Фьямметта

Фьямметта
Fiammetta
Данте Габриэль Россетти. «Видение Фьямметты», 1878
Создатель:	Джованни Боккаччо
Пол:	женский
Национальность:	итальянка
Дата рождения:	ок. 1310
Дата смерти:	между 1350-1355 гг.
Род занятий:	аристократка

ФьямметтаФьямметта

Фьямметта, Фьяметта, устар. Фиаметта (итал. Fiammetta, «огонек») (ок. 1310 — между 1350-1355 гг.) — псевдоним, которым итальянский писатель Джованни Боккаччо именует в ряде произведений, в том числе в одноимённой повести, свою возлюбленную. Как считается с XIX века, её настоящее имя Мария д’Аквино, тем не менее, до сих пор не доказано, была ли Фьямметта вымышленным персонажем, результатом литературной традиции (таким тропом её образ начали считать с 1930-40-х гг.), или все же реальным человеком.

Фьямметта в произведениях Боккаччо

История знакомства и отношений

Боккаччо в своих произведениях подробно рассказывает о своей любви к Фьямметте, хотя, разумеется, меру поэтического преувеличения установить нельзя. Он пишет, что первый раз образ возлюбленной явился к нему в видении, когда он, 15-летний, подъезжал к Неаполю (согласно «Амето», где Боккаччо себя выводит под псевдонимом Калеоне). Исследователи предполагают, что писатель облёк тут в поэтический образ действительную встречу с ней. К воспоминаниям о первой встрече с дамой он будет возвращаться неоднократно (в «Филоколо» (I, 4-6), «Филострато» (I, 17-30), «Фьямметта», «Амето» и «Любовном видении»). Затем на шесть лет (по другим указаниям, 7 лет и 4 месяца) он потерял её из виду и любил других женщин, но, наконец, состоялось знакомство, незадолго до которого Фьямметта опять явилась ему в видении. Собственно встреча лицом к лицу произошла в церкви Св. Лаврентия в Страстную субботу, как считается, 12 апреля 1338 года, или немногим ранее. В церкви Фьямметта была одета в чёрное, а через несколько дней в церкви монастыря св. Михаила в Байи они встретились опять, и она была одета в зелёное. Он вступил с ней в разговор. Беседа шла о легенде о любви Флорио и Бьянкофьоре, и Фьямметта предложила Боккаччо написать историю этой любви. За то время, как Фьямметта уехала на лето из Неаполя в Саннио, он написал на эту тему свой роман «Филоколо». После этой встречи Боккаччо познакомился с мужем Фьяметты, подружился с ним и сделался частым гостем у них в доме. История встречи в церкви имеет прямые параллели с более ранними и равно знаменитыми историями знакомства Данте с Беатриче и Петрарки с Лаурой — т.е. является типичной любовной историей эпохи dolce stil nuovo. Следует, кстати, отметить, что сам Боккаччо считал любовную историю Петрарки и Лауры выдуманной.

Сонет № XCVII

Её ланиты — розы, кудри — злато,
и огненный над ними ореол,
что в облачко внезапно перешел,
сверкавшее, как не сверкает злато.

И, словно жемчуг, что оправлен в злато,
казалось, ангел в облачко вошел
и крылья белоснежные развел,
покрыт сапфирами, одетый в злато.

И за мою Фьямметту был я рад,
затем что, как нетрудно догадаться,
была мадонна к богу на пути,

а я остался, мукою объят,
здесь, весь в слезах, чтобы конца дождаться
и в край блаженных душ за ней взойти.

Перевод Е.М. Солоновича

В отличие от Лауры и Беатриче, любовь Боккаччо к Фьямметте имела более земной и даже чувственный оттенок, но точно сказать о характере взаимоотношений между поэтом и музой нельзя. Сведения в его произведениях постоянно противоречат друг другу. Но судя по тому, что в своих сонетах Боккаччо жалуется на холодность своей возлюбленной, называет её мрамором, не согретым лучом любви, упрекает её в том, что ей гораздо дороже её честь, чем его любовь, и даже в пылу гнева высказывает желание видеть её состарившейся и подурневшей, следует предположить, что Фьямметта не позволяла ему переходить границ дозволенного. У пылкого Боккаччо, трое внебрачных детей которого от разных матерей известны по именам, такая ситуация действительно вызывала сильные эмоции. Исследователи предполагают, что если у них и была любовная связь, то только после написания «Филоколо», длиться же она могла около двух лет и закончиться летом 1338 или в 1339 году; вслед за этим Фьямметта оставила его ради другого возлюбленного. Начало плотских отношений, судя по намекам в тексте Боккаччо, могло иметь место, когда муж Фьямметты уехал из города, а безумный влюбленный прокрался к ней в дом, но установить, какова доля истины в этих намеках, не представляется возможным.

После разрыва — любовников ли, платонических возлюбленных ли, — который в любом случае был для него очень болезненным, Боккаччо пишет произведения, в которых пытается избыть свою страсть, и выводит в них пока ещё любимую женщину; затем же он успокаивается и продолжает использовать её образ как более мирное и сладкое воспоминание.

Дату смерти Фьямметты вычисляют по произведениям Боккаччо: когда он писал «Декамерон», то есть около 1350 года, она, вероятно, была ещё жива (некоторые предполагают, что она могла погибнуть во время чумы 1348 года, описанной в сборнике новелл «Декамерон», но тогда бы её образ в этой книге нес бы совсем другие интонации), а в 1355 году Боккаччо уже подпал под влияние другой неудачной любви, вызвавшей его сатиру «Корбаччо».

Мысли и любовь к усопшей он, тем не менее, сохранял до конца своих дней: так, незадолго до смерти, в 1374 году он написал по поводу известия о смерти Петрарки сонет (№CXXVI), в котором, обращаясь к Петрарке, говорит, что тот ушел туда, куда надеется вознестись всякая избранная Богом душа, туда, где находятся Лаура, Фьямметта, Данте, и просит Петрарку скорее призвать и его к себе — для того, чтобы он мог увидать снова ту, которая некогда воспламенила в нем любовь.

Личность Фьямметты

Судя по тем произведениям, которые посвящал ей Боккаччо, была прекрасно образована и интересовалась литературой. Согласно его словам, она на три года старше его, отличается необыкновенной красотой:

Вьющиеся, длинные и золотистые волосы Фьямметты падали на белые, нежные плечи, кругленькое личико сияло настоящим цветом белых лилий и алых роз, смешанных вместе; глаза — как у ясного сокола, рот маленький, с губками, точно рубины. («Декамерон», IV день)

Список произведений

• По её заказу написан «Филоколо» (ок. 1336—1338)
• Ей посвящены «Тезеида» (ок. 1339—1341) и «Филострато» (ок. 1335-40). В «Тезеиде» его возлюбленная выведена под именем Хрисеида
• Персонаж фигурирует в «Амето» (1341—1342): нимфы рассказами перевоспитывают пастуха, одна из них носит имя Фьяметты и персонифицирует Надежду.
• «Любовное видение» (начало 1340-х) — поэт описывает своё блуждание-сон, в финале встречается со своей возлюбленной, названной Лучия. Поэма посвящена даме Марии.
• Главный действующий персонаж повести «Фьямметта» / «Элегия мадонны Фьямметты» («L’amorosa Fiammetta», 1343)
• «Фьезоланские нимфы» (1345). Намек на любовное увлечение поэта в первой октаве.
• Сборник новелл «Декамерон» (1350-е) — одна из дам, рассказывающих новеллы; также она выведена поющей. (Ей принадлежат следующие новеллы: I, 5; II, 5; III, 6; IV, 1; V, 9; VI, 6; VII, 5; VIII, 6; IX, 5; X, 6).
• «Канцоньере» — его стихи; исследователи предполагают, что она основная, или даже единственная их вдохновительница, хотя по имени она названа лишь в четырех сонетах (№ XLV, XCVII, CII, CXXVI, ряд из них посмертные) и ещё одной пьесе.

Повесть «Фьямметта» и эволюция образа в творчестве писателя

«Фьямметта» — первый любовно-психологический роман в мировой литературе. Рассказчицей в повести выступает женщина, выведенная под именем Фьямметта. Она рассказывает о том, как была счастлива и замужем; вдруг ей снится страшный сон, будто она укушена змеей. На следующий день она влюбляется, в первый раз в жизни по-настоящему, в юношу по имени Панфило. Вскоре старик-отец просит Панфило приехать к нему во Флоренцию. Он уезжает, но обещает своей возлюбленной вернуться. Она его преданно ждет, мысленно подолгу с ним беседуя. Он не возвращается в положенный срок; Фьямметта узнает у краснеющей монахини, что Панфило женился. Фьямметта с разбитым сердцем, её здоровье ухудшается. Через год после отъезда Панфило из Флоренции возвращается слуга Фьяметты, который рассказывает, что женился вовсе не Панфило, а его отец. Панфило же влюбился в одну из флорентийских красавиц. Она хочет броситься с башни, но её останавливает кормилица. В конце Фьямметта сравнивает свои бедствия с таковыми же многих женщин древности и доказывает, что её были более тягостные.

Хотя рассказчиком данного романа является женщина, роман написан от первого лица, и автором его является мужчина: брошенный настоящей Фьямметтой Боккаччо «переворачивает» ситуацию и описывает душевные страдания покинутого влюбленного. А то, что повесть ведется от лица женщины, позволяет ему не скрывать непозволительную порой слабость. На русском языке издана в 1913 году в переводе Михаила Кузмина.

Исследователи творчества Боккаччо пишут о том, что свою возлюбленную покинутый Боккаччо никогда не забывал, «но с созданием „Элегии мадонны Фьямметты“ для него она превращается в литературный персонаж, что, между прочим, несомненно помогло поэту залечить свою любовную рану. Известное замечание А. Н. Веселовского (Фьямметта — литературное переживание психологического момента, который перестал тревожить сердце, но продолжает занимать воображение) правильно лишь отчасти, — в исповеди Фьямметты ещё очень много неподдельной боли самого Боккаччо. Лишь позже — в „Нимфах“ и „Декамероне“ — эта боль стихает».

Мария д’Аквино

То, что настоящим именем Фьямметты является «Мария», угадывается по нескольким указаниям. В «Филоколо» (I,4) герой говорит о том, что его возлюбленная носит имя той, от которой пришло спасение мира. Другой псевдоним, которым награждает автор свою возлюбленную — Alleritam — является анаграммой имени Mariella, неаполитанской формы имени «Мария». В «Любовном видении» он различными экивоками указывает имя «Мария», а кроме того, пишет, что она принадлежит к роду святого Фомы Аквинского (который был сыном графа Ландульфа Аквинского); таким образом, если имя «Мария» устанавливается достаточно достоверно, принадлежность к роду графов Аквинских имеет меньше указаний-подсказок.

С XIX века традиционно предполагается, что под псевдонимом Фьямметты выведена женщина, чьим именем, таким образом, оказывается «Мария д’Аквино» (Maria d’Aquino; Maria dei Conti d' Aquino) — внебрачная дочь короля Неаполя Роберта Анжуйского (1277—1343) и, возможно, придворная дама при его дворе и дворе следующего монарха — внучки Роберта Джованны Неаполитанской. Как считается, её мать была супругой графа Аквинского, и эту же фамилию носила и родившаяся девочка.

Представители этой династии соответствующего хронологического периода могут являться её семьёй. Это графиня Аквинская, вероятная мать Марии — провансальская дама Сибилла Сабран (Sibilla Sabran), которая была замужем за графом Томмазо III Аквинским (Tommaso III di Aquino) (тем не менее, с тем же успехом к роду Аквинатов мог принадлежать не её отец-отчим, как считается общепринятым, а мать или даже муж).

Никакой дополнительной информации, кроме текстов Боккаччо, о биографии его музы нет. Обстоятельства рождения Марии интерполируются из событий жизни Фьямметты, о которых Боккаччо пишет в «Амето» (XXXV). Там повествуется о том, что вскоре после праздника, последовавшего за неким праздником, видимо коронацией Роберта (которого она называет именем царя из античной мифологии — «Мидасом»), монарх начал оказывать матери Фьямметты пристальное внимание, которое вскоре, видимо, увенчалось изнасилованием королём этой женщины: она «…против воли досталась ему в обладание. Утолив его вожделение, она получила просимое и, видя, что все осталось в тайне, умолчала о совершенном насилии. Если бы все это не привело к моему рождению, я бы, конечно, сказала, что она согрешила, не последовав примеру Лукреции». В другом фрагменте того же текста Фьямметта добавляет, что о её происхождении мать ей рассказала в детстве; что мать жила в доме мужа в тот момент, когда король её соблазнил, и она не уверена, кто именно является отцом ребёнка, муж или король. В «Филоколо» Боккаччо пишет, что возлюбленная старше его на три года, и, действительно, Роберт был коронован в 1309 году.

Мать Фьямметты рано умерла, её муж вскоре последовал за ней, отдав перед тем девочку в монастырь послушницей в Байи, где, как Фьямметта рассказывает в «Амето», у неё были родственники. Название обители не указано, но судя по всему, это был бенедиктинский монастырь святого Михаила. Там она обратила на себя внимание некоего дворянина, который при содействии короля Роберта добился её руки. Имя мужа Марии не сохранилось.

Но по сути, как подытоживают современные исследователи творчества писателя, соответствие боккачиевской Фьямметты реальному историческому лицу является легендой, которая, хотя и успела стать элементом классического восприятия Боккаччо, тем не менее, некоторыми критикуется: «Помимо полного отсутствия какого-либо упоминания или даже ссылки на столь необычного персонажа, как дочь короля, в генеалогическом древе и просто фамильных документах семьи Аквино, факт существования обольстительной фигуры Фьямметты находится под вопросом, и, скорее всего, она является абсолютно выдуманным и сконструированным образом, полностью основанном на литературных канонах этого времени, канонах, которые скрупулезно диктовали детали развития сюжета и детали любовной истории, как для самого Боккаччо, так и для Фьямметты (которая, согласно этим традициям, должна оставаться вечно юной — так, в «Филоколо» она родилась в 1310 году, в «Комедии», судя по указанному возрасту — после 1313, в «Декамероне» — после 1321)».

Исторические личности

• Возможная мать — Маргарита. В одной из итальянских генеалогий упоминается правнучка императора Священной Римской империи Фридриха II Гогенштауфен от незаконной дочери Маргариты Швабской (ок. 1230—1298) и Томмазо II Аквино, графа Ачерра (1273) — Маргерита Аквино (после 1328), была замужем три раза. Вышеназванный граф Томмазо III Аквинский был её старшим братом. Она считается любовницей короля Роберта I Сицилийского и, предположительно, могла быть матерью Марии Аквино.
• Мария, дочь Елены? Историками литературы никак не упоминается известная из генеалогических таблиц некая незаконная дочь короля Роберта от неизвестной женщины, настоящим именем которой, предположительно, было Елена. Эта дочь короля упоминается как супруга некоего Andrea Thopia (1340), владетеля Matija (совр. область Мат, Албания), подконтрольной в то время Неаполю. У этой пары было трое детей: князь Албании Каролус Топиа, лорд Дураццо, Доминик Топиа, епископ Дураццо и архиепископ Зары, а также Георг.
• Некая Мария Аквино была казнена в 1382 году по приказу Карло, герцога Дураццо по обвинению в причастности к смерти Андрея, герцога Калабрийского и князя Венгерского в 1345 году.

В произведениях других авторов

• Прерафаэлит Данте Габриэль Россетти написал картину «Видение Фьямметты», а также посвятил ей сонет «Fiametta. For a Picture».
• Прерафаэлит Эмма Сэндис
• Картина французского салонного живописца Лефевра «Фьямметта»
• Картина британца William Clarke Wontner
• Скульптурный бюст викторианского мастера [www.victorianweb.org/sculpture/dw/20.html Francis Derwent Wood]
• Оперетта «Боккаччо» Франца фон Зуппе — один из персонажей (см. дуэт Боккаччо и Фиаметты, [arkhivoper.rpod.ru/93492.html mp3])

имя использовано:

• Балет «Фиаметта, или Торжество любви» Людвига Минкуса
• Опера К. Леру «Королева Фьяметта»
• Николай Агнивцев, стихотворение «В розовом алькове» (К монне Фиаметте / Стукнул на рассвете / Граф Ренэ Камбон…); «О драконе»
• Петроградское издательство «Фиаметта», ок. 1918 г.
• Фридрих Де Ла Мотт Фуке, новелла «Карлик и Фьяметта»
• William Wetmore Story. Роман «Фьяметта»
• Пер Лагерквист. «Карлик»
• Сара Дюнан. «Жизнь венецианского карлика»
• Имя использовано в немом фильме Фрица Ланга «Усталая Смерть».

Библиография

• D. Rastelli. Le fonti autobiografiche nella "Fiammetta". - "Humanitas", vol. III, 1948
• А. В. Веселовский. Собр. соч., т. V. Пг., 1915, стр. 643-658
• Janet Levarie Smarr. Boccaccio and Fiammetta: the narrator as lover, 1986

Отрывок, характеризующий Фьямметта

Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.