Харрис, Зеллиг
Зеллиг Саббеттай Харрис (англ. Zellig Sabbettai Harris, 23 октября 1909, Балта — 22 мая 1992, Нью-Йорк) — американский лингвист, профессор, один из наиболее известных и влиятельных представителей второго поколения структуралистов. Труды по семитским языкам, общей теории языка, методологии лингвистических исследований, математической лингвистике и теории информации; также социально-политические работы, отражающие социалистическую и анархистскую идеологию.
Содержание
Биография
Родился в Балте (Российская империя); семья через четыре года после его рождения эмигрировала в США и обосновалась в Филадельфии. Окончил Пенсильванский университет (1932), там же получил докторскую степень (1934) и преподавал с 1931 г. вплоть до своей отставки в 1979 г. В Пенсильванском университете им была создана первая в США специализированная кафедра лингвистики (1946) и подготовлен целый ряд известных лингвистов-теоретиков[1]; одним из его учеников был Н. Хомский, на формирование которого оказали большое влияние как научные, так и политические взгляды Харриса (бывшего активным сторонником сионизма социалистической ориентации и убеждённым анархистом). Был президентом Американского лингвистического общества. После 1979 г. — в Нью-Йорке, сотрудничал с Колумбийским университетом.
Вклад в науку
Лингвистическую деятельность Харрис начал как семитолог. Его ранние работы 1930-х гг. по малоизученным тогда угаритскому, финикийскому и другим западносемитским языкам были высоко оценены специалистами, хотя они были выполнены всецело в рамках традиционной семитской филологии и не предвещали будущего теоретического новаторства; за полное описание грамматики финикийского языка Харрис получил докторскую степень. Любопытно, что научный путь Хомского начинался во многом сходным образом — с исследования по морфонологии иврита.
С конца 1940-х гг. Харрис начинает интересоваться проблемами общей теории языка и, главным образом, методологии лингвистического описания. В своих работах он ставит задачу построения законченной формальной теории языка, систематизирующей позитивистские принципы блумфилдианского дистрибутивного анализа формы без обращения к значению. Историками науки именно Харрис признаётся самым бескомпромиссным в американской лингвистике сторонником утопической идеи исключения семантики из дескриптивных лингвистических процедур. Этот «антисемантический» пафос Харриса также непосредственно повлиял на идеологию хомскианства, составляя одну из наиболее ярких отличительных черт последнего.
Важнейшим вкладом Харриса в лингвистическую теорию является понятие трансформации, впервые эксплицитно введённое им в статье 1957 г.[2] (на основе более ранних работ) и в дальнейшем развитое в ряде монографий 1960-х гг. Как известно, понятие трансформации играет ключевую роль и в ранних вариантах трансформационной порождающей грамматики Хомского. Среди хомскианцев принято считать, что Хомский пришёл к этой идее независимо от Харриса и разработал её гораздо последовательнее; в любом случае, следует, по-видимому, признать приоритет Харриса в самой постановке этой проблемы.
В тот же период Харрис начинает разрабатывать методологию дискурсивного анализа, основанного на теории информации; идеи Харриса о «движении информации в дискурсе» нашли частичное продолжение в более поздних работах в рамках теорий коммуникативного синтаксиса и др. Им был предложен так наз. «алгоритм Харриса», позволяющий определять степень информативности знака в тексте.
В дальнейшем (в 1970—1980-е гг.) Харрис выдвинул ряд оригинальных формальных теорий языка, которые, однако, не привлекли внимания американского лингвистического сообщества и остались на периферии лингвистики этого периода, где доминировало противостояние хомскианской и «функциональной» парадигмы. По мнению ряда исследователей, поздние работы Харриса, не востребованные современниками, содержат значительный потенциал и могут ещё сыграть свою роль в развитии лингвистической мысли. Многие работы Харриса переведены на французский язык, и в настоящее время существует попытка разработки идей Харриса во Франции в рамках синтаксической школы его ученика Мориса Гросса (1943—2001).
Основные публикации
По семитологии
- A Grammar of the Phoenician Language, 1936.
- Development of the Canaanite Dialects: An Investigation in Linguistic History, 1939.
По методологии лингвистического описания и общему синтаксису
- Methods in Structural Linguistics, 1951.
- String Analysis of Sentence Structure, 1962.
- Mathematical Structures of Language, 1968.
- Papers in Structural and Transformational Linguistics, 1970.
- Papers on Syntax, 1981.
- A Grammar of English on Mathematical Principles, 1982.
По дискурсивному анализу и теории информации
- Language and Information, 1988.
- A Theory of Language and Information: A Mathematical Approach, 1991.
Политическая публицистика
- The Transformation of Capitalist Society, 1997.
Напишите отзыв о статье "Харрис, Зеллиг"
Ссылки
- [www.dmi.columbia.edu/zellig/ Страница на сайте Колумбийского университета]
- [www.krugosvet.ru/articles/90/1009012/1009012a1.htm Статья П. Б. Паршина в энциклопедии «Кругосвет»] (недоступная ссылка с 20-05-2013 (3992 дня) — история, копия)
Примечания
- ↑ В их числе — Л. Глейтман, М. Гросс (Франция), Э. Кинан, Р. Киттридж, Дж. Росс, Дж. Хиггинботам, Дж. Эпплгейт и многие другие.
- ↑ Это единственная работа Харриса, переведённая и на русский язык, см.: З. С. Хэррис. Совместная встречаемость и трансформация в языковой структуре // Новое в лингвистике, вып. II, 1962.
Отрывок, характеризующий Харрис, Зеллиг
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
