Ежков, Фёдор Андреевич

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Фёдор Андреевич Ежков»)
Перейти к: навигация, поиск
Фёдор Андреевич Ежков
Дата рождения

24 июня 1921(1921-06-24)

Место рождения

село Невежкино, Белинский район, Пензенская область

Дата смерти

9 ноября 1981(1981-11-09) (60 лет)

Место смерти

село Невежкино, Белинский район, Пензенская область

Принадлежность

СССР СССР

Род войск

пехота

Годы службы

19401946

Звание

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Сражения/войны

Великая Отечественная война

Награды и премии

Фёдор Андреевич Ежков (19211981) — старший лейтенант Советской Армии, участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза (1945).



Биография

Фёдор Ежков родился 24 июня 1921 года в селе Невежкино (ныне — Белинский район Пензенской области). Получил неполное среднее образование. В 1940 году Ежков был призван на службу в Рабоче-крестьянскую Красную Армию. С июня 1941 года — на фронтах Великой Отечественной войны. Окончил ускоренные курсы политсостава. Принимал участие в боях на Карельском, Северо-Западном, Центральном, 1-м, 2-м и 3-м Украинских фронтах. В боях два раза был ранен. К январю 1945 года лейтенант Фёдор Ежков был парторгом батальона 645-го стрелкового полка 202-й стрелковой дивизии 27-й армии 2-го Украинского фронта. Отличился во время освобождения Чехословакии[1].

11-18 января 1945 года во время боёв в районе населённых пунктов Пинцина, Грабово, Турички и Цинобаня Ежков всегда находился в первых рядах, увлекая за собой бойцов. 18 января он заменил собой выбывших из строя командиров двух рот и успешно руководил их действиями. В тех боях батальон взял в плен 153 солдата и офицеров противника, захватил 9 105-миллиметровых орудий и большое количество боеприпасов. Вражеские войска предприняли несколько контратак, но все они под руководством Ежкова были успешно отражены[1].

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 апреля 1945 года за «умелое выполнение боевых задач, мужество и героизм, проявленные в Западно-Карпатской операции» лейтенант Фёдор Ежков был удостоен высокого звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»[1].

В 1946 году в звании старшего лейтенанта Ежков был уволен в запас. Вернулся в Невежкино, работал в совхозе. Умер 9 ноября 1981 года[1].

В честь Ежкова названа улица в Невежкино, установлен бюст в Белинском[1].

Был также награждён двумя орденами Отечественной войны 2-й степени, орденом Красной Звезды, рядом медалей[1].

Напишите отзыв о статье "Ежков, Фёдор Андреевич"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6  [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=14818 Ежков, Фёдор Андреевич]. Сайт «Герои Страны».

Литература

  • Герои Советского Союза: Краткий биографический словарь / Пред. ред. коллегии И. Н. Шкадов. — М.: Воениздат, 1987. — Т. 1 /Абаев — Любичев/. — 911 с. — 100 000 экз. — ISBN отс., Рег. № в РКП 87-95382.
  • Воробьёв В. П., Ефимов Н. В. Герои Советского Союза. Справочник — СПб., 2010.
  • Рощин И. И., Сеньков И. С. Парторги военной поры. — М.: Политиздат, 1983.

Отрывок, характеризующий Ежков, Фёдор Андреевич

– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.