Хамавы

Хамавы (лат. Chamavi от др.-герм. *хейм* дом, родина, когнат совр. англ. home и нем. Heimat) — древнегерманское племя, принадлежавшее к группе истевонов. Первоначально хамавы жили на правом берегу нижнего течения Рейна, напротив Зюдерзее (Flevus), что в современной географии соответствует центральной и юго-восточной частям Нидерландов. В 55 г. до н. э. в эту местность пришли узипеты, тенктеры и тубанты, и тогда хамавы продвинулись, по-видимому, восточнее, в страну, которую отчасти тогда занимали бруктеры. Когда, после разгрома сигамбров Тиверием, в опустевшую страну их ушли тенктеры, узипеты и тубанты, хамавы захотели вернуться на место своего прежнего поселения, но римляне не позволили им этого и предоставили опустевшие земли в пользование своих солдат. Тацит в «Германии» помещает хамавов около тенктеров, в стране, которую некогда занимали бруктеры. Последние, как думал Тацит, были изгнаны и почти совершенно истреблены соседями (что было неверно). Во втором веке н. э. снова заняли прежние места между рр. Эмс и Иссель, которые и позднее носили название «страны хамавов» (Хамавия). Оттуда они вторгались в Галлию. Император Юлиан прогнал вторгшихся в Галлию хамавов, заставив их возвратиться за Рейн. Тогда хамавы вошли в состав союза «рипуарских» франков, но сохраняли, в известной мере, обособленность, что выражалось, между прочим, и в том, что у них в их стране (Chamaland) действовало особое хамавское право.

Литература

• Хамавы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Хамавы

Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.