Хавьер (герцог Пармский)

Хавьер (Ксавье) Бурбон-Пармский исп. Javier de Borbón-Parma итал. Saverio di Borbone-Parma<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Хавьер Бурбон-пармский на свадьбе своей дочери Марии Франсиски, 1960 год</td></tr>
Карлистский претендент на трон Испании
29 сентября 1936 — 7 мая 1977
Предшественник:	Альфонс Карлос I
Наследник:	Карлос Уго Бурбон-Пармский
Титулярный герцог Пармский
15 ноября 1974 — 7 мая 1977
Предшественник:	Роберт II Бурбон-Пармский
Наследник:	Карлос Уго Бурбон-Пармский
Рождение:	25 мая 1889(1889-05-25) Вилла Пьяноре, Италия
Смерть:	7 мая 1977(1977-05-07) (87 лет) Цицерс, Швейцария
Род:	Пармские Бурбоны
Отец:	Роберт Бурбон-Пармский
Мать:	Мария-Антуанетта Португальская
Супруга:	Магдалена Бурбон-Бюссе
Дети:	Мария Франсуаза, Карлос Уго, Мария Тереза, Сесилия, Мария ле лас Ньевес и Сикст-Генрих
Награды:

Франциск Ксавье Бурбон-Пармский, известен до 1974 года в качестве принца Ксавье Бурбон-Пармского (Франсиско Хавьер Бурбон-Пармский и де Браганса) (25 мая 1889, Камайоре, Италия — 7 мая 1977, Цицерс, Швейцария) — глава Пармских Бурбонов и титулярный герцог Пармы и Пьянченцы (1974—1977), карлистский претендент на королевский трон Испании (1936—1977).

Детство и юность

Родился 25 мая 1889 года в Вилле Пьяноре, под Виареджо (Италия). Второй сын Роберта Бурбон-Пармского (1848—1907), последнего герцога Пармского (1854—1860), от второго брак с инфантой Марией-Антуанеттой Португальской (1862—1959), дочери короля Португалии Мигеля I.

У Ксавье было одиннадцать родных братьев и сестер, в том числе: Цита Бурбон-Пармская, последняя императрица Австро-Венгрии и супруга Карла I, Феликс, муж великой герцогини Люксембургской Шарлотты. А также двенадцать сводных братьев и сестер, среди них — Мария-Луиза Бурбон-Пармская, жена царя Болгарии Фердинанда I Саксен-Кобург-Готского.

Ксавье провел детство в Вилла Пьаноре и Шварцау-ам-Штайнфельде в Австрии. Его первым учителем был отец Серхио Алонсо, член ордена Святого Габриэля. Ксавье и его старший брат Сикст учились в школе иезуитов «Stella Matutina» в Фельдкирхе (Австрия), а потом в Карлсбурге (Германия). Ксавье учился в Париже, где получил диплома в области сельского хозяйства и политических наук.

Во время Первой мировой войны Ксавье вместе с Сикстом служили в бельгийской армии. Несколько их сводных братьев служили в австрийской армии. Ксавье был награждён Военным Крестом Франции и Бельгии. Был также награждён крестом ордена Леопольда II. В 1917 году Ксавье сопровождал своего брата в его миссии (так называемое «дело Сикста») — секретных переговорах между императором Австро-Венгрии Карлом I и правительством Франции. Дело получило огласку, и переговоры закончились безрезультатно.

Брак и дети

12 ноября 1927 года в Линьере (Франция) Ксавье Бурбон-Пармский женился на Магдалене (Мадлен) де Бурбон-Бюссе (23 марта 1898 — 1 сентября 1984), дочери Жоржа Бурбон-Бюссе, графа де Линьер, и Марии Жанны де Керрет. Ксавье и Магдалена имели шесть детей:

• Мария Франсиска (род. 19 августа 1928), жена князя Эдварда Лобковица (1926—2010)
• Карлос Уго (8 апреля 1930 - 18 августа 2010), титулярный герцог Пармский
• Мария Тереза (род. 28 июля 1933)
• Сесилия (род. 12 апреля 1935)
• Мария де лас Ньевес (род. 29 апреля 1937)
• Сикст-Генрих (род. 22 июля 1940)

Брак Ксавье и Магдалены был признан династическим главой карлистов — Альфонсо Карлосом де Бурбоном, герцогом Сан-Хайме, который был мужем сестры матери Ксавье. Но старший брат Ксавье — Элия, который регентом от имени умственно отсталого брата Энрико (Генриха), не признал этот брак. Дети Ксавье в будущем не могли претендовать на пармский герцогский престол.

Причиной было некоролевское происхождение Магдалены и простое давление остальных членов семьи Ксавье. В 1920-х и 1930-х годах герцогская семья разделилась на два лагеря, братья Ксавье и Элия оказались в противоположных лагерях (Ксавье и Сикст требовали части семейного имущества, например, замка Шамбор).

В конце концов Элия признал также Альфонсо XIII законным королём Испании, несмотря на то, что его отец выступал в поддержку карлистов. В 1961 году сын Элии — Роберт II Пармский официально признал брак Ксавье и Магдалены династическим браком. Это позволило в будущем Карлосу Уго, старшему сыну Ксавье, принять титул герцога Пармского.

Регент карлистов

В начале 1930-х годов в рядах карлистов начались серьёзные споры. Претенденту на испанский трон Альфонсу Карлосу, герцогу Сан-Хайме, было уже за восемьдесят, и у него не было детей. Он был последним мужским потомком линии карлистским претендентов, происходивших от Дона Карлоса, графа Молина. В поисках преемника Альфонса Карлоса карлисты разделились: одни поддерживали изгнанного короля Альфонсо XIII, а другие были убеждены в том, что Альфонс и вся его семья исключаются из претендентов на испанский престол.

Чтобы избежать дальнейшей неопределенности, 23 января 1936 года Альфонс Карлос назначил Ксавье (по-испански Хавьера) Бурбон-Пармского регентом карлистского движения. Альфонс Карлос считал Ксавье старшим во всем роде Испанских Бурбонов, и это соответствовало идеалам карлистов. Несколько месяцев спустя в Испании началась Гражданская война (1936—1939). Ксавье был тогда назначен командующим карлистской армии.

Во время Второй мировой войны Ксавье Бурбон-Пармский служил полковником в четвёртой дивизии бельгийской армии. После завоевания Гитлером Бельгии в мае 1939 года Ксавье отступил к Дюнкерку, где его дивизия была включена в состав французской армии. Затем он был уволен из армии и вступил в ряды французского сопротивления. Генерал Франсиско Франко разрешил матери Ксавье и его сестре Ците проехать через Испанию по пути в Португалию, но отказал в этом Ксавье. Ксавье вынужден был остаться на территории Южной Франции.

22 июля 1944 года Ксавье был арестован Гестапо. Через месяц его заключили в тюрьму в Виши, а затем перевезли в Клермон-Ферран, где он классифицирован как политический заключенный (Nacht und Nebel). Когда к городу стала подходить армия союзников, он был перевезен в Нацвейлер-Штрутгоф, потом в Дахау и, наконец, в Пракс в Тироле. 8 мая 1945 года Ксавье был освобожден американской армией.

После войны Ксавье сам назначил себя лидером одной из групп карлистов в Испании. Карлисты тогда разделились на три группы, где помои сторонников Ксавье, были ещё сторонники Хуана, сына Альфонсо XIII, и эрцгерцога Карла Пия Габсбурга (сына дочери претендента Карлоса, герцога Мадридского).

Король карлистов

20 мая 1952 года карлисты, сторонники Ксавье (Хавьера), официально объявили конец его регентства и начало «правления» Ксавье в качестве короля Испании. Ксавье стал ещё одним карлистским кандидатом на испанский трон под именем Хавьера I. Ксавье остался политически активным — находился в оппозиции к генералу Ф. Франко, который поддерживал кандидатуру Хуана де Бурбона, сына Альфонсо XIII и даже эрцгерцога Карла Пия Габсбурга. В 1956 году испанские власти изгнали Ксавье из страны.

В 1962 году Ксавье разрешил своему старшему сыну — Карлошу Уго встретиться с генералом Франко (это была первая из их нескольких встреч). Ксавье и Карлос-Уго верили, что существует реальный шанс, что Франко назначит наследником испанского престола Карла-Уго, а не Хуана Карлоса Бурбона, внука Альфонсо XIII. Многие карлисты осудили эти переговоры с Франко.

22 февраля 1972 года Ксавье был ранен в автокатастрофе. Карлос-Уго был тогда чрезвычайно активным лидером карлистов. Он инициировал создание новой разновидности карлизма, превратив его в социалистическое движение. Он приобрел новых сторонников (и спонсоров) для социалистического карлизма, но лишился поддержки большинства старых карлистов.

В ноябре 1974 года после смерти своего бездетного племянника Роберта II (1909—1974), титулярного герцога Пармского (1959—1974), второго сына и преемникаЭлии, Ксавье унаследовал титулы герцога Пармского и короля Этрурии (1974—1977).

Отречение и смерть

20 апреля 1975 года Ксавье отрекся от престола в пользу своего старшего сына Карлоса-Уго. Его младший сын Генрих Сикст выступил против решения отца и сам объявил себя королём карлистов вместо старшего брата. Ксавье издал манифест, где заявил, что его отречение было добровольным, а Сикст Генрих своим заявлением отделился от традиционных карлистов.

Борьба между сыновьями Ксавье продолжалась и дальше. Каждый из них уверял, что это его поддерживает их отец. На самом деле Карлоса-Уго поддерживали его три незамужние сестры, а икста Генриха — его мать. Карлос-Уго обвинил Сикста, что он похитил их отца, который в то время находился в больнице. Сикст-Генрих опубликовал декларацию Ксавье, датированную 4 марта 1977 года, в которой Ксавье подтвердил свою поддержку традиционному карлизму и осудил новый социалистический карлизм.

7 марта 1977 года дочь Ксавье — Сесилия забрала своего отца из больницы, чтобы взять его на мессу. Пользуясь случаем, Ксавье подписал ещё одно заявление, которое опубликовал Карлос-Уго, где подтвердил, что именно старший сын Карлос-Уго является его преемником. В ответ на следующий день жена Ксавье — Магдалена опубликовала декларацию, в которой осуждала своих детей Карла-Уго и Сесилию.

7 мая 1977 года Ксавье скончался от сердечного приступа в больнице Цицерса, в окрестностях Кура, в Швейцарии. Это случилось в тот момент, когда Ксавье навещал свою сестру — императрицу Циту. Он был похоронен в аббатстве Святого Петра в Солеме, где монахинями были три его сестры.

Источники

• Beeck, Evrard op de. Z. K. H. Prins Xavier de Bourbon-Parma: Biografisch Essai. Aarschot, 1970.
• Borbón Parma, María Teresa, Josep Carles Clemente, and Joaquín Cubero Sánchez. Don Javier: una vida al servico de la libertad. Barcelona: Plaza & Janés, 1997. ISBN 84-01-53018-0.
• Griesser-Pečar, Tamara. Die Mission Sixtus: Österreichs Friedensversuch im Ersten Weltkrieg. München: Amalthea, 1988. ISBN 3-85002-245-5.
• «Father of Claimant to Spanish Throne Dies in Switzerland.» The New York Times (8 May 1977): 20.
• «Prince Xavier of Bourbon-Parma.» The Times (9 May 1977): 16.

Отрывок, характеризующий Хавьер (герцог Пармский)

Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.