Хаас, Долли

Долли Хаас
Dolly Haas
Имя при рождении:	Дороти Клара Луиза Хаас
Дата рождения:	29 апреля 1910(1910-04-29)
Место рождения:	Гамбург, Германия
Дата смерти:	16 сентября 1994(1994-09-16) (84 года)
Место смерти:	Нью-Йорк, США
Профессия:	актриса
Карьера:	1930—1956

Долли Хаас (нем. Dolly Haas, 29 апреля 1910 — 16 сентября 1994), урождённая Дороти Клара Луиза Хаас — кино- и театральная актриса. Начала карьеру в Германии, в 1936 году эмигрировала и продолжила работать в Великобритании и США.

Биография

Долли родилась 29 апреля 1910 года в семье гамбургских евреев Чарльза Освальда и Маргарет Хаас. Её отец, эмигрант из Великобритании, занимался книгоиздательским бизнесом, мать была родом из Вены. C 1917 по 1927 год Долли посещала школу Якова Левенберга, с шести лет брала уроки балета в Гамбургском городском театре. Играя в школьных спектаклях, Долли в возрасте десяти лет представила на одном из концертов своё первое сольное выступление, а через четыре года получила роль в спектакле «Франциска» по пьесе немецкого писателя Франка Ведекинда.

Карьера

После окончания школы Долли отправилась в Берлин, где получила второстепенную, но крупную роль в постановке «Микадо». В тот же период она выступала на сцене театра «Метрополь» и в кабаре. В 1929 году она появилась на сцене мюнхенского театра в роли принцессы Биби в инсценировке «Мечта о вальсе» по мотивам оперетты Оскара Штрауса, а вернувшись в Берлин вместе с Вернером Финком и Гансом Деппе приняла участие в кабаре «Катакомбы».

В 1930 году Долли дебютировала на киноэкране в мелодраме Уильяма Дитерли «Один час счастья», тогда же по приглашению театрального режиссёра Макса Рейнхардта выступила с танцем в ревю «Я стану богатым и счастливым» и произвела большое впечатление на Анатоля Литвака, в то время только начинавшего свою карьеру кинорежиссёра.

Результатом их встречи стала музыкальная звуковая картина «Долли делает карьеру», отснятая на киностудии UFA, где актриса с присущим ей юношеским задором исполнила роль хористки Долли Кларен, которая, преодолевая множество препон, пытается пробиться на вершину успеха. Этот фильм — дебют Литвака в качестве режиссёра — принес Долли признание публики и амплуа девушки-сорванца, и в 1931 году она пополнила свою фильмографию картинами «Бал» Вильгельма Тиле, «Порядочный грешник» и «Любовная команда».

1932 год принес Долли ещё четыре фильма, а в 1933 году разразился скандал — так как Германия была заражена нацистскими настроениями, зрители освистали фильм «Уродливая девчонка», в котором Долли, еврейка по национальности, снялась вместе с актёром-евреем Максом Хансеном.

Эмиграция

В 1934 году Долли пригласили в Великобританию, предложив главную роль в комедии «Девушки станут парнями». Вернувшись обратно, она снялась в фильме «Зачем солгала барышня Кэти?», и эта картина стала последней работой актрисы в Германии — националистические настроения в Германии все усиливались, и оставаться в стране было небезопасно. В 1936 году Долли эмигрировала в Великобританию. На новом месте она приняла участие в фильме «Сломанные цветы», завязала на съемках роман с режиссёром Джоном Брамом и в том же году вышла за него замуж и уехала в Америку, так как киностудия Columbia Pictures предложила ей трехгодовой контракт.

Несмотря на выгодные условия контракта, Долли из-за узкого амплуа два года не предлагали роли. В конце концов она уехала в Нью-Йорк и вернулась в театр. Актрису можно было увидеть в спектале «Меловой круг» по мотивам одноимённой древнекитайской драмы, которую перевел и обработал писатель Клабунд, и в постановке «Война и мир» по роману Л. Н. Толстого. Тогда же, объединившись с другими немецкими актёрами-эмигрантами, она выступила против процветающего в Европе фашизма.

Оставив Брама, Долли в 1943 году вышла замуж за Эла Гиршфельда, знаменитого карикатуриста газеты New York Times, и в 1945 году родила от него дочь Нину. В те годы актрисе удалось сделать неплохую карьеру на Бродвее. Кроме того в составе театральной труппы она совершила турне по Америке, играя в спектаклях «Трёхгрошовая опера», «Песня лютни», «Преступление и наказание» по роману Ф. М. Достоевского, где вместе с Долли были задействованы Лиллиан Гиш и Джон Гилгуд.

Последние годы

В 1953 году актриса приняла участие в картине Хичкока «Я исповедуюсь», и роль Альмы Келлер стала её последним появлением на киноэкране. Через двадцать лет, в 1975 году актриса была удостоена награды за вклад в развитие немецкого кино, а в 1983 году на Берлинском кинофестивале прошли ретроспективные показы её фильмов. Долли Хаас скончалась 16 сентября 1994 года от рака яичников в возрасте восьмидесяти четырёх лет.

Фильмография

Год	На русском	На языке оригинала	Роль
1953	Я исповедуюсь	I Confess	Альма Келлер
1939	Мы не одиноки	We Are Not Alone	Лени
1936	Шпион Наполеона	Spy of Napoleon	Элоиза
	Сломанные цветы	Broken Blossoms	Люси Берроуз
1935	Зачем солгала барышня Кэти?	Warum lügt Fräulein Käthe?	—
1934	Девушки станут парнями	Girls Will Be Boys	Пэт Каверли
		Es tut sich was um Mitternacht	Сюзанна Вегенер
1933	Посыльная из отеля Далмасс	Der Page vom Dalmasse-Hotel	Фридель Бонеманн
	Девушка маленькая — счастье большое	Kleines Mädel — großes Glück	Анни Ширке
	Уродливая девчонка	Das Häßliche Mädchen	Лотти
	Маленькая мошенница	Die Kleine Schwindlerin	Аннетт
	Великая ночь в городе	Großstadtnacht	Мадлен
1932	Скамполо, дитя улицы	Scampolo, ein Kind der Straße	Скамполо
	Скоро всё наладится	Es wird schon wieder besser	Эдит
	Богач	Ein Steinreicher Mann	Долли
	Такую девушку не забыть	So ein Mädel vergißt man nicht	Лиза Брендс
1931	Любовная команда	Liebeskommando	Антония
	Порядочный грешник	Der Brave Sünder	Гедвига Пихлер-Тохтер
	Бал	Der Ball	Антуанетта Кампф
	Долли делает карьеру	Dolly macht Karriere	Долли Кларен
1930	Один час счастья	Eine Stunde Glück	Марионетка

Ссылки

• Биография на [www.deutsches-filminstitut.de/dt2tp0141.htm Deutsches-filminstitut.de]  (нем.)
• Фотографии и кадры из фильмов на [film.virtual-history.com/person.php?personid=621 Film.virtual-history.com]

Отрывок, характеризующий Хаас, Долли

– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.