Вейцман, Хаим

Хаим Вейцман ивр. ‏חיים ויצמן‏‎ <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Хаим Вейцман в 1948 году</td></tr>
1-й президент Израиля
17 февраля 1949 — 9 ноября 1952
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Ицхак Бен-Цви
Вероисповедание:	Иудаизм
Рождение:	27 ноября 1874(1874-11-27) Мотоль, Гродненская губерния, Российская империя, ныне Ивановский район, Брестская область
Смерть:	9 ноября 1952(1952-11-09) (77 лет) Реховот, Израиль
Отец:	Эзер (Евзор) Вейцман
Супруга:	Вера Вейцман, урождённая Шацман
Образование:	Фрибурский университет
Профессия:	Химик
Автограф:

Ха́им Азриэль Ве́йцман (ивр. ‏חיים עזריאל ויצמן‏‎, в научных публикациях — англ. Charles Weizmann; 27 ноября 1874 — 9 ноября 1952) — учёный-химик, политик, президент (1921—1931, 1935—1946) Всемирной сионистской организации, первый президент государства Израиль (был избран 16 мая 1948, президент 1949—1952) и основатель исследовательского института, который теперь носит его имя.

Дядя седьмого президента Израиля Эзера Вейцмана.

Детство и юность

Вейцман родился в селении Мотоль (Мотыли) около Пинска в Российской империи, ныне Республика Беларусь. Отец, Евзор Хаимович Вейцман (1856—1911), служил чиновником конторы по сплаву леса; мать — Рахиль Михайловна Вейцман (1857—1935); сёстры — Мария Евзоровна Вейцман (1893—?, врач), Анна Евзоровна (1895—1963, врач, химик-органик), Мария (Мерьям) Евзоровна Любжинская (1867—1947), Фрума Евзоровна (зубной врач), Гита Евзоровна Дунье (1888—?, музыкальный педагог), Мина Евзоровна (1907—1927); братья — Самуил Евзорович Вейцман (1881—1939, инженер, расстрелян), Хиель Евзорович Вейцман (1892—1957, агротехник). В доме Вейцмана царила атмосфера еврейской традиции, в которую, однако, проникли веяния просвещения и идеи еврейского национального возрождения. Получив традиционное еврейское воспитание в хедере, Вейцман поступил в реальное училище в Пинске.

Учёба и начало политической деятельности

По окончании училища в 1892 году Вейцман продолжил своё образование уже в Германии, в Дармштадтском Политехническом институте, а затем в Королевском техническом колледже в Берлине. Он завершает своё образование в 1899 году, получив докторское звание во Фрибурском университете в Швейцарии. В 1901 году он получает должность преподавателя биохимии в Университете Женевы. В 1904 году он получает приглашение от Манчестерского университета и переезжает в Англию.

Во время своей учёбы в Берлине Вейцман присоединился к сионистскому кружку, вдохновляемому идеями Теодора Герцля. В 1899 году он уже участвует в работе Второго Сионистского конгресса в Базеле. Вскоре, ввиду наметившихся идеологических расхождений с Герцлем, Вейцман и его единомышленники создают Демократическую фракцию внутри сионистского движения. Программа фракции предполагала уделение большего внимания культурной работе, демократизацию сионистского движения, исследованию путей заселения Земли Израиля с акцентом на кооперативные методы ведения хозяйства; основатели группы не были согласны с Герцлем, придававшим значение только дипломатии и политическому лоббированию. Уже в это время Вейцман выступает с идеей создания еврейского университета в качестве духовного центра сионизма. По инициативе Демократической фракции в программу Всемирной сионистской организации после Пятого Сионистского конгресса был включён пункт о национальном воспитании.

В 1903 году Вейцман примкнул к противникам «плана Уганды», предполагавшего создание временного еврейского национального центра вдали от Эрец-Исраэль.

До Первой мировой войны

Вскоре после переезда в Манчестер Вейцман женится на студентке медицинского факультета Манчестерского университета Вере Хацман. В это время формируется его пробританская ориентация, которой он останется верен на протяжении многих лет жизни, даже в период разочарования британской колониальной политикой в Палестине и отношением британских властей к сионизму. В 1910 году он становится подданным британской короны. В эти годы он завязывает близкое знакомство с лордом Бальфуром, будущим британским министром иностранных дел. Ему удаётся убедить Бальфура в правоте идеи еврейского национального дома на Земле Израиля.

Вейцман вспоминал, что Бальфур не мог понять причин его сопротивления «плану Уганды».

Тогда я ему резко сказал: «Господин Бальфур, если бы я предложил вам Париж вместо Лондона, вы согласились бы?»

Он помолчал, посмотрел на меня и ответил: «Но, доктор Вейцман, Лондон у нас есть».

«Верно, сказал я. — Но Иерусалим у нас был, когда на месте Лондона были ещё болота».

Вейцман впервые посетил Палестину в 1907 году, после Восьмого Сионистского конгресса. Впечатления от этого визита заставили его удвоить усилия по пропаганде идей заселения Земли Израиля. В 1914 году он принял участие в борьбе за преподавание на иврите всех предметов в только что основанном Политехническом институте в Хайфе после решения попечительского совета института о преподавании на немецком языке. Борьба за преподавание на иврите привела к тому, что открытие института было отложено, и только после окончания мировой войны он наконец открыл двери для первых студентов.

Первая мировая война и Декларация Бальфура

1 августа 1914 года началась Первая мировая война. Сионистская организация в целом заняла в этой войне нейтральную позицию, хотя некоторые видные британские сионисты, такие как Владимир Жаботинский, предпринимали усилия по созданию в британской армии Еврейского легиона, задачей которого было бы освобождение Палестины от турецкого владычества.

Вейцман был едва ли единственным лидером сионистов, поддержавшим планы Жаботинского по созданию еврейского легиона. Осенью 1915 около трёх месяцев Жаботинский прожил в доме Вейцмана, который организовал ему встречу с лордом Китченером, военным министром Великобритании. .

В своей автобиографии (“Пробы и ошибки”, 1949) Вейцман писал: “Жаботинский явился ко мне, и его идея мне понравилась. Я решил быть помощником ему в этом деле, несмотря на сопротивление, которое было почти всеобщим. Невозможно описать все трудности и разочарования, выпавшие на долю Жаботинского. Не знаю, кто ещё, кроме него, мог бы это преодолеть. Его убежденность, вытекавшая из его преданности идее, была просто сверхъестественной. Со всех сторон на него сыпались насмешки. И как только ни старались, чтобы подрезать ему крылья! Джозеф Коуэн (один из сионистских лидеров в Англии), моя жена, сохранившая с ним дружбу до самой его кончины, да я – были почти единственными его сторонниками. Сионистский исполком, конечно, был против него; евреи-несионисты считали его какой-то злой напастью. В дни, когда он трудился в пользу еврейской бригады, мы пригласили его поселиться у нас, в нашем лондонском доме, к ужасу многих сионистов”. .

В ходе Первой мировой войны Вейцману удалось оказать значительную услугу британским вооружённым силам. Для изготовления английского бездымного пороха — кордита — необходим органический растворитель ацетон, большая часть которого к началу войны импортировалась в Великобританию из США. В начале 1915 года в свете действий немецких подводных лодок в Атлантическом океане возникла необходимость развернуть производство этого растворителя на островах.

Работая на химическом факультете Манчестерского университета, Хаим (Чарльз) Вейцман за несколько лет до описываемых событий совместно с Огюстом Фернбахом</span>^ru_en из Пастеровского института принимал участие в работах над получением синтетической резины для фирмы Strange and Graham Limited путём сбраживания углеводов</span>^ru_en. В начале 1915 года он выделил бактерию Clostridium acetobutylicum, которую теперь иногда называют «организмом Вейцмана», и 29 марта подал заявку на [worldwide.espacenet.com/publicationDetails/biblio?FT=D&date=19190306&DB=worldwide.espacenet.com&locale=en_EP&CC=GB&NR=191504845A&KC=A&ND=5 британский патент № 4845] (см. также ), чем обратил на себя внимание первого лорда Адмиралтейства У. Черчилля и министра вооружений Д. Ллойда Джорджа. Вскоре потребление крахмала развернувшимся производством ацетона стало влиять на рынок зерна, и, чтобы не ввозить дополнительные сырьё из-за океана, была организована кампания по сбору не имевших пищевой ценности плодов конского каштана, в которой участвовали все британские школьники.

Благодаря своим связям в правящих кругах Великобритании и одновременно растущему влиянию в сионистском движении, он смог добиться возросшего интереса правительства Великобритании к сионизму, кульминацией которого стала Декларация Бальфура: 2 ноября 1917 года действующий министр иностранных дел Великобритании написал лорду Лайонелу Уолтеру Ротшильду о благосклонном отношении британского правительства к восстановлению еврейского национального очага в Палестине и о том, что правительство приложит все усилия для облегчения достижения этой цели. В 1920 году принципы декларации были утверждены на мирной конференции в Сан-Ремо, а 22 июля 1922 года текст декларации был включён в текст мандата Великобритании на Палестину, утверждённого Лигой Наций.

Британский мандат в Палестине

Декларация Бальфура способствовала тому, что Вейцман стал наиболее популярным среди лидеров сионистского движения и одним из признанных вождей еврейского народа в целом. В 1918 году он возглавил Сионистскую Комиссию, направленную британским правительством в Палестину для оценки перспектив её будущего заселения и развития. Там он встретился с одним из вождей арабских националистов, эмиром Фейсалом, в надежде на сотрудничество. Фейсал согласился поддержать притязания сионистов в Палестине при условии, что арабские планы национального возрождения будут осуществлены в Сирии и Ираке. Во время пребывания в Палестине Вейцман также принял участие в закладке Еврейского университета в Иерусалиме, за создание которого он давно ратовал. Университет в итоге был открыт в 1925 году.

В 1919 году Вейцман возглавляет сионистскую делегацию на Парижской мирной конференции. Делегации удалось добиться благожелательного отношения представителей держав-победительниц и лидеров Лиги Наций, что способствовало одобрению Декларации Бальфура на последовавшей за этим конференции в Сан-Ремо и принятию решения о вручении Великобритании мандата на управление Палестиной на основании этой Декларации. Первым верховным комиссаром подмандатной Палестины был назначен Герберт Сэмюэл, еврей по происхождению, убеждённый сионист и активный сторонник Декларации Бальфура.

На Сионистской конференции 1920 года в Лондоне Вейцман избран председателем Сионистской организации. Он занимал этот пост до 1931 года, а затем снова с 1935 по 1946 год.

Новый пост скоро потребовал от него активных действий сразу на трёх фронтах.

• Лидеры арабов Палестины взяли курс на активное сопротивление еврейской иммиграции. Сопротивление это принимало формы вооружённых нападений и погромов (первые крупные погромы произошли уже в 1920 и 1921 году, и в ходе этих событий более 50 евреев в Палестине были убиты и около 400 ранены).
• Великобритания, пытавшаяся умиротворить палестинских арабов, вскоре начала отказываться от принципов Декларации Бальфура и сужать рамки понятия «еврейский национальный очаг в Палестине». Одним из шагов в этом направлении стало выделение в 1922 году заиорданской части подмандатной территории в самостоятельную административную единицу, эмират Трансиордания под управлением сына шерифа Мекки и брата эмира Фейсала, Абдаллы ибн Хусейна, исключённый с этого момента из всех планов по созданию еврейского дома в Палестине. Дальнейшими шагами стали опубликованные в последующие годы Белые книги, ограничивающие еврейскую иммиграцию в Палестину, первой из которых стала Белая книга Черчилля (1922 года), поясняющая, что в задачи британского правительства не входит создание еврейского очага во всей Палестине, и ограничивающая объём еврейской иммиграции «экономической ёмкостью» страны.
• В самом еврейском ишуве и в сионистском движении в целом разгорелась внутриполитическая борьба. Ревизионистская партия, возглавляемая Жаботинским, требовала, вместо постепенного заселения Земли Израиля путём скупки земли и создания сельскохозяйственных поселений, решительных действий: немедленного провозглашения еврейского государства по обоим берегам Иордана и активной, в том числе вооружённой, борьбы с Англией по образцу борьбы, которую в это время вела Ирландия. Ревизионисты и ряд других группировок выступали против «расширенного» Еврейского агентства, с помощью которого Вейцман собирался заручиться поддержкой не только сионистских, но и несионистских элементов в деле создания национального очага.

После появления Белой книги 1930 года (т. н. «Белой книги Пасфилда»), впервые увязавшей еврейскую иммиграцию с арабскими демографическими факторами, Вейцман в знак протеста ушёл в отставку с поста председателя Сионистской организации. В 1931 году премьер-министр Великобритании Макдональд направил ему письмо, в котором отменялись некоторые антисионистские положения Белой книги Пасфилда.

Одновременно с выполнением своих обязанностей председателя Сионистской организации и Еврейского агентства Вейцман продолжал в эти годы заниматься наукой. В 1921 году вместе с Эйнштейном отправляется в США для сбора денег для Еврейского университета. Он основал научно-исследовательский институт имени Даниэля Зива в Реховоте и с 1932 года занимал должность его директора; впоследствии этот институт станет основой высшего учебного заведениия, носящего имя самого Вейцмана. В 1937 году он поселяется в Реховоте. В эти годы он предпринимает усилия по организации эмиграции евреев из нацистской Германии в Палестину в рамках соглашения Хаавара. Многие из еврейских учёных из Германии были приняты на работу в институте Зива; в своём обращении к руководству Еврейского университета в 1933 году Вейцман также требовал расширения возможностей для предоставления преподавательских и исследовательских мест для еврейских учёных из Европы.

Внешние изображения
Планы раздела Палестины (Предложения комиссий Пиля и Вудхеда)
	[www.dartmouth.edu/~gov46/wood-part-1939A.gif План комиссии Пиля (1937)]: территория еврейского государства 6,5 тыс. км²
	[www.dartmouth.edu/~gov46/wood-part-1939B.gif «План B» комиссии Вудхеда (1938)]: Тель-Авив включён в территорию арабского государства
	[www.dartmouth.edu/~gov46/wood-part-1939C.gif «План С» комиссии Вудхеда (1938)]: территория еврейского государства 1250 км²

Вейцман был переизбран на пост председателя Всемирной сионистской организации в 1935 году. В этом качестве он в 1937 году выступал перед Королевской комиссией в Палестине («комиссия Пиля») в попытке доказать, что успехи нацизма ставят восточноевропейское еврейство в такое положение, при котором разрешение еврейского вопроса превратилось в неотложную задачу для всего мира. Комиссия приняла принципиальное решение о постепенном отказе от мандата на Палестину, за исключением коридора, соединяющего Иерусалим со Средиземным морем к югу от Яффы. Остальная территория должна была быть разделена на арабское и еврейское государство, при этом площадь будущего еврейского государства в Галилее, Изреэльской долине и на севере средиземноморского побережья Палестины должна была составить 6,5 тысяч квадратных километров. Предусматривался также взаимный трансфер арабов (225 тысяч) и евреев (около полутора тысяч) между арабским и еврейским государствами. Арабские лидеры отвергли предложение комиссии Пиля; Двадцатый Сионистский конгресс в Цюрихе также признал его неприемлемым, но уполномочил Исполнительный комитет вступить в переговоры с британским правительством для выработки более приемлемого плана раздела, который мог бы быть вынесен на обсуждение следующего конгресса. Вейцман входил в число политиков, согласивщихся с идеей второго раздела мандатной территории (после отделения Трансиордании в 1920-е годы), наряду с Бен-Гурионом и Шаретом.

В следующем году британское правительство, не удовлетворённое рекомендациями комиссии Пиля, создало новую комиссию по разделу Палестины («комиссия Вудхеда»), которая не смогла прийти к единым выводам относительно границ; по одному из планов («план С») территория еврейского государства должна была составить только 1250 квадратных километров, или менее 5 % всей мандатной территории, представляя собой узкую полосу земли вдоль Средиземного моря, другой план («план В») предусматривал вхождение Тель-Авива в территорию арабского государства.

В итоге правительство Великобритании выпустило Белую книгу 1939 года, иначе называемую Белой книгой Макдональда, жёстко регламентирующую еврейскую иммиграцию в Палестину на ближайшие пять лет (не более 75 тысяч человек) и запрещающую дальнейшую еврейскую иммиграцию и продажу земли евреям, «если арабы Палестины будут возражать против иммиграции». Публикация этой Белой книги означала полный отказ Великобритании от принципов Декларации Бальфура и условий мандата Лиги Наций и подписывала смертный приговор еврейству Восточной Европы.

С этого момента в ишуве начинается активная борьба против британского мандата, а пробританская позиция Вейцмана стремительно теряет популярность. На 21 Сионистском конгрессе в своей заключительной речи Вейцман сказал:

Вокруг нас сгущается мрак… если мы, как я надеюсь, выживем и наш труд сможет быть продолжен, то, кто знает, может быть, новый свет засияет для нас из этой темноты.

Оригинальный текст (англ.)  

It is getting dark around us. ...if we, as I hope, are spared, and our work can be continued, who knows, maybe there will be a new light shining on us out of the dark.

Вторая мировая война и Катастрофа европейского еврейства

В начале Второй мировой войны Вейцман заверил британское правительство в поддержке еврейского населения Палестины и мирового еврейства в целом. В своём письме Чемберлену, опубликованном «Таймс» 6 сентября 1939 года, он отмечал:

В эти дни тяжелейшего кризиса сознание того, что евреи обязаны внести свой вклад в защиту священных ценностей, побуждает меня написать это письмо. Я хочу подтвердить со всей однозначностью заявления, которые мы с моими коллегами делали в течение последних месяцев и особенно в последнюю неделю, о том, что евреи «поддерживают Великобританию и будут сражаться на стороне демократий».

Оригинальный текст (англ.)  

In this hour of supreme crisis, the consciousness that the Jews have a contribution to make to the defence of sacred values impels me to write this letter. I wish to confirm, in the most explicit manner, the declaration which I and my colleagues have made during the last months, and especially in the last week: that the Jews "stand by Great Britain and will fight on the side of the democracies."

Впоследствии публицисты и историки ревизионистского толка, такие, как Дэвид Ирвинг и Исраэль Шамир, использовали это письмо, доказывая, что Вейцман объявил войну Германии от имени всех евреев мира ещё до нападения Германии на Польшу.

В ходе войны Вейцман принимает участие в работах над высокооктановым горючим и над искусственной резиной. Вместе с Бен-Гурионом он начинает пропагандировать идею будущего еврейского государства в США, что впоследствии привело к быстрому признанию Израиля американским правительством. Он также борется за воссоздание еврейских подразделений в составе британской армии, и в итоге ближе к концу войны создаётся Еврейская бригада, принявшая участие в боевых действиях в Италии. Однако уже с 1940 года формируются добровольческие подразделения из евреев Палестины; были сформированы 15 рот, вошедших затем в состав Палестинского полка, воевавшего в Африке. Всего за годы войны в армии Великобритании служили около 27 тысяч еврейских добровольцев. Сын самого Вейцмана, Михаэль, сражавшийся добровольцем в военно-воздушных силах Великобритании, погиб в феврале 1942 года.

В Италии бойцы Еврейской бригады впервые встретились с пережившими Холокост евреями Европы. После окончания войны бригада была переведена в Бельгию и Голландию, а в 1946 году, в свете усилившихся разногласий британского правительства и руководства ишува, была распущена. Боевой опыт бригады пригодился при формировании Армии обороны Израиля.

Согласно мемуарам Иосифа Гармаца, члена еврейской подпольной организации «Нокмим» («Мстители» — ивр. ‏נוקמים‏‎), образованной весной 1945 года и ставившей своей целью террор против нацистских преступников и всей германской нации, глава организации Абба Ковнер посвятил в её планы Вейцмана. Тот, узнав об ужасах Холокоста, якобы не смог отказать террористам в помощи и подготовил яд для отравления водопроводной воды в пяти крупных германских городах, однако теракт не состоялся.

Создание Государства Израиль

На первом послевоенном Сионистском конгрессе Вейцман, в котором видели ставленника Великобритании, роль которой в том, что не была предотвращена Катастрофа европейского еврейства, начинала проясняться, не был переизбран председателем Всемирной сионистской организации. Тем не менее он продолжал работу над созданием еврейского государства в Палестине.

В 1947 году Вейцман представляет позицию Всемирной сионистской организации перед Специальной Комиссией по Палестине Организации Объединённых Наций; ему удалось убедить комиссию включить в территорию еврейского государства Негев. Он принял деятельное участие в работе Генеральной Ассамблеи ООН, обсуждавшей рекомендации этой комиссии по разделу Палестины. 29 ноября 1947 года большинством голосов ООН приняла резолюцию о разделе Палестины.

Уже в день основания государства Вейцман получил письмо руководителей рабочих партий Израиля о том, что они намерены выдвинуть его кандидатуру на пост президента Израиля. Через несколько дней Вейцману удалось в ходе личной встречи получить от президента США Трумэна согласие на предоставление льготного займа в 100 миллионов долларов новому еврейскому государству и установление с ним полных дипломатических отношений после того, как там будет избрано демократическое правительство.

16 мая 1948 года Вейцман был избран главой Временного государственного совета Израиля, а в феврале 1949 года Кнессет утвердил его кандидатуру в качестве первого президента страны. Однако к этому времени возраст и болезни уже не давали ему в полной мере заниматься государственными делами. Резиденцией президента считался его дом в Реховоте. Через год после переизбрания на второй срок, 9 ноября 1952 года, после долгой и продолжительной болезни Хаим Вейцман скончался.

Публикации

Автобиография Вейцмана «В поисках пути» (Trial and Error) впервые издана на английском языке в 1949 году. С тех пор выдержала переиздания на иврите, идиш, русском и ряде европейских языков.

Опубликованы сборники его речей, в 1969 году начата публикация его писем и документов. В отдельную категорию следует выделить его работы в области химии: только патентов в области применения химических процессов ему принадлежало более ста. Письма, патенты и другие материалы, связанные с деятельностью Вейцмана, хранятся в Архиве Хаима Вейцмана в Реховоте.

Увековечение памяти

Хаим Вейцман, в соответствии с его завещанием, похоронен в саду своего дома при научно-исследовательском институте в Реховоте, в ноябре 1949 года переименованном в Институт Вейцмана.

Именем Вейцмана названы центральные улицы во многих городах Израиля. Почтой Израиля выпущен ряд марок с его портретом, его изображение размещалось на купюрах в 50 израильских фунтов (1975 года), 5 шекелей (1978 года), а также на монете в 5 новых шекелей (1992 года).

На доме в Пинске, в котором учился Хаим Вейцман, установлена мемориальная табличка.

• Pinsk Chaim Weizmann 1a.jpg

  Мемориальная табличка на доме в Пинске, в котором учился Хаим Вейцман

• PikiWiki Israel 1290 Rishon-Lezion פארק מנהיגי האומה בראשון-לציון.jpg

  Памятник Вейцману в Ришон ле-Ционе

• Stamp of Israel - President Dr. Weizmann - 110mil.jpg

  Почтовая марка 1952 года с портретом Х. Вейцмана

• 5 NIS Chaim Weizmann.jpg

  Монета в 5 новых шекелей с портретом Х. Вейцмана

• Israel 50 Lirot 1975 Obverse & Reverse.jpg

  Банкнота достоинством 50 лир 1975 года выпуска, посвящённая Хаиму Вейцману

• Israel 5 Shkalim 1978 Obverse & Reverse.jpg

  Банкнота достоинством 5 шекелей 1978 года выпуска, посвящённая Хаиму Вейцману

Семья

• Жена — врач-педиатр Вера Исаевна Вейцман.
• Брат — Самуил Евзорович Вейцман (1881—1939), член Бунда и рабочей партии Поалей Цион, заведующий отделом металлов Московского областного совета народного хозяйства (МОСНХ), заместитель председателя центрального правления Общества по земельному устройству еврейских трудящихся (ОЗЕТ, 1925); расстрелян 7 марта 1939 года.
• Племянник - Эзер Вейцман (1924 - 2005), сын Хиеля Евзоровича Вейцмана, младшего брата Хаима Вейцмана, израильский военный и государственный деятель, 7-й президент Израиля с 1993 по июль 2000 года.

Ссылки

• [www.einstein-website.de/biographies/weizmann_content.html Биография Хаима Вейцмана] на сайте [www.einstein-website.de Albert Einstein in the World Wide Web]  (англ.)
• [www.peoples.ru/state/king/israel/weizmann/ Хаим Ацриэл Вейцман] на сайте [www.peoples.ru/ Peoples.ru]

Отрывок, характеризующий Вейцман, Хаим

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.