Хасан ибн Саббах

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Хасан ибн Саббах
 

Хасан ибн Саббах, Хасан ас-Саббах, Хасан-и Саббах[1] (перс. حسن صباح‎, араб. حسن الصباح‎; середина 1050-х — 23 мая 1124, Аламут), именовавшийся последователями Саййид-на («Наш Господин») — видный исмаилитский деятель (шиитская ветвь ислама), основатель государства низаритов (известных как хашишины или ассасины).





Источники

Основной источник сведений о жизни Хасана ибн Саббаха — низаритское сочинение Саргузашт-и Саййидна («Повествование о господине нашем») — не сохранился, но был широко использован в трудах персидских историографов XIII—XIV вв. Джувейни, Рашид ад-Дина и Абдаллаха Кашани. О ранних годах жизни Хасана известно мало, его деятельность в качестве властителя Аламута документирована лучше. Изложение или цитаты из его сочинений можно обнаружить в «Книге о религиях и сектах» ересиолога аш-Шахрастани (XII в.)[2].

Биография

Али ибн Мухаммед ибн Джафар ас-Саббах аль-Химйари, отец Хасана, вёл происхождение, по Рашид ад-Дину, от доисламских химйаритских правителей Йемена, по Мирхонду — из деревни около Туса в Хорасане. Источники дают противоречивые указания о месте рождения Хасана. Э. Браун, В. А. Иванов, Л. В. Строева на основе сообщения Джувейни считают, что он родился в Рее, М. Ходжсон, И. П. Петрушевский и Ф. Дафтари — в Куме, куда Али ас-Саббах переселился из Куфы.

На Востоке была широко распространена легенда «о трёх товарищах по медресе», согласно которой Хасан, Низам аль-Мульк и Омар Хайам вместе учились в Нишапуре у имама Муваффака. Друзья дали клятву, что тот из них, кто добьётся в жизни бо́льшего успеха, поможет остальным. Когда Низам аль-Мульк стал визирем сельджукского султана, Хасан благодаря его покровительству получил должность при дворе, но затем был изгнан по оговору визиря, опасавшегося соперничества. Убийство Низам аль-Мулька, совершённое по приказу главы низаритов, считали личной местью последнего. Историческая недостоверность этой легенды была доказана в XIX веке Э. Брауном, обратившим внимание, что Низам аль-Мульк родился значительно раньше и Хасана ибн Саббаха и Омара Хайама[3].

В действительности, Хасан учился, видимо, в медресе Рея, и первое образование получил в рамках традиций шиитов-двунадесятников, к которым принадлежала его семья. В Рее, крупном центре исмаилитской пропаганды (так называемая да’ва или дават — «призыв»), юный Хасан встретил местного исмаилитского да’и Амирэ Зарраба (ар.-перс. зарраб — «чеканщик монет»), который ознакомил его с исмаилитским учением и заронил сомнение в правильности веры отцов. Общаясь с да’и Абу Наджмом Сарраджем (ар. саррадж — «шорник», «седельщик»), подробно отвечавшим на его вопросы, Хасан уверился в истинности исмаилитской доктрины. Проповедник Му’мин принял Хасана в ряды исмаилитов и тот принёс обет верности ('ахд) исмаилитскому имаму времени — фатимидскому халифу аль-Мустансиру (1036—1094).

Путешествие в Египет

Прибывший в мае-июне 1072 года в Рей 'Абд аль-Малик ибн Атташ, главный да’и на сельджукских территориях в Западной Персии, обратил внимание на новообращённого и назначил его своим помощником (наиб). В 1074/75 г. Хасан сопровождал Ибн Атташа в Исфахан, тайный центр исмаилитов Персии, где оставался до 1076/1077 г. Затем, по указанию Ибн Атташа, он отправился в столицу Фатимидов Каир, видимо, для продолжения образования или знакомства с исмаилитскими авторитетами. Следуя из Исфахана через Азербайджан, Хасан прибыл в Мийафарикин, где вошёл в конфликт с местным кади. Он был изгнан из города за то, что публично оспаривал право индивидуума, не имама, толковать религиозные установления[4]. Через Мосул и Рахбу он достиг оазиса Гута, окружающего Дамаск. Кратчайший путь преградил тюркский военачальник Оксыз, поэтому Хасану пришлось поехать кружным путём через прибрежные Бейрут, Сайду и Акку в Кейсарию. Отплыв на корабле из Мины, Хасан спустя семь дней достиг Тинниса, затем Мемфиса, и 30 августа 1078 года прибыл в Каир. Он оставался в Египте до января 1080 г., сначала в Каире, затем в Александрии.

В 1060-е годы Фатимидская держава переживала глубокий кризис. В 1062 г. близ Каира столкнулись между собой различные армейские группировки (берберы, тюрки, дейлемиты); тюркские войска восстали против халифа и в 1068/1069 г. разграбили дворцы и библиотеки столицы; низкий уровень воды в Ниле (1065—1072 гг.) вызвал голод среди населения. Аль-Мустансир призвал из Сирии состоявшего на службе у Фатимидов армянского военачальника[5] Бадра аль-Джамали, который в 1074 году подавил восстание тюрок силами армянских войскК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3227 дней]. Бадр аль-Джамали в течение двадцати лет являлся фактическим правителем государства, занимая одновременно посты визиря, командующего армиями (амир аль-джуйуш) и, с 1078 года, главы эмиссаров (да’и ад-ду’ат). Однако, несмотря на все усилия, он не мог удержать в руках фатимидов сирийские владения, и к 1079 г. Дамаск уже был столицей сельджукского княжества.

О пребывании Хасана в Египте источники доносят сомнительные или противоречивые сведения. По Рашид ад-Дину, высокопоставленные деятели устроили ему по прибытии торжественную встречу; согласно Ибн аль-Асиру и некоторым другим средневековым историкам, Хасан удостоился аудиенции у халифа аль-Мустансира, а по сведениям Рашид ад-Дина и Джувейни, восходящим к Саргузашт-и Саййидна, Хасан не виделся с халифом, но тот был о нём осведомлён и неоднократно хвалил. Вероятно, и торжественная встреча и аудиенция у халифа — события вымышленные, так как Хасан «был молодой практикант, вероятно, мало кому известный, и официальные лица едва ли побеспокоились почтить его помпезной церемонией»[5].

Создание государства

В 1090 году исмаилиты хитростью заняли неприступную крепость в долине Аламут, расположенной между Иранским нагорьем и побережьем Каспийского моря (к северо-востоку от города Казвин). Почву для захвата подготовил исмаилитский проповедник Хусейн Каини, обративший многих жителей Аламута. Сельджукский комендант крепости Алави Махди действовал неуверенно. Сначала он заявил, что принимает исмаилизм, затем выслал исмаилитов из крепости, позже снова впустил их. К этому времени его приказам уже никто не подчинялся. Сам Хасан, вступив в крепость 4 сентября, выписал коменданту берат (обязательство) на три тысячи золотых динаров и позволил ему уйти. Эмир Юрюн-Таш, владетель Аламута, попытался вернуть крепость в свои руки, но исмаилитам удалось после тяжёлой осады удержать её. В феврале-марте 1092 года султан Мелик-шах отправил против Саббаха и его приверженцев войска эмира Арслан-Таша, которые осадили Аламут в июне-июле. В крепости было не более 60-70 человек и мало продовольствия. Хасан был вынужден обратиться за помощью к своим сторонникам в Казвине, которые, собрав отряд в 300 человек, в сентябре-октябре внезапно атаковали осаждающих и обратили их в бегство.

В 1091/1092 г. успехом увенчалось восстание исмаилитов в Кухистане, где в их руки со временем перешли города Каин, Тун, Туршиз, Заузан, Табас, Хур, Хусп и другие. После захвата сельджукских городов и крепостей Саббах назначал их кутвалами (наместниками) своих сторонников; отменялся ряд налогов, податей и повинностей, введённых в сельджукидском государстве. Гулям султана Кзыл Саруг осадил крепость Дару, но прекратил военные действия в связи со смертью Мелик-шаха (ноябрь 1092 года). В 1099/1100 г. тайный сторонник Хасана раис Музаффар Мустоуфи передал ему крепость Гирдкух близ Дамгана.

Саббах требовал от своих приверженцев максимального аскетизма и сам придерживался такого образа жизни. Внутри секты были установлены жёсткие и авторитарные порядки. По подозрению в нарушении установленных правил Саббах приказал казнить даже одного из своих сыновей.

Хасан умер в 1124 году; его преемником стал Кийа Бузург Умид. Государство Ибн Саббаха после его смерти просуществовало ещё 132 года.

Учение

Учение Хасана ибн Саббаха известно как Да’ват-и джадид («Новый призыв»).

Напишите отзыв о статье "Хасан ибн Саббах"

Примечания

  1. Полное имя, по Рашид ад-Дину — ал-Хасан ибн Али ибн Мухаммед ибн Джафар ибн ал-Хусейн ибн Мухаммед ибн ас-Саббах ал-Хамйари/Химйари Йемени; по Джувейни — ал-Хасан ибн Али ибн Мухаммед ибн Джафар ибн ал-Хусейн ибн Мухаммед [ибн] ас-Саббах ал-Хамйари/Химйари; по Ибн аль-Асиру — ал-Хасан ибн ас-Саббах ал-Йемени ар-Рази. См.: Строева Л. В. Государство исмаилитов в Иране в XI–XIII вв. — С. 35.
  2. аш-Шахрастани. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Arabien/XII/Shachrastani/frametext6.htm Книга о религиях и сектах (Китаб ал-милал ва-н-нихал). Часть 1. Ислам] / Перевод с арабского, введение и комментарий С. М. Прозорова. Отв. редактор А. Б. Халидов. — М.: Наука, ГРВЛ, 1984. — С. 171—173. — 272 с. — (Памятники письменности Востока). — 5000 экз.
  3. Французов С. А. [magazines.russ.ru/zvezda/2008/11/fr10.html Легенда об ассассинах и историческая реальность] // Звезда. — 2008. — № 11.
  4. Ходжсон М. Орден ассассинов. — С. 58.
  5. 1 2 Строева Л. В. Государство исмаилитов в Иране в XI–XIII вв. — С. 40.

Литература

  • Дафтари Ф. Краткая история исма'илизма: Традиции мусульманской общины / Пер. с англ. Л. Р. Додыхудоевой, Л. Н. Додхудоевой. — М.: ООО «Издательство АСТ»: «Ладомир», 2004. — 273 с. — (Историческая библиотека). — 4000 экз. — ISBN 5-17-021160-0.
  • Петрушевский И. П. Ислам в Иране в VII—XV вв. (Курс лекций) / Отв. редактор проф. В. И. Беляев. — М.: Издательство Ленинградского университета, 1966. — 400 с. — 2320 экз.
  • Строева Л. В. Государство исмаилитов в Иране в XI–XIII вв. — М.: Наука, ГРВЛ, 1978. — 276 с. — 2400 экз.
  • Ходжсон М. Орден ассассинов / Пер. с англ. С. В. Иванова. — М.: Вече, Евразия, 2006. — 464 с. — (Тайные общества, ордена и секты). — 3000 экз. — ISBN 5-9533-1341-1.

Ссылки

  • Daftary F. [www.iranica.com/articles/hasan-sabbah Ḥasan Ṣabbāḥ] (англ.). Encyclopædia Iranica (15-12-2003). Проверено 23 сентября 2010. [www.webcitation.org/61BI8S9Lv Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Хасан ибн Саббах

Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.