Хаджи Абрек (поэма)

«Хаджи́ Абре́к» (1833-1834) — первая поэма Михаила Лермонтова, появившаяся в печати.

Поэма датируется 1833—1834 годами на основании свидетельств товарищей Лермонтова — Н.Н. Манвелова и А.М. Меринского, который писал: «В юнкерской школе он написал стихотворную повесть (1833г.) „Хаджи Абрек“».
Впервые опубликована в 1835 году в журнале «Библиотека для чтения» (т.11, отд. I, с.81—94).
В это время Лермонтов, окончив школу, был выпущен корнетом в лейб-гвардии гусарский полк.
Рукопись поэмы, в тайне от автора, передал Сенковскому (который опубликовал её в своём журнале) Николай Дмитриевич Юрьев — дальний родственник поэта.

Действующие лица

• Леила
• Хаджи Абрек
• Бей-Булат
• Старый дагестанец — отец Леилы

Сюжет

Старый дагестанец рассказывает о своём горе

Три нежных дочери, три сына
Мне бог на старость подарил,
..........
В плену сестры её увяли,
В бою неровном братья пали

И вот пошел я жить в пустыню
С последней дочерью своей.
Её хранил я, как святыню;
Всё, что имел я, было в ней

Вдруг просыпаюсь: слышу, шепот, —
И слабый крик, — и конский топот...
Бегу и вижу — под горой
Несется всадник с быстротой,
Схватив её в свои объятья.

и просит джематских удальцов помочь вернуть дочь.

Кто знает князя Бей-Булата?
Кто возвратит мне дочь мою?

Помочь старику вызывается Хаджи:

«Я!» — молвил витязь черноокий,
Схватившись за кинжал широкий

Но Хаджи и не думает помогать старику. Встретив Леилу, он убивает её в месть за брата, погибшего от руки Бей-Булата:

Давно
Тому назад имел я брата;
И он — так было суждено —
Погиб от пули Бей-Булата.
Погиб без славы, не в бою,
Как зверь лесной, — врага не зная,
Но месть и ненависть свою
Он завещал мне, умирая.
И я убийцу отыскал,
И занесен был мой кинжал,
Но я подумал: «Это ль мщенье?
Что смерть! Ужель одно мгновенье
Заплатит мне за столько лет
Печали, грусти, мук?.. О нет!
Он что-нибудь да в мире любит:
Найду любви его предмет,
И мой удар его погубит!»

Хаджи привозит голову Леилы старику.

и дар его кровавый
Скатился тихо на траву.
Несчастный видит — боже правый! —
Своей Леилы голову!..

Старик, не выдержав известия о гибели дочери, умирает:

Всю жизнь свою в единый стон,
В одно лобзанье вылил он.
Довольно люди и печали
В нем сердце бедное терзали!
Как нить, истлевшая давно,
Разорвалося вдруг оно,
И неподвижные морщины
Покрылись бледностью кончины.
Душа так быстро отлетела,
Что мысль, которой до конца
Он жил, черты его лица
Совсем оставить не успела.

Спустя год, путники находят два трупа:

Обнявшись крепко, на земле
Они лежали, костенея,
Два друга с виду — два злодея!

Одежда их была богата,
Башлык их шапки покрывал, —
В одном узнали Бей-Булата,
Никто другого не узнал.

Исток и основа сюжета

Лермонтов мог слышать рассказ о гибели известного чеченского наездника Бей-Булата Таймазова от своих родственников, приезжавших с Кавказа, или от юнкеров-кавказцев, сыновей Шамхала Тарковского — Шах-Вали и Мехти Ассан-Хана, бывших на выпуск старше поэта. Бей-Булат стал «кровником» кумыкского князя Салат-Гирея, убив его отца. Через десять лет, в 1831г., Бей-Булат погиб от руки Салат-Гирея, прострелившего ему сердце и разрубившего голову.

Назвав именем Бей-Булата одного из главных действующих лиц поэмы, Лермонтов развил мотив кровной мести и рассказал в заключение о гибели героя в поединке. «Абрек» — в поэме не собственное имя, а прозвище. Оно означает «изгой, исключенный из семьи и рода... Абреком делался по преимуществу убийца, от которого отказывался род... Намек на полную отчужденность от всех Хаджи Абрека после убийства им Леилы содержится в заключительном стихе поэмы. Когда погибли в схватке оба героя, то

В одном узнали Бей-Булата,
Никто другого не узнал,

т.е. не хотел узнать как абрека.

Мнения современников

Белинский в 1842г. отнес «Хаджи Абрека» к числу тех произведений поэта, которые «драгоценны для почитателей его таланта, ибо он и на них не мог не наложить печати своего духа, и в них нельзя не увидеть его мощного, крепкого таланта».

Пушкин, прочитав поэму, сказал «— Далеко мальчик пойдет».

См. также

Лермонтов Михаил Юрьевич

Ссылки

• [mikhaillermontov.ru/hadji-abrek.htm Михаил Лермонтов, поэма «Хаджи Абрек»]

Отрывок, характеризующий Хаджи Абрек (поэма)

– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.