Хитрово, Фёдор Алексеевич

Фёдор Алексеевич Хитрово (Хитров, ок. 1740 — 23 июня 1774) — русский офицер и придворный из рода Хитрово, один из сподвижников Екатерины II во время дворцового переворота 1762 года, главный фигурант заговора 1763 года против братьев Орловых. Дядя А. З. Хитрово и Н. З. Хитрово.

Сын генерал-поручика Алексея Андреевича Хитрово (1700—1756) от брака с Натальей Ивановной, родной сестрой могущественных графов Александра и Петра Шуваловых. От родителей унаследовал, вместе с братом Захаром (1734—1798) и сестрой Анной (ум. 1795), 387 душ м.п. в пяти уездах. Хитрово славился при дворе своей красотой, ему пророчили блестящее будущее. Мать богатейшего Льва Нарышкина мечтала женить сына на фрейлине Анне Хитрово, породнившись через то с Шуваловыми, но брак не состоялся из-за противодействия великой княгини Екатерины. Казанова упоминает о своём знакомстве в Петербурге

с английским посланником Макартни, красивым и умным юношей, исполненным ума, имевшим слабость влюбиться в девицу Хитрово, фрейлину императрицы, и дерзость сделать ей ребенка. Императрица сочла сию английскую вольность недопустимой, простила девицу, превосходно танцевавшую на императорском театре, и настояла на отзыве посланника. Я знавал брата фрейлины, уже тогда офицера, красивого юношу, подававшего большие надежды.

Во время переворота 1762 года секунд-ротмистр Конной гвардии Хитрово показал себя, по словам княгини Дашковой, «одним из самых бескорыстных заговорщиков», ибо по крови принадлежал к враждебной Екатерине партии Шуваловых. Из конногвардейцев на стороне Екатерины действовали только Хитрово и вахмистр Потёмкин. Несмотря на скромные чины, они сумели вывести однополчан на присягу. Это во многом предопределило успех заговора.

В день коронации новой императрицы Хитров был переведён с гвардейской службы на придворную, в чине камер-юнкера, и получил в награду 800 душ в Кашинском и Орловском уездах. Очевидно, рассчитывая на более существенную благодарность, он с неудовольствием следил за неисчерпаемыми милостями, которые изливались на братьев Орловых. Столь же обделёнными чувствовали себя и пособники Екатерины из Измайловского полка — Михаил Ласунский и Николай Рославлев.

Через полгода после коронации Екатерина задумалась о браке с Григорием Орловым. Чтобы прощупать общественное мнение по этому вопросу, на рынках и площадях были распущены слухи, будто царица собралась под венец. Бывший канцлер граф Бестужев-Рюмин просил сенатора Брылкина подписать сенатскую петицию к императрице о вступлении во второй брак. Брылкин не замедлил поведать об этом Хитрово, своему родственнику.

В понедельник 26 мая глава тайного сыска В. И. Суворов получил от Екатерины указание допросить князя Ивана Несвицкого относительно «всего того, что он от камер-юнкера Фёдора Хитрово слышал», и при необходимости произвести арест последнего. В тот же день курьер привёз донос Несвицкого на Хитрово, написанный рукою Г. Орлова. По словам Несвицкого, его приятель Хитрово приглашал его «на свою сторону перейти», причём сам Хитрово был приведён «в оный заговор» княгинею Дашковой; генерал-прокурор Глебов обещал помогать деньгами; Хитрово склонил уже в заговор «некоторых офицеров».

Как удалось выяснить Суворову, заговор был направлен не на свержение Екатерины, а на предотвращение дальнейшего усиления партии Орловых. В случае брака с Григорием Орловым предполагалось «перебить» братьев Орловых, начав с Алексея, ибо, по словам Хитрово, «Григорий глуп, а больше всё делает Алексей, и он великий плут и всему оному делу причиною». И только в крайнем случае допускалось возведение на престол вместо Екатерины кого-нибудь из брауншвейгского семейства. Перед узурпаторшей замаячил реальный призрак нового дворцового переворота.

Хитрово был взят под стражу на другой день, 27 мая. Он вёл себя с полным достоинством, ничего не утаивая и не отрицая, как человек нравственно правый. Он продолжал признавать брак императрицы с Орловым государственным бедствием, для устранения которого он готов на всякие жертвы. Когда во время допроса в комнату вошёл случайно Алексей Орлов, Хитрово извинился перед ним за свои речи о необходимости убить его, вместе с братьями, в случае, если б вопрос о «марьяже» не был оставлен.

Если Государыня за нужное рассуждает вытти за муж, вольна взять владетеля или принца крови; я против брака с Орловым, но против этого брака решительно все.

Один из родственников Хитрово, камер-юнкер Ржевский, с его слов передавал, что в ходе переворота Екатерина первоначально соглашалась быть только правительницей (регентом) при малолетнем Павле Петровиче и только после того, как Ласунский с Рославлевым принародно провозгласили её императрицей, переменила своё намерение. Хитров подтвердил, что слышал от Алексея Орлова, будто Екатерина дала Панину подписку о том, чтобы быть не более чем правительницей — по образу и подобию Анны Леопольдовны при малолетнем Иване Антоновиче. Участие в «комплоте» против Орловых княгини Дашковой он категорически отрицал.

Проведя расследование, Екатерина достигла своей цели и убедилась, что все слои общества были против её брака. Как пишет Валишевский, «в Москве начинались волнения: портрет императрицы сорвали среди белого дня с триумфальной арки, где он висел; угрожающее движение было заметно даже в гвардейских полках, так что императрица и фаворит не могли более на них надеяться». Вопрос о замужестве пришлось отложить. О грядущем свержении Екатерины в случае вступления в брак с Орловым её приближённые слышали в Москве, кто «от сержанта, а тот от гранодера, а сей от незнакомова дворника».

Екатерина опасалась будоражить общество вопросом о законности прошлогоднего переворота и в особенности коронации, поэтому дело Хитрово было решено замять. Суворов получил предписание «поступить осторожно, не тревожа город и сколь можно никого», хотя ещё недавно от него требовали с подобающей суровостью разобраться со слухами, будто она обещала своим соратникам по перевороту ограничиться регентством, а также исследовать «скаредный проект убить графа Ал. Григ. Орлова». Екатерина запечатала «секретное следствие о Фёдоре Хитрове с товарыщи» в особый конверт с собственноручной надписью: «Не распечатовать без докладу».

В итоге с Хитрово обошлись достаточно мягко — он был удалён от двора в село Троицкое Орловского уезда, подаренное ему за участие в перевороте, где и умер 10 лет спустя. Ласунский и Рославлев были уволены со службы с высоким чином генерал-поручика.

Несмотря на свёртывание расследования, оно успело получить огласку. Вся Москва только и говорила об аресте Хитрово, причём обвиняли во всём Орловых. На следующий после ареста день дед Хитрово сетовал графу Бестужеву-Рюмину: «Умилосердитесь, Ваше Сиятельство, за что власть дана Орловым, что зачали пропадать камер-юнкеры». Вследствие тайны, окружавшей это дело, каждый сообщал свои догадки и предположения. Сплетники раздували его до крайности, увеличивая число арестованных, присоединяя неудовольствие гвардии, будто бы оставляемой в Москве, приплетая сюда высылку княгини Дашковой, опалу графа Бестужева и т. п.

Чтобы прекратить волнения, «под барабанный бой на улицах Москвы был прочтен указ, являвшийся в сущности повторением указа Елизаветы от 5 июня 1757 г. и воспрещавший жителям заниматься предметами, которые до них не касаются; к этим предметам были отнесены все государственные дела». Манифест сената о молчании («о воспрещении непристойных рассуждений и толков по делам, до правительства относящимся») был обнародован не только в Москве, но во всех уездных городах империи, где не имели никакого понятия о деле Хитрово. В провинциях из манифеста узнали, что императрица чувствует себя на престоле не очень-то уверенно, раз её беспокоят глухие толки о безвременной кончине супруга.

О жизни Хитрово в деревне практически ничего не известно. В 1770 г. он прислал Екатерине всеподданнейшую просьбу освободить его из «заключения» и в виде милости «отставить от всякой службы». Во многих источниках (включая указатель к фундаментальному труду В. А. Бильбасова) его путают с другим камер-юнкером Хитрово, Фёдором Александровичем — отцом дипломата Н. Ф. Хитрово и тестем Е. М. Кутузовой. В «Русской родословной книге» указано, что у него был сын и две дочери.

В XIX веке переводчики записок Дашковой с французского языка исказили его фамилию, из-за чего в некоторых исследованиях в числе пособников Екатерины в 1762 году вместо Хитрова появился некто Гетроф:

В числе искавших падения временщика находился Гетроф, один из самых бескорыстных заговорщиков против Петра III. Изящные манеры и прекрасная наружность разжигали ревность, возбужденную его бескорыстием, в душе Орловых. Один из двоюродных братьев Гетрофа, Ржевский, участник революции со стороны обеих партий, пользовался обоюдным их доверием, но, любивший больше всего личную пользу, изменнически открыл Алексею Орлову замысел Гетрофа, который готовил вопиющий протест против просьбы Бестужева и успел скрепить его подписью всех тех, кто содействовал Екатерине взойти на престол. В то же время он предупредил его, что в случае неудачи протеста любимцу угрожает месть. Гетроф был арестован; Алексей Орлов допрашивал его, говорят, с крайним бесстыдством и жестокостью, причем Гетроф с гордостью произнес, что он первым вонзит нож в сердце Григория Орлова и после того умрет, нежели согласится признать его своим монархом и быть свидетелем бедствия страны, только что освобожденной от тирана.

— Герценовский перевод «Записок» княгини Дашковой

Источники

• В. А. Бильбасов. История Екатерины Второй. Том 2. Берлин, 1900. С. 280-298.

Отрывок, характеризующий Хитрово, Фёдор Алексеевич

Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.