Харибда

Хари́бда (др.-греч. Χάρυβδις, допустима транскрипция Харибдида) — морское чудище из греческой мифологии.

Харибда в древнегреческом эпосе — олицетворенное представление всепоглощающей морской пучины (этимологически Харибда означает «водоворот», хотя есть и иные толкования этого слова). В Одиссее Харибда изображается как морское божество (др.-греч. δία Χάρυβδις), обитающее в проливе под скалой в расстоянии полета стрелы от другой скалы, которая служила местопребыванием Скиллы.

В древнейших мифологических сказаниях Харибда едва ли играла какую-либо роль; позднее она была названа дочерью Посейдона и Геи.

Описание у Гомера

Харибда у Гомера не имеет индивидуальности: это просто морской водоворот, тревожимый незримой водяной богиней, которая три раза в день поглощает и столько же раз извергает морскую воду под второй из упомянутых скал.

Когда Одиссей со своими спутниками проходил тесным проливом между Скиллой и Харибдой, последняя жадно поглощала соленую влагу. Рассчитав, что смерть от Харибды угрожает неминуемо всем, тогда как шестиглавая Скилла могла схватить лишь шестерых, Одиссей, с потерей шести своих товарищей, которых сожрала Скилла, избегает ужасного пролива

Когда позднее, в наказание за святотатственное избиение быков Гипериона, по воле Зевса, буря разбила корабль Одиссея и разметала по морю трупы его товарищей, сам Одиссей, успевший прицепиться к мачте и килю, был снова отнесён ветром к Харибде. Видя неминуемую гибель, он в тот момент, когда обломки корабля попали в водоворот, ухватился за ветви смоковницы, спускавшейся к воде, и висел в таком положении до тех пор, пока Харибда не выбросила обратно «желанные бревна». Тогда он, раскинув руки и ноги, всей тяжестью упал на выброшенные остатки корабля и, оседлав их, выбрался из водоворота.

Подобно Одиссею, счастливо миновал Харибду и Ясон со своими спутниками, благодаря помощи Фетиды; Эней же, которому также предстоял путь между Скиллой и Харибдой, предпочел объехать окольным путём опасное место.

География

Географически местопребывание Харибды и Сциллы приурочивалось древними к Мессенскому проливу, причём Харибда помещалась в сицилийской части пролива под Пелорским мысом, а Скилла на противоположном мысе (в Бруттии, близ Регия), носившем в историческое время её имя (лат. Scyllaeum promontorium, др.-греч. Σκύλλαιον). При этом обращает на себя внимание несоответствие фантастического описания сказочного опасного пролива у Гомера с действительным характером Мессинского пролива, который представляется далеко не столь опасным для мореплавателей.

Кроме мессинской Харибды, в древности под именем Харибды были известны пропасть, в которой исчезало на некотором протяжении течение реки Оронта в Сирии, между Антиохией и Апамеей, и водоворот близ Гадиры в Испании.

Фольклор

Сопоставление Сциллы с Харибдой послужило образованию пословицы, равнозначащей русской «из огня да в полымя»: сюда относятся на греческом языке Τὴν Χάρυβδιν ἐκφυγὼν τῇ Σκύλλῃ περιέπεσον (то есть, убегая от Χарибды, наткнулся на Скиллу), на латыни гекзаметр «Incidis in Scyllam cupiens vitare Charybdin» (т. e. натыкаешься на Скиллу, желая избежать Харибды) и другие её разновидности.

В литературе и искусстве

Одна из глав романа "Отверженные" Виктора Гюго называется "Харибда предместья Сент-Антуан и Сцилла предместья Тампль".

В повести братьев Стругацких Далёкая Радуга «Харибда» — название механизма (устройство на гусеничном ходу), поглощавшего энергию Волны — катаклизма, вызванного экспериментом физиков.

Харибда являлась в фильме Перси Джексон и Море Чудовищ.

Х. Арибда - псевдоним злодея из детектива "Загадай число" - Джона Вердона.

В астрономии

• В честь Харибды назван астероид (388) Харибда, открытый в 1894 году.

Литература

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Харибда

Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.