несмотря на строгость и резкость преподавания последнего.

После окончания консерватории в 1891 году Фучику предстояла военная служба. По совету одного из своих учителей, военного капельмейстера Благи, он поступает на неё досрочно и добровольно, чтобы иметь возможность выбора места службы. Блага порекомендовал ему 49-й пехотный полк, стоявший в Вене, капельмейстером в котором был уроженец Северной Чехии Людвиг Шлёгель. Однако фокус не удался. Едва Фучик прибыл в полк, как тот был передислоцирован в Кремс, а Шлёгель отправился на флот, в Пулу. Вместо него капельмейстером в полку стал Франц Йозеф Вагнер, имевший склонность к композиции — его марш Unter dem Doppeladler (рус. «Под двуглавым орлом»), известный у нас как «Орёл», исполняется и поныне по всему миру. Помимо этого, Вагнер обладал задатками продюсера и дипломата, умел легко заводить нужные связи, что помогало ему в проведении концертов и аналогичных мероприятий с участием полкового оркестра. Вполне вероятно, что пример этого старшего товарища и общение с ним (скорее всего, не только формально-служебное) и повлияло на дальнейшее решение Фучика связать свою жизнь с военной музыкой.

После увольнения с военной службы в 1894 году Фучик возвращается в Прагу и сталкивается с проблемой трудоустройства по специальности. Его бывший преподаватель профессор Мильде предлагает ему вакансию во Львове, но Фучик не хочет покидать Прагу и вместе со своим товарищами по учёбе и службе пытается организовать духовой секстет, но из-за недостатка желающих и нотного материала всё это выливается в Чешское камерное духовое трио. Первый концерт новообразованного коллектива закончился провалом, но следующие выступления были успешными, тем более, что в программе его выступлений стали появляться неизвестные ранее произведения молодого композитора. Помимо трио Фучик некоторое время играет в пражском Немецком театре в качестве второго фаготиста. В 1895 году Фучика и нескольких его однокашников приглашают для музыкального сопровождения Этнографической выставки.

Попытка превратить выставочный оркестр (Пражский городской оркестр) в нормальный симфонический коллектив провалилась, и в следующем году Фучик уезжает в Загреб, где недолго работает музыкантом в местном оперном театре. Следующим географическим пунктом на его жизненном пути становится хорватский Сисак, где Фучику предложена должность заведующего музыкальной частью магистрата (Musikdirektor’а) и регента хора Danica.

Зрелые годы

В 1897 году, в возрасте 25 лет, Фучик решает[1] покончить с вольной, но полной случайностей и неустроенности жизнью артиста, и стать военным капельмейстером. Это поприще он считал более подходящим для воплощения мечты своей жизни — стать известным композитором. Он направляется в 86-й пехотный полк, стоящий в Сараево. Теперь, когда не надо думать о завтрашнем дне и поисках хлеба насущного, у него появляются и время и желание выступать и творить, тем более, что вверенный ему полковой оркестр является единственным музыкальным коллективом в городе. Очень скоро энергичный и способный капельмейстер становится душой общества как офицеров, так и местого бомонда, изнывающих от гарнизонно-провинциальной скуки.

В 1900 году, после проведения положенного срока в провинциальной глуши, полк переводится в Будапешт и положение Фучика меняется. Теперь он не является монополистом в музыке, в городе есть несколько театров и ещё пять полков, каждый со своим оркестром. Постепенно Фучик со своим оркестром выходит на первое место среди военных оркестров, ему поручают участие и сопровождение самых ответственных мероприятий. С творчеством тоже всё в порядке, именно пребывание в Будапеште становится звёздным часом и самым продуктивным периодом Фучика-композитора. Устраивается и личная жизнь. Встреча в 1907 году и случайная связь с Кристиной Хардегг, незаконнорожденной дочерью некоего графа, преподающей немецкий язык венгерской знати, постепенно перерастает в серьёзное чувство и также вдохновляет композитора.

Но всё хорошее когда-нибудь кончается, и в 1909 году полк отправляют месить провинциальную грязь в Marie Theresiopel (совр. Суботица в Воеводине, Сербия). Фучик едет туда один, им постепенно овладевает депрессия. Как луч надежды он воспринимает в следующем, 1910 году известие о появившейся вакансии в 92-м пехотном полку, стоявшем в крепости Терезинштадт (нем. Theresienstadt, совр. Терезин в Чехии) и переводится туда. Наконец-то, он в Чехии, хотя и в 70-ти километрах к северу от родной Праги. Полковой оркестр, и так неплохой, быстро доводится до совершенства, и Фучик делает с ним пробный концерт в Праге. Но, увы, здесь ему оказались не рады. Его коллеги, как военные, так и гражданские, почувствовали в нём весьма опасного конкурента, к тому же их очень сильно раздражают его растущая известность успешного композитора и гражданская жена-немка. Через некоторое время Прага становится закрытой для Фучика, ему приходится выступать с оркестром на северочешских курортах[2], это прибыльно, но не приносит так желанной известности.

В феврале 1912 года в Берлине проводится Австрийский бал, и туда приглашается оркестр 92-го полка во главе с Фучиком. Берлинская публика приходит в восторг от выступлений оркестра, на некоторых концертах на открытом воздухе собиралось до 10 000 человек. Проживающий в Берлине брат Фучика Рудольф, советует ему перебраться в Берлин. После долгих раздумий 31 июля 1913 года Фучик подаёт в отставку, оформляет свои отношения с Кристиной и переезжает с ней в Берлин. Здесь он основывает музыкальный издательский дом «Tempo» и оркестр из чешских музыкантов. Поначалу дела идут неважно, но постепенно положение начинает выправляться, и тут начинается первая мировая война. Как патриот, Фучик откликнулся на неё несколькими маршами, продолжает писать и произведения камерного характера, но в феврале 1915 года начинают проявляться признаки неизлечимой болезни, которая в следующем году сводит его в могилу, находящуюся на Вышеградском кладбище в Праге.

Творчество

Список произведений Фучика насчитывает 323 опуса и 17 непронумерованных творений. Произведения военной тематики, а именно марши, составляют всего четвёртую часть, всё остальное — симфонические, камерные, концертные и танцевальные произведения, что позволяет говорить о Фучике, как о композиторе общего направления. В дневниковых записях Фучика упоминается даже проект оперы «La Rosa di Toscana», которую ему возможно и удалось бы написать, если бы не помешала первая мировая война. Фрагментом этой неосуществлённой оперы является «Флорентийский марш» (нем. Florentiner Marsch, op. 214, 1907), ставший вторым по популярности его произведением (после «Выхода гладиаторов»).

Одной из особенностей творчества Фучика является умение удивительно точно передать в музыке национальное своеобразие того или иного народа. Написанные им марши по национальным мотивам: венгерский «Аттила» (Attila, op. 211, 1907), словенский «Триглав» (Triglav, op. 72, 1900), судетско-немецкий «Марш Лайтмерицких стрелков» (нем. Leitmeritzer Schützenmarsch, op. 261, 1913), боснийско-герцеговинские «Сараево» (Sarajewo — Bosniaken, op. 66, 1899) и «Герцеговина» (Herzegowina или Hercegovac, op. 235, 1908) — яркое свидетельство этому. При этом следует учитывать, что сделать это в небольшой и строгой форме марша было весьма непросто.

«Выход гладиаторов»

Самое известное произведение Фучика было закончено 17 октября 1899 года в Сараево. Сначала оно называлось «Grande Marche Chromatique» (рус. «Большой хроматический марш»), но затем Фучик сменил название на ставшее известным всему миру: «Выход гладиаторов» (нем. Einzug der Gladiatoren, чеш. Vjezd gladiátorů, англ. Entrance of the Gladiators). Поводом послужил прочитанный им роман Генриха Сенкевича «Камо грядеши» (лат. «Quo vadis?»), особенно описание гладиаторов на арене римского амфитеатра. В соответствии с новым названием первая часть марша описывала выход гладиаторов на арену, вторая — их схватку, а третья — шествие и уход победителей.

В 1910 году канадский композитор Луи-Филлип Лорандо (фр. Louis-Phillipe Laurendeau) сделал аранжировку этого марша для небольшого духового оркестра, назвав её «Гром и молния» (англ. Thunder and Blazes). Она быстро получила распространение в цирковых оркестрах (особенно первая, самая громкая и яркая часть, которой предваряли выход клоунов, борцов и прочих артистов, составлявших гвоздь программы), а также в различных городских, школьных и прочих корпоративных оркестрах, участвовавших в уличных шествиях.

Фучик и Россия

Произведения Фучика стали известны в России ещё до смерти композитора. Помимо «Выхода гладиаторов», прописавшегося почти в каждом цирке, были известны его марши, вальсы и прочие произведения. Например, известна грампластинка с записью марша «Лихо вперёд!» (нем. Schneidig vor, op. 79, 1906) в исполнении оркестра лейб-гвардии Волынского полка под управлением В. Павелко.

Родственные связи

Чехословацкий журналист Юлиус Фучик ― племянник композитора. Дядя оказал влияние на увлечение племянника музыкой, что нашло отражение в «Репортаже с петлёй на шее». Фучик вспоминает дядю в последних письмах из Берлина с грустной иронией говоря о том, что Фучикам видимо судьбой предназначенно умирать в немецкой столице.

Напишите отзыв о статье "Фучик, Юлиус (композитор)"

Примечания

  1. Скорее всего, решил он это раньше, просто вакансия открылась в этом году
  2. Полковые командиры не препятствовали выступлению своих оркестров «на стороне», так как часть доходов от выступлений шла в полковую казну

Ссылки

  • [www.juliusfucik.de/ Сайт, посвящённый Фучику, с полным перечнем его произведений и нотами наиболее известных]  (нем.)
  • [wurlitzer-rolls.com/6526-9.mp3 Запись «Выхода гладиаторов»]
  • [www.youtube.com/watch?v=bZYzxb2EThA «Флорентийский марш» на YouTube]

Отрывок, характеризующий Фучик, Юлиус (композитор)


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.