Харлей, Джон

Джон Харлей
Могила Джона Харлея на Британском кладбище в Монтевидео
Общая информация
Прозвище	Хуан, Yoni
Родился	Глазго, Шотландия, Великобритания
Гражданство
Позиция	Полузащитник
Информация о клубе
Клуб
Карьера
Клубная карьера*
1906—1908	Феррокарриль Оэсте	? (?)
1909—1920	Пеньяроль	? (?)
Национальная сборная**
1909—1916	Уругвай	17 (0)
Тренерская карьера
1916	Уругвай
1920-е	Пеньяроль
1942	Пеньяроль
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Джон «Хуан» Харлей (англ. John Harley; исп. Juan Harley; 5 мая 1886, Глазго — 15 мая 1960, Монтевидео) — уругвайский футболист шотландского происхождения.

Биография

Джон Харлей родился в крупнейшем городе Шотландии, в Глазго, в 1886 году. К 1906 году Джон выучился на железнодорожного инженера и начал работать в предместье родного города Спрингберне. В том же году он получил приглашение отправиться в Южную Америку и принять участие в строительстве железных дорог. Первоначально Харлей работал на «Баия-Бланка и Северо-Западной железной дороге» (Bahía Blanca and North Western Railway), затем — на «Западной железной дороге Буэнос-Айреса» (Buenos Aires Western Railway). На протяжении двух лет, проведённых в Аргентине, выступал за железнодорожную футбольную команду «Феррокариль Оэсте» (буквально — «Западная железная дорога»).

В 1909 году Харлей переехал в Уругвай, где поступил на работу в «Центральную уругвайскую железную дорогу» (Central Uruguay Railway). Также он начал выступать за команду ЦУЖДКК, которая впоследствии была переименована в «Пеньяроль». Руководители «ЦУЖДКК Пеньяроля» приметили шотландца ещё во время товарищеского матча их клуба с «Феррокарилем» в 1908 году. Харлей продолжал работать на железной дороге до выхода на пенсию в возрасте 37 лет, а за «Пеньяроль», который с 1914 года прекратил формально быть железнодорожной командой, выступал до 1920 года, выиграв за это время два чемпионата Уругвая.

Кроме того, с сентября 1909 по октябрь 1916 год Джон (или Хуан, как его прозвали в Латинской Америке на испаноязычный манер) Харлей провёл 17 матчей за сборную Уругвая. Он действовал на ответственной позиции в центре поля в те времена, когда тактические схемы большинства команд были рассчитаны на атаку и в стартовых составах выходило по пять или даже шесть нападающих. Уверенная игра и авторитет среди товарищей привели к тому, что Харлей в 1916 году в двух матчах был капитаном сборной, а поскольку до 1916 года отдельной должности главного тренера в национальной команде не было, тренировали «Селесте», как правило, именно капитаны, то есть Харлей был играющим тренером сборной Уругвая в том году. В «Пеньяроле» же Харлей был одним из капитанов на протяжении 10 лет.

После завершения игровой карьеры Джон Харлей работал тренером в «Пеньяроле». Среди его новинок стал отказ от частого использования дальних передач и внедрение бо́льшего количества коротких и быстрых пасов. Это значительно изменило уругвайский футбол в 1920-е годы, когда уругвайская сборная была сильнейшей в мире.

В 1942 году Джон Харлей ненадолго возглавил «Пеньяроль», после довольно длительного перерыва вернувшись к тренерской деятельности. В 1951 году в честь него была проведена товарищеская встреча на стадионе Сентенарио между «Пеньяролем» и «Рамплой Хуниорс». В присутствии свыше 40 тысяч зрителей его бывшие партнёры, коллеги, чемпионы множества международных турниров, поздравляли Харлея с 65-летием, отмечали его выдающийся вклад в развитие уругвайского футбола.

Джон Харлей умер в Уругвае в 1960 году. Похоронен на Британском кладбище в Монтевидео.

Титулы

• Чемпион Уругвая (2): 1911, 1918

Библиография

• Garrido, Atilio. 100 años de gloria. — AUF, 2000. — P. 46. — 272 p.

Отрывок, характеризующий Харлей, Джон

Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.