Хаджи I Герай

Запрос «Хаджи Герай» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Хаджи I Герай крым. I Hacı Geray, ١ حاجى كراى‎
Государь, Падишах и Великий Крымский хан
1441 — 1466
Предшественник:	-
Преемник:	Нур-Девлет
Рождение:	1397(1397) Предположительно Лида, Белоруссия
Смерть:	1466(1466) Крым
Род:	Гераи
Отец:	Гыяс-эд-Дин
Дети:	сыновья: Девлетьяр, Нур-Девлет, Айдер, Уз-Темур, Менгли I Герай, Кутлук-Заман (Мелик-Эмин), Кильдиш и Ямгурчи.

Хаджи́ I Гера́й А́нгел (Меле́к) (крым. I Hacı Geray, ١ حاجى كراى‎; Melek Hacı Geray, ملک حاجى كراى‎; (около 1397 — 1466) — первый хан (1441—1466) и основатель независимого Крымского ханства и династии Гераев.

Встречающиеся в литературе варианты написания имени: Хаджи I Гирей, Хаджи I Гирай, Хаджи Гирей I, Хаджи Гирай I, Аджи Гирей I.

Происхождение

Хаджи Герай вёл своё происхождение от Тука-Тимура, тринадцатого сына Джучи и внука знаменитого монгольского великого хана-завоевателя Чингизхана. Тукай-Тимур участвовал в завоевательных походах Бату-хана. В 1260-х годах хан Менгу-Тимур отдал Крымский улус Золотой Орды в управление своему дальнему родственнику Уран-Тимуру, сыну Тука-Тимура. Потомки Уран-Тимура управляли улусом в качестве ханских наместников.

Биография

Хаджи Герай родился предположительно в городе Лиде, тогдашней столице Великого княжества Литовского, где его семья проживала в эмиграции из-за нестабильного положения в Крыму. Среди его предков были эмиры (провинциальные наместники) Крымского улуса Золотой Орды.

Отцом Хаджи Герая был Гыяс-эд-Дин, а матерью - Асия, дочь мурзы. Гыяс-эд-Дин был старшим сыном Таш-Тимура, который в 1395 году провозгласил себя независимым крымским ханом. Во время нашествия Тамерлана на Золотую Орду Таш-Тимур был изгнан из своих владений. Его сыновья Гыяс-эд-Дин и Девлет-Берди вынуждены были бежать в литовские владения. Братья поддерживали золотоордынского хана Тохтамыша в борьбе за власть с могущественным темником Едигеем. В одной из битв погибли многие соратники Тохтамыша, среди которых был и Гыяс-эд-Дин. Предания сообщают, что слуга Гыяс-эд-Дина едва спас малолетнего сына своего хозяина от истребления, постигшего сторонников Тохтамыша. Около шести лет слуга где-то скрывался с ребёнком, пока не вернулся в родное селение и не передал мальчика на воспитание родственникам.

В 1419 году Едигей погиб в боях с сыновьями Тохтамыша. В Крыму утвердился Девлет-Берди, второй сын Таш-Тимура и дядя Хаджи Герая. В 1427 году Девлет-Берди захватил столицу Золотой Орды — Сарай, но вскоре был убит Бораком.

Правление

В 1428 году Хаджи Герай, пользовавшийся поддержкой великого князя литовского Витовта, захватил Крымский улус. Во главе 16-тысячного войска Хаджи Герай занял Эски-Кырым. На сторону Хаджи Герая перешли крупные крымские мурзы из рода Ширин. Под власть нового хана перешли города Кырк-Ер и Солхат. В том же году золотоордынский хан Улу-Мухаммед решил подчинить Крым своей верховной власти и организовал поход на Хаджи Герая. Тегене-бей, глава рода Ширин, перешел на сторону Улу-Мухаммеда и во главе татарского войска вторгся в Крым. Хаджи Герай, лишившийся поддержки знати, бежал из Крыма в Дешт-и-Кипчак, а оттуда перебрался в литовские владения. Великий князь литовский Витовт обещал оказать Хаджи Гераю поддержку в борьбе за наследственный Крымский улус.

В литовских владениях проживало множество татар, бежавших туда во время смуты в Золотой Орде. В 1431 году во главе нового войска, собранного в Литве, Хаджи Герай предпринял поход на Крым и осадил город Солхат, который вынужден был капитулировать. В это время ширинский мурза Тегене-бей рассорился с ханом Золотой Орды Улу-Мухаммедом и вернулся в Крым. Под Перекопом Хаджи Герай встретился с Тегене-беем, который признал его своим повелителем. Ханы Золотой Орды Улу-Мухаммед и Кичи-Мухаммед, воевавшие между собой за ханский трон, стремились подчинить своей власти Крымский улус. Однако крымский хан Хаджи Герай смог нанести поражение их войскам и сохранить за собой родовой улус.

В 1433 году крымский хан Хаджи Герай заключил союзный договор с княжеством Феодоро. Осенью того же года готский князь Алексей, рассчитывая на поддержку своего союзника Хаджи Герая, совершил поход на генуэзские владения в Крыму. Осенью 1433 года Алексей осадил и захватил генуэзскую крепость Чембало (Балаклаву). В ответ Генуя организовала карательную экспедицию на мятежное крымское княжество Феодоро. Генуэзцы послали в Крым эскадру из двадцати галер с шестью тысячами солдат под командованием Карло Ломеллино. 4 июня 1434 года генуэзцы взяли и разграбили Чембало (Балаклаву), захватив в плен князя Феодоро Алексея. Затем генуэзцы осадили, взяли штурмом и разорили феодорийскую крепость Каламиту, охранявшую един­ственный морской порт этого княжества. После этого генуэзцы двинулись дальше, но 22 июня под городом Солхатом у Карагеза были разгром­лены пятитысячным отрядом крымского хана Хаджи Гирея. Его войско подо­шло к Кафе и обложило город. 13 июля 1434 года был зключен мирный договор, по условиям которого генуэзцы признали Хаджи Гирея крымским ханом и выплатили ему большой выкуп за возврат своих пленных солдат и граждан.

В 1434 году хан Золотой Орды Улу-Мухаммед во главе большого войска выступил в поход на Крымский улус, чтобы вновь подчинить его своей верховной власти. Ширинские мурзы изменили Хаджи Гераю и перешли на сторону Улу-Мухаммеда, ударив в тыл крымскому хану. Хаджи Герай потерпел поражение от противника. С остатками своих войск Хаджи Герай отступил из Крыма за Днепр. Хаджи Герай удалился в литовские пограничные владения, где вскоре собрал новое войско и готовился к походу на Крым. В это время в самом Великом княжестве Литовском шла ожесточеная и кровопролитная феодальная война за великокняжеский престол между двоюродными братьями Свидригайлом Ольгердовичем (1430-1432) и Сигизмундом Кейстутовичем (1432-1440). Золотоордынский хан Улу-Мухаммед, опасаясь Хаджи Герая, разорвал свой союз со Свидригайлом и стал поддерживать Сигизмунда. Великий князь литовский Сигизмунд Кейстутович (1432—1440) вначале хорошо принял Хаджи Герая и обещал ему свою поддержку, но потом решил его задержать, чтобы он не вернулся в Крым. Хаджи Герай был приглашен в Вильно, где он стал проживать в качестве почётного заложника. Великий князь литовский Сигизмунд дал в держание Хаджи Гераю замок Лиду с округой.

Хан Золотой Орды Улу-Мухаммед занял Крым и посадил в Солхате своего наместника. В 1437 году другой хан Кичи-Мухаммед, противник Улу-Мухаммеда, подчинил Крым своей власти и изгнал его наместника. Вскоре в причерноморских степях утвердился хан Сеид-Ахмед, внук Тохтамыша, который изгнал Улу-Мухаммеда на северные рубежи Золотой Орды и захватил Крым. В Крыму царила разруха. Кочевые татары несколько раз опустошали полуостров. Чиновники и кадии, назначенные Сеид-Ахмедом, резко увеличили подати, что вызвало недовольство населения.

В конце 1430-х годов проживал в г. Лиде (современная Беларусь), на территории тогдашнего Великого княжества Литовского, в качестве вассала великого князя литовского Сигизмунда Кейстутовича.

Около 1440 года крымскотатарская аристократия во главе со знатными кланами Ширин и Барын обратилась к новому великому князю литовскому Казимиру Ягеллончику (1440—1492) с просьбой отпустить Хаджи Герая в Крым для того, чтобы возвести его на ханский престол. Казимир вызвал Хаджи Герая из Лиды в Киев, где последний встретился с бейскими посланцами, а затем в их сопровождении выехал из Киева в Крым. Кроме татарской свиты, Хаджи Герая сопровождал литовский военачальник Радзивилл. Крымские беи и мурзы во главе с Тегене Ширином присягнули Хаджи Гераю как своему правителю, а литовский маршалок Радзивилл утвердил его на ханском престоле от имени великого князя литовского Казимира Ягеллона. Хаджи Герай прибыл в Крым, и в марте 1441 года генуэзские источники уже упоминают Хаджи Герая в качестве нового крымского правителя. К 1441 году относятся и первые монеты, отчеканенные Хаджи Гераем в городе Кырк-Ер.

В 1441 году Хаджи Герай с войском вступил в Крым и подчинил его своей власти, изгнав наместника Сеид-Ахмеда. В следующем 1442 года произошёл военный конфликт между Хаджи Гераем и генуэзской колонией Кафой. Кафский консул вступил в переговоры с ханом Большой Орды Сеид-Ахмедом, обещая ему свою поддержку во время вторжения в Крым. Генуэзцы предложили крымскому хану заключить новое мирное соглашение на не выгодных для Хаджи Герая условиях. Генуэзская республика прислала в Кафу большой военный отряд. В решающей битве крымский хан Хаджи Герай, применив хитрость, разбил врага. Кафа обменяла пленных и пошла на уступки. В это же время хан Сеид-Ахмед с большим войском вторгся в Крым и без боя изгнал Хаджи Герая из Солхата. Ширинские мурзы перешли на сторону Сеид-Ахмеда и признали его крымским ханом. Хаджи Герай бежал из Крыма на Днепр, где собирать войска для продолжения борьбы. Хан Большой Орды Сеид-Ахмед собрал дань и сжег Солхат, чем лишил себя поддержки со стороны крымской знати.

После отступления Сеид-Ахмеда из Крыма Хаджи Герай укрепился в Перекопе и продолжил борьбу против Большой Орды. Пока Сеид-Ахмед был занят войной на Дону, Хаджи Герай попытался захватить кочевья его подданных в Дешт-и-Кипчаке. Хаджи Герай был отражен и отступил в Перекоп. Ханский наместник, узнав о поражении Хаджи Герая, попытался захватить Перекоп и прорваться к Сеид-Ахмеду. Хаджи Герай разгромил его, но преследовать не стал. Он начал укреплять Перекоп и готовиться к нападению Сеид-Ахмеда.

В 1445 году хан Большой Орды Сеид-Ахмед, одержав победу над своими соперниками, с большим войском выступил в поход против Хаджи Герая. Сеид-Ахмед осадил Перекоп, но не смог им овладеть. Во время отступления противника Хаджи Герай нанес Сеид-Ахмеду серьезное поражение. Хан Большой Орды, потеряв много людей и коней, отступил за Дон. Вместе с отрядами ширинских и барынских мурз Хаджи Герай вступил в Крым, где был провозглашен ханом.

После своего возвращения на ханский престол Хаджи Герай возобновил союз с княжеством Феодоро, направленный против Кафы, и переписывался с князем Алексеем I (1410—1447). Татарский отряд во главе с сыновьями хана помог готскому князю отбить у генуэзцев захваченный ими город-порт Каламиту. Крымский хан оказывал княжеству Феодоро финансовую и политическую поддержку. В Солхате вместе с детьми Хаджи Герая воспитывался юный наследник княжества, а при дворе феодорийского князя Алексея проживал Менгли Герай, младший сын хана.

Отвергнув зависимость Крыма от Золотой Орды, Хаджи Герай стал первым независимым правителем Крымского Юрта. Последние ордынские правители не признали этой независимости, и Хаджи Гераю приходилось вести борьбу с ними. Борьба Хаджи Герая с Ордой сдерживала натиск последней на степные окраины Великого княжества Литовского (Литовскую Украину), поэтому в польской историографии XV—XVI вв. Хаджи Герай изображается как страж украинских границ и верный союзник Литвы.

Хаджи Герай одержал две крупные победы над ханами Золотой (Большой) Орды. Сеид-Ахмед-хан, контролировавший степи от Днестра до Дона, совершал многочисленные набеги на приграничные литовские и польские земли. При нападении Сеид-Ахмеда король польский и великий князь литовский Казимир Ягеллон обращался за помощью к крымскому хану Хаджи Гераю. В 1452 году Сеид-Ахмед предпринял очередной набег на южные литовские владения и разорил Подольскую землю до Львова. С большим количество пленников и богатой добычей Сеид-Ахмед-хан двинулся обратно в свои улусы. Крымский хан Хаджи Герай, собрал войско, выступил против Сеид-Ахмеда и напал на него после переправы через Днепр. Крымский хан внезапно напал, окружил и разгромил войско Большой Орды. Сеид-Ахмед-хан с небольшим количеством воинов смог вырваться из окружения, а большинство его людей перешло на сторону крымского хана. Разбитый Сеид-Ахмед бежал к Киеву, обратившись за помощью к великому князю литовскому Казимиру Ягеллончику. В Киеве Сеид-Ахмед был арестован и отправлен в Вильно, столицу ВКЛ. Великий князь литовский Казимир отправил знатного пленника в Ковно, где он прожил остаток своей жизни. Девять сыновей Сеид-Ахмеда поселились среди литовских татар.

В 1465 году крымский хан Хаджи Герай разгромил в битве на Дону хана Большой Орды Махмуда (1459—1465), выступившего в поход на Русь. Во время переправы через Дон крымский хан атаковал ордынцев и нанес им серьезное поражение. После поражения Махмуд-хан, свергнутый с престола своим младшим братом и соперником Ахматом, бежал в Астрахань (Хаджи-Тархан). Многие ордынцы перешли на службу к крымскому хану Хаджи Гераю, который расселил их в своих владениях и еще более увеличил свои военные силы. Победы Хаджи Герая приблизили окончательный распад Золотой Орды и последующий разгром её последних правителей в 1502 году Менгли I Гераем, сыном Хаджи Герая.

Летом 1454 года османская эскадра (56 судов) под командованием Демир-кяхьи появилась у берегов Крыма, чтобы пограбить генуэзские торговые поселения. В начале июля турецкий корабли подошли к Кафе и высадили десант на берег. Турецкий отряд попытался взять крепость штурмом, но был отражен. На третий день к Кафе подошёл крымский хан Хаджи Герай с шеститысячным татарским войском. Хаджи Герай вступил в переговоры с турецким командиром Демир-кяхьей. Содержание их беседы осталось неизвестным. На следующий день турки отступили от Кафы, а затем, потребовав и получив от генуэзцев припасы, ушли в море.

Утвердившись на ханском троне, крымский хан Хаджи I Герай перенёс столицу Крыма из города Кырым, давней резиденции его предков-эмиров, в Кырк-Ер, откуда при Менгли I Герае она была перенесена в Салачик, а затем при Сахибе I Герае в Бахчисарай. Хаджи I Герай был необычайно популярен в народе, за что получил прозвище Ангел (крымско-тат. Melek).

В августе 1466 года крымский хан Хаджи Герай скончался, он был похоронен в склепе в столичном селении Салачик в черте современного Бахчисарая.

Литература

• Олекса Гайворонский «Повелители двух материков», том 1, Киев-Бахчисарай, 2007 г. ISBN 978-966-96917-1-2, ст. 13-30

Предшественник: -

Хан Крыма 1441—1466

Преемник: Нур-Девлет

Отрывок, характеризующий Хаджи I Герай

– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.