Харрис, Эрик и Клиболд, Дилан

Эрик Харрис
Eric Harris
Фото из выпускного класса
Имя при рождении:	Эрик Дэвид Харрис
Дата рождения:	9 апреля 1981(1981-04-09)
Место рождения:	Уичито, Канзас, США
Гражданство:	США США
Дата смерти:	20 апреля 1999(1999-04-20) (18 лет)
Место смерти:	Колумбайн, округ Джефферсон, Колорадо, США
Причина смерти:	самоубийство
Убийства
Количество жертв:	13
Количество раненых:	23
Период убийств:	20 апреля 1999 года
Основной регион убийств:	Старшая школа «Колумбайн»
Способ убийств:	расстрел
Оружие:	помповое ружьё Savage-Springfield 67H, карабин Hi-Point 995
Мотив:	психическое расстройство, месть за издевательства в школе.

Дилан Клиболд
Dylan Klebold
Фото из выпускного класса
Имя при рождении:	Дилан Беннет Клиболд
Дата рождения:	11 сентября 1981(1981-09-11)
Место рождения:	Лэйквуд, Колорадо, США
Гражданство:	США США
Дата смерти:	20 апреля 1999(1999-04-20) (17 лет)
Место смерти:	Колумбайн, округ Джефферсон, Колорадо, США
Причина смерти:	самоубийство
Убийства
Количество жертв:	13
Количество раненых:	23
Период убийств:	20 апреля 1999 года
Основной регион убийств:	Старшая школа «Колумбайн»
Способ убийств:	расстрел
Оружие:	Intratec TEC-9, обрез ружья Stevens 311D
Мотив:	психическое расстройство, месть за издевательства в школе.

Э́рик Дэ́вид Ха́ррис (англ. Eric David Harris) (9 апреля 1981 — 20 апреля 1999) и Ди́лан Бе́ннет Кли́болд (англ. Dylan Bennet Klebold) (11 сентября 1981 — 20 апреля 1999) — два одиннадцатиклассника, которые устроили массовое убийство в школе «Колумбайн». 13 человек были убиты и 23 ранены. Три человека были также ранены, когда попытались убежать. В конечном итоге 18-летний Харрис и 17-летний Клиболд совершили самоубийство на месте преступления.

Биография

Эрик Дэвид Харрис родился в Уичито в Канзасе у Уэйна Нельсона Харриса и Кэтрин Энн Пул. У него был старший на три года брат Кевин. Отец был пилотом транспорта Военно-воздушных сил США, мать — домохозяйкой. Из-за профессии Уэйна Харрисы часто переезжали и в июле 1993 Харрисы переехали из Платтсбурга, штат Нью-Йорк, в Литлтон, штат Колорадо, когда Уэйн Харрис ушёл в принудительную отставку из-за сокращений штата.

Здесь в течение первых трех лет Харрисы жили в арендованном помещении. Уэйн тогда устроился на работу в Корпорацию Услуг Безопасности Полётов Энглвуда, а Кэтрин начала работать поставщиком кейтеринга. Старший брат Эрика Кевин пошёл в Колорадский Университет в Боулдере, а сам Эрик пошёл в Среднюю школу «Кен Кэрил», где в седьмом или восьмом классе встретил Дилана Клиболда. В 1996 Харрисы наконец купили за $180,000 дом к югу от Старшей школы «Колумбайн», которую Эрик начал посещать за год до этого. Недалеко от Харрисов жил Брукс Браун, с которым Эрик познакомился в школьном автобусе, и который с первого класса дружил с Диланом Клиболдом.

Дилан Беннет Клиболд родился в Лэйквуде в Колорадо у Томаса Эрнста Клиболда и Сьюзен Френсис Яссенофф. Он был назван в честь поэта и драматурга Дилана Томаса. Как и у Эрика, у Дилана был старший на четыре года брат Байрон Джейкоб. Отец Дилана был геофизиком, занимающимся недвижимостью, мать работала в Колорадо с инвалидами. Оба посещали Лютеранскую церковь и Дилан вместе с Байроном прошли конфирмацию в соответствии с Лютеранской традицией. Дома семья соблюдала некоторые ритуалы в соответствии с еврейским происхождением Сьюзен, чей дедушка, Лео Яссенофф, был влиятельным строителем и филантропом (и даже построил еврейское помещение для проведения культурных и общественных мероприятий в Коламбусе в Огайо, откуда Томас и Сьюзен были родом). Родители Томаса Клиболда умерли рано и он был воспитан братом, старшим его на 18 лет.

В 1990 семья Клиболд поселилась в Каньоне Дир Крик на юге Лейквуда, где Дилан ходил в Начальную школу «Норманди» с первого по второй класс, а затем перешёл в Начальную школу «Говернёрс Ранч», где он входил в группу «CHIPS» («Challenging High Intellectual Potential Students» — группа высокоодарённых и способных учеников). Где-то в этот период он встретил Брукса Брауна. Позже во время следствия его родители вспоминали, что в «Говернёрс Ранч» Дилан чувствовал себя несколько забитым и поэтому они полагают, что переход в Среднюю школу «Кен Кэрил» (где Дилан встретил Эрика Харриса) оказался для Дилана весьма трудным, так как он был тихим и застенчивым и поэтому не сумел прижиться в новом коллективе. Но поскольку переход из начальной школы в среднюю является трудным для большинства американских подростков, то Томас и Сьюзен не заостряли на этом особое внимание. В 1995 Дилан, Эрик, Брукс и их четвёртый друг Натан Дайкмен (с которым Эрик познакомился в испанском классе) пошли в Старшую школу «Колумбайн», которая в тот год только что подверглась ремонту за пятнадцать миллионов долларов и ребята стали первыми девятиклассниками, увидевшими новую отделку школы, в том числе и отремонтированный кафетерий.

Старшая школа

В «Колумбайн» Клиболд активно работал в школьном театре, как осветитель и звукооператор, и одновременно был помощником в компьютерном классе, где помогал поддерживать школьный сервер.

Согласно ранним отчётам расследования Харрис и Клиболд не были в Старшей школе популярными учениками и довольно часто подвергались задиранию. В конечном счёте они сами начали запугивать других учеников. В их дневниках были обнаружены записи о том, как они задирали учеников младших классов и тех, кого подозревали в нетрадиционной ориентации. Согласно некоторым сообщениям Харрис и Клиболд были членами школьный группы, которая называла себя «Trenchcoat Mafia», хотя в действительности они не имели никакой специфической связи с группой, и на групповой фотографии «Mafia Trench Сoat» в ежегоднике «Колумбайн» за 1998 год не запечатлены. Тем не менее отец Харриса 20 апреля 1999 в звонках 9-1-1 упомянул, что его сын действительно был «членом того, что они называют „Trenchcoat Mafia“», хотя, как уже было сказано, их связь с группой была в целом поверхностной.

Вскоре после того, как они стали друзьями, Харрис и Клиболд связали их персональные компьютеры в одну сеть и играли в множество игр по Сети. Харрис создал ряд уровней для игры «Doom», которые позже стали известны, как уровни Harris. В Интернете Харрис пользовался ником «REB» (сокращённо от «Мятежник» (англ. Rebel)) и другими псевдонимами, включая "Rebldomakr, " «Rebdoomer» и «Rebdomine». Клиболд же использовал такие ники, как «VoDKa» и «VoDkA» (где буквы "DK" были инициалами). У Харриса были различные веб-сайты, на которых он создавал самодельные уровни «Doom» и «Duke Nukem 3D», в которые можно было играть в онлайновом режиме. Постепенно на этих сайтах появились открытые угрозы Харриса для людей его сетевого окружения и мира вообще. Когда Клиболд и Харрис начали экспериментировать с самодельными бомбами, они стали выставлять результаты взрывов на этих веб-сайтах.

За три дня до стрельбы в субботу 17 апреля Клиболд посетил вечерний школьный бал, где его спутницей была их одноклассница Робин Андерсон (с которой Дилан познакомился за несколько лет до этого на Рождественской вечеринке), однако она присутствовала с ним не как его девушка, а как его друг. Позже Андерсон похвасталась одному знакомому парню: «Я уговорила моего друга Дилана, который ненавидит танцы, спортсменов и никогда не имел свиданий, не говоря уже о девушке, пойти со мной! Или я действительно симпатична или просто очень настойчива!» Натан Дайкмен позже вспоминал, что Дилан вёл себя в тот вечер более, чем нормально, и даже строил неплохие планы относительно своего будущего. В частности, он говорил, что собирается поступать в колледж в Аризоне (25 марта Клиболды ездили туда, чтобы посмотреть Дилану комнату в университетском общежитии). Тут надо добавить, что, собственно, все друзья и знакомые семьи Клиболд всегда описывали Дилана только с положительных сторон: тихий одиночка, застенчивый парень, имеющий хорошее чувство юмора. В сценах домашнего документального видео, на котором юноши разрабатывали свои предполагаемые теракты, видно, что Клиболд всё время обрывает свои реплики из-за того, что не может удержаться от смеха. Его родители вспоминали, что Дилан никогда не проявлял никаких признаков агрессии, и поэтому для них и его брата Байрона день 20 апреля 1999 года стал более, чем шокирующим. Харрис в тот вечерний променад остался не у дел. Его знакомые вспоминали, что он попытался пригласить нескольких девочек и все отклонили его приглашение. В конечном счёте он запланировал провести это время со Сьюзен Дьюитт. Она пришла к нему домой, где они посмотрели кино, после чего он пригласил её на послепроменадную вечеринку, но она тоже отказалась и ушла к себе домой, а Харрис встретил своих друзей на вечеринке один. О его отношениях с девушками так же известно то, что в первый же год в «Колумбайн» он познакомился в немецком классе с Тиффани Тайпер и в первый же день знакомства вызвался проводить её до дома. Это была их единственная встреча и когда она в следующий раз отказалась пойти вместе с ним, он разыграл ложное самоубийство, расплескав вокруг себя бутафорскую кровь. Позже в её ежегоднике он напишет по-немецки «Ich bin Gott» (рус. Я — Бог).

В первый год в «Колумбайн» ребята начали работать в «Блэкджек Пицца», месте, где их коллега Филипп Дюран позже представит их Марку Мейнсу, у которого они купят часть оружия, используемого в перестрелке. Вместе с ними там работал друг Эрика Крис Моррис, которого после перестрелки арестуют за подозрения в соучастии, но позже оправдают.

Харрис был поклонником музыкальных групп, таких как «Rammstein», «KMFDM», «Orbital», и «The Prodigy». Вскоре после перестрелки «KMFDM» опубликовали на своём веб-сайте статью, в которой осуждали насилие Харриса и Клиболда и отрицали, что их музыка имела какое-либо отношение к этому.

Теракт

Первые столкновения с законом

В марте 1998 года Шериф округа Джефферсон Майкл Гверра вошёл на веб-сайт Харриса по просьбе родителей Брукса Брауна и обнаружил там многочисленные угрозы Эрика в отношении Брукса. Гверра написал показания под присягой выдачи ордера на обыск, но это показание так никогда и не было зарегистрировано. Данная информация не была показана общественности вплоть до сентября 2001, хотя всё это время полиция о ней знала.

Первые официально зарегистрированные проблемы с законом у Эрика Харриса и Дилана Клиболда возникли ещё раньше — в январе того же года, когда их арестовали за кражу имущества из грузовика, стоявшего на окраине Литтлтона в Колорадо. На суде юноши признали себя виновными, и их отправили на специальные курсы, призванные предотвращать преступления среди молодёжи. В это же время Харрис начал посещать психолога. Позже юношей выписали из группы наркозависимых подростков, несмотря на историю Дилана с алкоголем и его анализ мочи, а вскоре обоих освободили за хорошее поведение, хотя оба всё ещё оставались под наблюдением. Харрис написал водителю грузовика официальное письмо с неискренними извинениями и притворным сочувствием и в это же время написал об этом хвастовскую запись в своём личном дневнике. Но в остальном же они вели себя так прилежно, что их должностное лицо, осуществлявшее надзор за условно осуждёнными, освободило их от обязательств на несколько месяцев раньше срока (позже Харрис и Клиболд будут насмехаться над этим фактом в своём прощальном к родственникам видео). Характеристика, данная тогда Харрису, гласила, что он был «очень умным человеком, который, вероятно, преуспеет в жизни» в то время, как про Клиболда было сказано, что он интеллектуал, который «должен понять, что тяжёлая работа — это часть плана по выполнению мечты».

Наёмные Убийцы

Незадолго до теракта Эрик и Дилан сняли видеофильм для школьного проекта, где сами предстали в образе наёмных убийц, стреляющих из поддельного оружия, и учеников-наркоманов. В творческом письме их проекта было описано сплошное насилие. 17 января 1999 Эрик написал рассказ, основанный на игре «Doom», относительно которого его учитель сказал: «Твой уникальный подход и твой ужасный почерк — это хорошая вещь для поднятия настроения.»

В день стрельбы их одноклассник Брукс Браун в начале обеденного перерыва встретил Харриса у его машины. Они только недавно помирились, после того, как Эрик бросил в машину Брукса ледяной булыжник и попал в ветровое стекло. Браун удивился, что Харрис вышел из машины со спортивной сумкой, ведь он отсутствовал всё утро и пропустил важные тесты. Но реакция Харриса на недоумение Брауна была безразличной. Эрик сказал ему: «Брукс, ты мне сейчас нравишься. Вали-ка отсюда. Иди домой». Через несколько минут ученики, покидающие школу на ланч, видели Брукса на «Саус Пирс Стрит» рядом со своим домом. Отойдя от школы на некоторое расстояние, он услышал выстрелы и позвонил в полицию с сотового его соседа.

Приобретение оружия

Поскольку Харрис и Клиболд были несовершеннолетними в то время, то покупку двух дробовиков и Hi-Point карабина для них осуществила подруга Дилана Робин Андерсон, которой тогда уже было восемнадцать. Позже Андерсон не была обвинена за её участие в этом деле, потому что никаких законов она в этом месте не нарушила, а сама она активно сотрудничала со следствием. Получив Stevens 311D, Клиболд отпилил у него ствол, сокращая его тем самым до длины в приблизительно 23 дюйма, что, согласно Национальному закону об Огнестрельном оружии, уже считалось уголовным преступлением. Харрис же сократил ствол своего дробовика приблизительно до 26 дюймов. История приобретения ими полуавтоматического пистолета Intratec TEC-DC9 выглядит весьма длинной. Известно, что изготовитель этого оружия сначала продал его находящейся в Майами «Navegar Incorporated», откуда позже в 1994 было так же продано «Спортивным Товарам Заднера» в Болдуине, Иллинойс. Затем оно попало во Фронтон в Колорадо к продавцу огнестрельного оружия Ларри Расселу. Нарушая федеральный закон, Ларри не вёл никаких записей и учётов продаж оружия, и поэтому затруднялся сказать, кому именно продал те пистолеты. Он лишь помнил, что покупатели тянули на возраст в 21 год, или даже больше. В отличие от Филиппа Дюрана и Марка Мэйнса Рассела не привлекли к суду, потому что он не смог опознать на фото ни Харриса с Клиболдом, ни Робин Андерсон.

Бомбы, которые подростки хотели взорвать в школе, были грубо сделанными устройствами из канистр углекислого газа, гальванизированных труб и металлических бутылок пропана, которые на последних перед терактом выходных Харрис и Клиболд купили за несколько сотен долларов в хозяйственном магазине. Бомбы были самовозгорающимися. Утром перед нападением Харрис купил ещё несколько бутылок пропана. Бомбы, которые Эрик и Дилан установили в кафетерии, имели что-то вроде таймеров. Позже было установлено, что если бы одна из этих двух бомб взорвалась должным образом, в «Колумбайн» тогда случился бы обвал, и число жертв исчислялось бы сотнями.

Последствия

Мотивация

В своих дневниках Харрис и Клиболд написали очень много о том, как они совершат теракт, но гораздо меньше они написали о причинах того, почему хотят его устроить. Дневник, найденный в комнате Харриса, содержал детали, которыми день 20 апреля ребята распланировали ещё с пяти утра. В записях юноши часто писали о таких событиях, как Теракт в Оклахома-Сити, Осада «Маунт Кармел» и другие аналогичные случаи. Записи об этом большей частью походили на рекламу тех событий, так как в них Харрис и Клиболд высказывали желание «превзойти» эти теракты. Особенно они сосредотачивали своё внимание на том, что Тимоти Маквей устроил в Оклахома-Сити. Ребята напрямую высказывали в дневниках желание оставить об этих событиях миру длительное впечатление путём такого вида насилия, как террористический акт.

В своём дневнике Харрис написал о своём видении и восхищении того, что он представлял в качестве естественного отбора, и что как бы ему хотелось поместить всех внутрь игры «Doom» и проследить, чтобы все слабые умерли, а сильные выжили. Наверное поэтому в день теракта Харрис был одет в белую футболку, на которой чёрным было написано «NATURAL SELECTION». В целом, эта версия подтверждается тем, что позже следствие пришло к выводу, что никто из убитых жертв не был выбран Харрисом или Клиболдом, как конкретный объект для мести.

Очень много споров вызвала дата теракта, так как, согласно записям, первоначально нападение планировалось в понедельник 19 апреля. Причины, по которым ребята перенесли её на день позже, так и остались невыясненными. Единственное объяснение — 19 апреля 1999 года Эрик уговорил Марка Мэйнса купить за 25$ ещё дополнительных патронов к Теку. Тот спросил его, зачем они ему, но Эрик лишь отмахнулся и сказал, что они «нужны ему на завтра». Мэйнс не смог достать эти патроны раньше вечера, и, возможно, поэтому дата теракта была перенесена на день. В СМИ высказывалась также версия, что дата теракта была подогнана под день рождения Адольфа Гитлера, однако люди, хорошо знавшие пару, такие, как Робин Андерсон, сначала сказали, что Харрис и Клиболд никогда не были одержимы нацизмом или вообще как-то восхищались или поклонялись Гитлеру, но под конец Андерсон призналась, что у пары явно наблюдались секреты, о которых они не говорили даже близким друзьям.

Харрис собирался завербоваться в Корпус морской пехоты США, но незадолго до перестрелки его заявление было отклонено, потому что он принимал антидепрессант лювокс, который являлся частью предписанной ему судом терапии. Вполне вероятно, что это могло стать хотя бы частично причиной его агрессии, вылившейся в теракт, однако, как обнаружило следствие, Харрис ничего не знал об отклонении заявления. Высказывалось предположение, что причиной ярости также могло послужить прекращение приёма лювокса, но вскрытие показало, что в момент смерти в его организме количество лювокса было на терапевтическом уровне. Несмотря на представление о том, что именно резкое прекращение приёма антидепрессанта может нарушить социальное функционирование человека, после трагедии в школе «Колумбайн» противники современной психиатрии, в том числе Питер Бреггин, заявили, что психотропные средства, которые были прописаны Эрику Харрису для подавления его агрессии, усилили его агрессивность.

Дневники и исследования

Харрис начал вести свой дневник через некоторое время после истории с грузовиком в Литтлтоне, в апреле 1998. Тогда же, согласно записям, и начал разрабатываться план теракта. Время нападения было чётко запланировано: 11:17 утра, так как по мнению Харриса именно в этот момент в школьном кафетерии было большее число учеников.

Профиль индивидуальности Эрика Харриса, который был основан на его записях в дневнике и на свидетельских показаниях близких, охарактеризовал его поведение, как «злокачественная самовлюбленность… (с) патологической самовлюбленностью, антиобщественными особенностями, параноидальными характеристиками и добровольной агрессией». Между тем, такой профиль нельзя рассматривать как настоящий психиатрический диагноз, потому что такие, как правило, должны обычно заключаться при общении лицом к лицу с пациентом, а также основываясь на его формальном психологическом тестировании и сборах о нём коллатеральной информации.

Роль Дилана Клиболда в перестрелке в течение некоторого времени была окружена тайной. В своём дневнике Клиболд написал, что он и Харрис являются богоподобными людьми и куда более развитыми, чем другие люди. Тем не менее секретный дневник Клиболда содержал настоящую самоненависть и суицидальные намерения. Хотя у обоих юношей были трудности в совладании с их гневом, именно у Клиболда припадки гнева были настолько велики, что он относился к проблемам гораздо серьёзнее, чем Харрис. Было установлено, что Клиболд любил спорить с учителями и ругаться с его начальником в «Блэкджек Пицца». Согласно их видеозаписям арест в январе 98-го был для них своего рода очень травмирующим. Где-то в этот период Клиболд написал Харрису письмо, в котором высказал желание устроить месть в виде забавы и убийства полицейских. В день теракта на Клиболде была надета чёрная футболка с красной надписью «WRATH» (рус. гнев), что породило версию, что теракт был устроен именно с целью мести за тот самый арест, и что ребята явно планировали устроить вместе с терактом и крупную перестрелку с полицией. В дневнике Клиболда была найдена запись, согласно которой он считал, что «жизнь не была бы забавной без небольшого количества смертей», и что ему хотелось бы, чтобы многие моменты его прошлого прошли в разрушающих нервы завихрениях убийств и кровопролитии. В заключении он написал, что позже убьёт себя, чтобы «уйти в лучшее место из мира, который он ненавидит».

Официально была высказана версия, что Клиболд и Харрис просто от природы были психически больными и именно это было причиной теракта. От этой версии была образована другая, согласно которой, все причины и мотивы, что ребята перечислили в своих дневниках, были на самом деле ими выдуманы, дабы быть мотивированными убийцами.

Хотя на сегодняшний день в распоряжении общественности и Интернета уже давно доступны дневники и любительские видеофильмы Харриса и Клиболда (которые названы как «Подвальные ленты»), тем не менее, существует несколько видеозаписей, которые полиция до сих пор не показывает общественности. Согласно сообщениям, на этих записях Харрис и Клиболд как раз обсуждают мотивы теракта, а также дают небольшие инструкции по созданию самодельных бомб. Полиция не показывает эти плёнки, мотивируя свой отказ тем, что их содержание является «призывом к оружию» и «практическими рекомендациями», которые вполне могут развить подражание.

Беспорядок в СМИ

Первоначально предполагалось, что Харрис и Клиболд были, как уже говорилось, членами группы «Trenchcoat Mafia». «Trenchcoat Mafia» была небольшой группой аутсайдеров «Колумбайн», которые носили длинные чёрные тренчкот. Изначально группа была лишь маленьким сообществом геймеров, которые всегда ходили вместе и начали носить тренчкот, после того, как одному из их членов на Рождество подарили ковбойский плащ. Название «Trenchcoat Mafia» дали группе спортсмены «Колумбайн». Хотя и было установлено, что Харрис и Клиболд входили в состав группы, расследования показали, что дружеские отношения в группе ребята поддерживали только с Крисом Моррисом, и что большинство первичных членов группы на момент теракта уже покинули школу. Большая часть членов группы и вовсе знала ребят только из-за их знакомства с Моррисом и поэтому в дальнейшем никто из них не был арестован по подозрению в пособничестве теракта.

Было проведено социологическое расследование в субкультуре Старших школ, с целью выявить предотвращение факторов, которые могли привести к такой ситуации в других школах. После теракта некоторые ученики североамериканских Старших школ посетили специальные семинары, на которых поощрялась терпимость и осуждалось задирание. Тем не менее эффективность этих семинаров, как предотвращение запугиваний, вышла не совсем чёткой, поскольку дальнейшие расследования показали, что запугивание было не единственной причиной теракта.

Случай с Харрисом и Клиболдом умудрился затронуть даже американскую культуру. В частности известный певец Мэрлин Мэнсон в 2000 году выпустил альбом «Holy Wood», в котором есть песня «The Nobodies». В этой песне есть такие строки:

«Some children died the other day / We fed machines and then we prayed / Puked up and down in morbid faith / You should have seen the ratings that day.»

Что переводится, как:

«На следующий день умерло несколько детей / Мы выкармливали машины и мы молились / Нас стошнило и мы погрязли в болезненной вере / Видели бы вы телерейтинги в тот день.

Мэрлин Мэнсон остался не единственным певцом, которого заинтересовал данный случай. Менее известный, чем самым Мэнсон, но известный в кругах рэпперов исполнитель под псевдонимом Bones в 2014 году выпустил альбом под названием TEENWITCH, в песнях которого он раскрывает мотивы Эрика и Дилана. В одном из треков под названием «TheCafeteria» он проводит сравнение между собой и ими:

«I'm feelin somethin like Eric.

But im lookin just like Dylan.

Что переводится, как:

«Я ощущаю себя Эриком.

Но выгляжу как Дилан.»

После стрельбы, произошедшей в школе, медиа в значительной степени сообщали о том, что прослушивание музыки «Marilyn Manson» было одним из факторов, который спровоцировал юношей на убийства, хотя на самом деле ни Харрис, ни Клиболд не являлись фанатами группы. В фильме Майкла Мура «Боулинг для Колумбины» представлено интервью о перестрелке с самим Мэнсоном, где Мур спросил Мэнсона, что бы тот сказал детям и людям из Колумбайн. Мэнсон ответил на это: «Я бы не сказал им ни слова. Я бы выслушал, что им самим нужно было бы сказать. Так бы не сделал никто». Также в фильме звучит акустическая версия песни, которую на этот раз исполнил Kurt Engfehr, во время просмотра видеокамер слежения и вызовов в службы экстренной помощи.

Много противоречий вызвал спор о том, стоит ли увековечивать память Харриса и Клиболда. Одни утверждали, что это будет прославлять их, как убийц, другие же считали, что Харрис и Клиболд сами были жертвами. Тем не менее, плотник из Иллинойса Грэг Зэйнис изготовил ровно пятнадцать крестов, которые потом были установлены на Ребел Хилл в Клемент Парк, что расположен через улицу от «Колумбайн». Известие о том, что вместе с крестами жертв стоят и кресты Харриса и Клиболда, вызвало волну ещё одного протеста со стороны общественности. За всё то время, что кресты стрелков там простояли, на них появились надписи «Ненависть порождает ненависть» и «Я прощаю тебя». На кресте Клиболда даже стояла простая надпись «Зачем?» Тем не менее нельзя сказать, что самих Харриса и Клиболда считали именно убийцами. 79-летний житель Денвера Джин Карни написал на кресте Клиболда: «Может, Бог пощадит твою душу. Сожалею, что мы все тебя подвели», а 29-летняя Мелисса Мак-Брайд написала на кресте Харриса: «Он — всё ещё ребёнок Бога и любви». Отец убитого Дэниела Рорбофа постоянно удалял эти два креста, считая, что убийцы, какими жертвами они сами бы не были, не должны увековечивать свою память рядом с теми, кого же они сами и убили. В конечном итоге кресты Харриса и Клиболда под давлением общественности были убраны навсегда.

Первое время множество должностных лиц ошибочно считали причиной теракта плохое воспитание и обвиняли в этом семьи Клиболда и Харриса, так как выяснилось, что и те, и другие даже не подозревали о том, чем занимаются их сыновья. Тем не менее моральную и психологическую поддержку семья Клиболд получила в первую очередь от родственников погибших, конфиденциальные встречи с которыми помогли ей восстановиться.

Родители Дилана Клиболда

В октябре 1999 семья Клиболд объявила о намерении подать судебный иск против полицейского управления Округа Джефферсона. Основанием их решения было то, что если полиция зафиксировала сигнал от семьи Брукса Брауна, когда Эрик на своём веб-сайте угрожал Бруксу, то почему-то не предприняла никаких соответствующих мер, которые вполне возможно не дали бы в дальнейшем случиться тому, что случилось. Несколько семей тех жертв, что не выжили, включая семью Дэниела Рорбофа, выразили поддержку этого намерения. 15 апреля 2000 года Клиболды написали открытое письмо, в котором выражали скорбь вместе со всеми семьями погибших и благодарили тех, кто оказал им в этот тяжёлый период поддержку. В заключении они пришли к выводу, что «единственный способ почтить всех жертв, это пытаться выявить причины того, почему произошла эта трагедия».

13 октября 2009 года в журнале «O, The Oprah Magazine» было напечатано письмо Сьюзен Клиболд под заголовком «Я никогда не узнаю почему» (англ. I Will Never Know Why). В нём она рассказывает, что ещё до теракта обратила внимание на то, что её младший сын стал очень тихим и задумчивым, и когда она спросила его, что с ним, он ответил, что просто очень устаёт. Чуть позже Сьюзен завела с ним разговор про его отъезд в колледж, так как по её мнению Дилан выглядел явно не готовым к расставанию с семьёй, и поэтому она сказала ему, что если это так, то он может пойти в местный колледж, на что Дилан ответил: «Я точно хочу уехать». Утром 20 апреля Сьюзен Клиболд обратила внимание на то, что Дилан проснулся на 20 минут раньше обычного и тут же выбежал из дома. «Пока», — это были последние его слова, сказанные ей (причём, Сьюзен обратила внимание на то, что его голос был каким-то возбуждённым), после чего он сел в машину и уехал. О теракте Сьюзен узнала после полудня, когда ей на работу позвонил Томас. Самому Томасу в свою очередь позвонил один из друзей Клиболда, из сбивчивых объяснений которого Томас в основном понял то, что в школе двое молодых людей в длинных чёрных плащах открыли стрельбу, и что Дилан и Эрик в то утро не присутствовали на первых уроках. К тому моменту, как он позвонил жене, Томас обыскал весь дом, надеясь найти плащ Дилана, но так и не нашёл его. О смерти своего младшего сына Томас и Сьюзен узнали только вечером 20 апреля, а на следующий день они узнали и о количестве его жертв. К тому моменту семья Клиболд была задержана SWAT, которая велела им покинуть дом, так как было подозрение, что в доме могли остаться самодельные бомбы. «Всю оставшуюся часть моей жизни я буду часто охвачена ужасом и мучением от того, что сделал Дилан» — написала в этом письме Сьюзен, — «Дилан изменил всё, во что я верила: в себя, в Бога, в семью, в любовь. … Я не могла понять участие Дилана в теракте до тех пор, пока не связала это с тем, что Дилан в завершении совершил суицид». С её слов, когда она наконец получила доступ к дневникам сына, то, по её собственным словам, поняла, что «Дилан вошёл в школу с намерением умереть там». Спустя 13 лет в 2012 году в книге Эндрю Соломона «Далеко от дерева: родители, дети и поиск идентичности» (англ. Far From the Tree: Parents, Children and the Search for Identity) Сьюзен сделала шокирующее признание, сказав автору, что когда 20 апреля она узнала, что это Дилан может быть тем террористом, то начала молиться, чтобы он убил себя прежде, чем убил ещё кого-нибудь.

Семья Харрис уехала из Литтлтона в 2005 году, Клиболды — в апреле 2014 года. 15 апреля 2000 года обе семьи написали своё открытое письмо:

Мы до сих пор опечалены страданиями, которое последовали из действий нашего сына. Мы любили нашего сына нежно и ежедневно ищем в наших душах хотя бы слабые причины того, почему он сделал такую ужасную вещь. То, что он сделал, было непростительно и находится вне нашего понимания. Течение времени должно всё же уменьшить боль.

В заключении они так же благодарят всех, кто оказал им в этот период поддержку.

Брат Эрика Кевин женился в 2005 году, брат Дилана Байрон — в 2006.

Иски

В апреле 2001 года более 30 человек предъявили Харрисам, Клиболдам, Марку Мэйнсу и Филипу Дюрану иски в размере 2,538,000 долларов. Харрисы и Клиболды, используя свои страховки, в конечном итоге выплатили 1,568,000 долларов, Мэйнс — 720,000 долларов и Дюран — 250,000 долларов. Заодно обеим семья было приказано держать наготове 32 тысячи долларов на случай будущих претензий, Мэйнсу — 80 тысяч и Дюрану — 50 тысяч. Одна семья подала против Харрисов и Клиболдов иск в размере 250 миллионов долларов и не приняла условия расчёта в 2001 году.

Видеоигры

Ребята создавали собственные уровни для таких игр, как «Doom», а также всякие графические модификации. Одной из функций таких уровней были множество монстров и бесконечный поток патронов и оружия. Вопреки ранним слухам, которые появились сразу после перестрелки, ни один из этих уровней и близко не напоминает школу «Колумбайн».

Кино

В своём дневнике Эрик Харрис упоминал любимый их с Диланом фильм «Прирождённые убийцы», когда обращался к «святому апрельскому утру П У». П У — аббревиатура названия фильма «Прирождённые Убийцы», которую ребята решили использовать в качестве кодового названия теракта.

См. также

• Джеффри Уиз
• Гордеев, Сергей Викторович
• Сын Хи Чо
• Адам Лэнза

Ссылки

• [www.trutv.com/library/crime/notorious_murders/mass/littleton/index_1.html Crimelibrary feature]
• [www.cbsnews.com/stories/2001/10/22/national/main315368.shtml Makers of Luvox sued by victims' families]
• [www.thesmokinggun.com/archive/0707061columbine1.html The Smoking Gun feature] — Essay by Harris on keeping guns out of schools

Отрывок, характеризующий Харрис, Эрик и Клиболд, Дилан

Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.